2
Это был август. Прозрачный в своём проявлении. Кургузый и такой же одноместный по своей сути, когда я вошла в него. И пах он мёдом. Чем-то тёплым и обнадёживающим ещё на несколько суток, по крайней мере. Тебе восемнадцать, ты пахнешь чистотой и беспамятством. Мне двадцать. Терпеть не могу вспоминать, но тут придётся. Потому что теперь нет будущего. Прошлое беспрестанно аккумулируется настоящим, а, соответственно, и настоящего никогда не существовало. Есть только память. Твои руки на моих руках. Медиатор, соскальзывающий с пальцев в негу своей же нетленности. А потом у нас кончается лёд, мы скоро вдеваемся в эскадрильи, чтобы не тратиться на шнурки, и летим на заправку, ближайшую, что приметим. Там лёд дешёвый и сразу побольше. А у тебя морозилка не работает и пищит неприятным стоном, когда в розетку вставляется. И нет у тебя ни льда, ни проточной воды. Только восемь евро в льняном кармане, на ветер и на сигареты. Только куртка, типа дождевика, но покрепче. Только сердце с барабанной установкой внутри, лобызающее твою грудь. Только я. Люксембургские коммуны, бюджетные гостиницы, вафли на завтрак, и-мейлы от забытых российских контор, в которые мы больше никогда не устроимся. Благовония с удом, и вот, ты вдруг начинаешь мечтать о собственной винной фабрике, а я устаю. То кисти чешутся внутренней стороной, то виски болят. В какой-то период времени просто морозит, и становится виновато. Начинаю думать о возвращении. Сиплый воздух, остановки на Карла Маркса залиться нефтью в Прайм-Тайм, бесконечные торговые ряды и все эти узколобые россиянки со странным сибирским говором. Начинаю скучать. Хочу домой. И желание это не перебить теперь ни рафом с фундучным сиропом, ни твоими поцелуями под подбородком. Там, где и шея ещё не закончилась, но и мозг, вроде, работать не начинает. Такой себе полигон абсолютной беспечности, где ты можешь всё, что хочешь. Начинаю скучать. Мы здесь три месяца и три дня. Пришвартовались как-то майским дождём и прилипли лицом к лицу со свободой. Что нам делать, не знаем. Но ты смеёшься и постоянно вальсируешь сигаретой над картой города, а это уже, наверное, что-то значит. А потом снова сыпется дождь, и приходится прятать сигарету под зонтик, чтобы не гасла. Ты знаешь, что дым мне противен, и выдуваешь всегда в сторону, всегда в другую, и в такие моменты я знаю, что ты любишь меня. Ты сильно любишь меня. А я приму каждое сплетение твоей мысли и попрусь на любую бездомность Земли, на какую ты только укажешь, и, выходит, что тоже люблю. Я сильно люблю тебя. И вот третий месяц в нашей третьей стране подходит к концу. Ещё не холодно, но туристы начинают рассеиваться, а экскурсии уже не такие громоподобные, как всегда. И ты снова тыкаешь пальцем в карту, ловишь мою руку в воздухе и приставляешь ту к какой-то новой, совершенно новой точке и говоришь: «Брюссель». Я делано смеюсь в ответ, как бы более наиграно, чем исконно честно, но ты такая красивая, когда горишь. Господи, какая же ты. Господи, за что мне ты. Брюссель. Всё ближе и ближе к воде. Всё ближе и ближе к северу. Ты знаешь, как я тоскую по северу. Рождённая под Сибирью и познавшая европейский юг. Ломбардия, Швейцария, потом через Цюрих и в Люксембург. Теперь Брюссель. Без постоянного места жительства, коммунальных каменных стен, семей. Просто ты и я. В обмане собственного максимализма. Мы сбежали десять месяцев назад. Когда никто и не просил, но и ты не могла перед собой устоять. Ты просто прирождённая лётчица. А я партизан, немного строгий и тем самым глупый в своих проявлениях. Как-то прицепилось, скомкалось, смазалось, и у нас получилось. Мы не давали этому никакого отчёта и никогда не рассуждали о том, как это у нас вышло. Мы просто жили друг друга. Пили друг друга, пахли друг другом. И никаких серьёзностей. Потому что это было честно. Мы даже не признались друг другу толком. Потому что всё было написано в воздухе. Только для нас. И слова становились прелюдией, слова становились пошлостью. И мы убежали, как только тебе стукнуло восемнадцать, а я окончательно сошла с ума и сдала собственную кофейню в чьи-то голые руки, пока мои руки катались по твоей коже, и ты просила меня не останавливаться. Ты просила меня «ещё». Тогда я поняла, что нет мне возвращения назад. Есть только ты. И два билетика в Сан-Марино. А, соответственно, в никуда.3
— Ты перестала смотреть мне в глаза. — Что? — Глаза. Ты только и делаешь, что пишешь. Даже не смотришь на меня, когда я тебе говорю. У тебя локти персикового оттенка. Взгляд – какого-то более грубого, ягодного. Даже и не знаю, отблеск это такой или просто люминесценция, учитывая, что они у тебя карие. Ты сидишь и дышишь мне в спину, уже понимая фатальность наших скитаний туда-сюда, дышишь в волосы. У меня, конечно, мурашки. Как будто бы вся иглистость моя, весь тот токсин, породивший меня однажды, выпархивает из меня по чуть-чуть, и ты снова гладишь мне по плечам. Медленно, с провокацией, но не раскрывая всего сюжета. Я разбрасываюсь пальцами по клавиатуре, противостою алогичности и пытаюсь выткать что-то из экрана, как будто бы это правда кому-нибудь, стало быть, нужно, как будто бы под конец кто-то возьмёт и поёрзает по моей задрипанной голове и скажет: «Ты молодчина, Лиза. Умница. Закрывай ноутбук. На сегодня всё. Ты справилась». И я пишу. Я пишу утром, пишу днём, пишу вечером, а ночью жду утра. Я сажусь за письменный стол, открываю word и даже не жду, чтобы это чем-то закончилось, чем-то дельным. Я просто пишу. Я выписываю. До тех пор, пока пальцы не станут мелом, а ты не зайдёшь, не включишь мне свет и не опрокинешь под стопы свой душевой халат. Из ванной, то и дело, будет шипеть гладковыбритый пар, ты вдруг подойдёшь ко мне. И ты накормишь меня своими запахами. Обнимешь меня за плечи. И скажешь. Тихо. «Ты молодчина, Лиза. Умница. Закрывай ноутбук. На сегодня всё. Ты справилась».4
— Что ты имела ввиду вчера, когда сказала, что я не смотрю в глаза? — Ну не смотришь. Когда я готовлю кофе и прошу тебя подать мне мёд, ты смотришь себе под ноги. Или в пальцы. Как будто ошпариваешься, как только я на тебя смотрю. — Миш... Если бы ты только знала. Если бы ты только заглянула в меня подкожно. Я же пригвождена. К тебе. К твоим проявлениям. К твоим пальцам, настолько аккуратно достающим сигарету Lucky Strike, что гнущим её в ту же секунду. К твоим взглядам, ловящим мотыльков и беспрекословно молящим не убивать. А я и не хочу убивать. Ничего не хочу рядом с тобой. Рядом с тобой я чиста. Ты не вписываешься в мерки моего временного континуума, с тобой нет прошлого и нет будущего. Нет времени. С тобой мне не хочется смерти. С тобой нет рефлексий, звучаний, погоды, воздуха нет. Есть только ты. И я как ребёнок, столкнувшийся лицом к лицу с газовой плитой. Как носорог в зеркальном лабиринте. Я как многолетний сухой старик, упирающийся о собственное томление, чтобы не развалиться. Думающий, надо же. Держишь же ты меня ещё здесь, oh Lord. Сколько ещё продержишь меня здесь, oh Lord? Сколько боли всучишь и высучишь сквозь меня? Зачем я здесь? К чему? И жизнь ли это? Или я уже давно мёртв? — Я думала, всё происходит взаимно, но вот, только отсоедини тебя от твоих снегов, ты сразу впадаешь в тоску. — Это не тоска. Миш, прости меня. — А что? Что это? Ты давишь на нож ещё сильнее, и плод персика под твоей ладонью льётся в деревянную доску теперь чисто из безысходности. Аромат разит так, что пробивает даже стены. Вся квартира теперь пропитана запахом мёда, кофеина и персиков. Но никогда ничего табачного – ты знаешь, как я не переношу табак. Ты любишь меня и заботишься обо мне. А я много сплю. Уже третий месяц и третий день подряд ты готовишь нам на утро фруктовый салат, потому что нужно питаться правильно. Потому что правильность действий всё ещё существует. Потому что Лиза, ты и так ничего не ешь, хоть поешь фруктов. Потому что я знаю, как сильно ты любишь кофе, Лиза, и готовлю его самым проворным уникальным образом, только для тебя. Потому что я люблю тебя, Лиза. И ты любишь меня. И так и должно быть. Всё образцово и правильно. Образцово. И правильно. А я агент под прикрытием, тем временем. Вот уже три месяца и три дня ты обманута моим счастливым лицом. Пелена из касаний, самой беспрецедентной близости укрыла тебя на какую-то пору, но теперь ты, кажется, устала от моих сокрытий. От тебя скрывать, в принципе, бесполезно. Ты не так безрассудна, как кажешься. Ты безумно умна. Ты профессиональна в своей любви. А я в любви, как люксембургский турист. Увидел, понял, достаточно. Теперь – домой. Теперь – в статичность. И автономность. И было бы всё так легко, если бы не твоя кровь, не твоё ребячество и бесцельность. Не знаю, как мы сочлись. Как-то прицепилось, скомкалось, смазалось, и у нас получилось. Но дело в том, что ты просто прирождённая лётчица. А я партизан. Немного строгий и тем самым глупый в своих проявлениях.5
— Не знаю... Не знаю... — Нет, ты знаешь. И ты знаешь, что я знаю. Ты, кажется, уже давно выучила меня наизусть. Десять месяцев, как десять часов для меня, и лет для тебя. Ты всё постоянно предсказываешь. Можешь даже сформулировать лучше меня то, что у самой, порой, не выходит. Это странно. Но мне нравилось это до определённого момента. Дело в том, что о тебе я знаю только ненависть к первобытному цвету глаз и настырное желание скрутить свои локоны в яркие, как фламинго, дреды. Кожу твою я знаю. Руки. Я узнаю твои руки из тысячи. Вот, что я знаю. А ты, кажется, наблюдаешь меня, как кино. Ты так профессиональна в своей любви. — Питер? Новосиб? Лиза, только не говори, что Донецк. — Домой... Стараюсь выкрутить язык на свою волну, но как-то случайно выламываю ему все кости, и язык начинает говорить за меня, опережая любую формулировку. Наверное, честно. — Что? — Хочу домой... Устаю. Я очень устала, Мишель. Всё не своё. Я как будто бы в сказке живу. Всё ирреально. И я люблю тебя. И я знаю, как ты любишь меня. И знаю, как ты любишь путешествия. Все эти мельтешения. Все эти полёты наяву. Я знаю, ты просто прирождённая лётчица. Но я... Я устаю. Не могу больше. Ты молчишь. Кофе в турке перестаёт дымить, а ты как будто возгораешься и тлеешь прямо на моих глазах. Часовня бьёт. Двенадцать часов дня. От себя не убежишь. А если и начнёшь, то сутуло и спотыкаясь. Потом постепенно выровняешься. Но один километр, два, пять, десять. Через десять месяцев ноги чисто физически не позволят себя тащить. И вдруг кто-то настигнет, догонит тебя. Больно, шрапнелью. Ровно в спину. Это и окажешься ты сам. Собственной персоной. — Я не поеду с тобой в Брюссель. Поездка отменяется.6
...Не знаю, что делать с тобой. Чувствую себя паршиво. И зачем я только тебя приручила. Или это ты приручила меня. Не знаю, теперь совсем ничего не понятно. Каюк. Тупик. Эндшпиль. Своей же странной субличности, что и питает меня паллиативом странного вкуса любви. Чувствую себя виноватой перед тобой. Баланс. Тот, кто рождает смысл. И смысл прост. Я белею. Ты же, в свою очередь, краснеешь и набираешь смешной пунцовый венец над носом. Ты стала больше смеяться. А я перестала смеяться вообще. Как будто бы мы снова вернулись в мой город, мы снова на Софийской, снова парк. Следим за стрелочками до утра, пустошь, и даже не холодно. Темно. Никого не осталось, кроме нас двоих, всё отфильтрованное вдруг растворилось, и вот мы нечаянно и как-то исподволь начинаем обуздывать каждую существующую карусель. У тебя под курткой бутылка Шардоне. Я тогда впервые попробовала вино. Ты хотела меня заставить, а я и не сопротивлялась-то толком. Не хотела. Тебе перечить бессмысленно. Я пила из твоих рук, как крохотное создание, подобное мыши, а ты, в свою очередь, уподобилась космосу тогда в моих стеклянных глазах. Не то чтобы алкоголь сделал свою работу, просто выпотрошил. И ты обратилась в Бога. И я пила из рук Бога, захлёбываясь своим ничтожеством в сравнении с Тобой. Это была поистине святая ночь. Ночь, проведённая с Богом. Новосибирск остыл. Рассвет приближался фарой. Мы сидели под горкой и курили одну на двоих замоченную в дожде сигарету. Дождь прошёл мягкий и тонкий, будто бы извиняющийся. И я даже не заметила, как начала курить. Оставалась одна, одна карусель. Немного поржавевшие, немного помёрзлые, немного скрипящие качели уже и не понять, какого оттенка. Как будто не дождь на них вылили, а целый ушат из столетней грязи и песка. И тут ты посмотрела. Так смотрят дети на игрушку из заоблачных мечт на полке «Ауры» на Ипподромской. Такой большой-большой торговый центр, самый большой в нашем городе. Так кошки, измученные своей вольностью, всматриваются в вальсирующий на вертеле шматок мяса за стеклом. И ты захотела. Ты так сильно захотела объездить эту карусель, что даже взвизгнула; так, как умеют только дети, в своём искреннем приступе радостной экзальтации. Ты потянула меня за плечо куртки, а я в полусонном непонимании начала тарабанить ресницами. На фоне телефонным динамиком вопила уже, как родненькая, Рамазанова: «четырнадцать недель тишины». Я всегда буду за тобой. Я всегда буду за тебя. И ты кричишь: «Последняя, последняя карусель! Вставай, Андрющенко. Ты обещала» И я вставала. Даже, если обещание уже давно вылетело штопором на асфальт, я вставала и шла к тебе. Потому что я была готова на всё, ради тебя. И под словом «всё» я подразумеваю «всё». И уже не могу уйти. Мне это просто не нужно. Я как вакуумная и каждый день готовая жить в этих хаотичных двойственностях. Ты дополняешь меня. Балансируешь мою злостность и неприкаянность, тем самым, становясь моей ведущей, новой и чистой субличностью. А я становлюсь твоей тенью. Грязной. Постылой. Молчащей. Бесконечно влюблённой в ведущую свою версию. Лучшую версию себя. Когда мы сели с тобой на эти качели параллельно друг другу, мы вдруг встретились лицами, одинаково истощёнными в своём счастье, и я поняла, что ничего у нас не получится. И не получалось никогда. Я вдруг упала вниз, будто якорь, а ты взлетела и стала смеяться ещё безалаберней и ещё теплее. А потом в свою очередь уже я полетела вверх, а ты полетела вниз, и я поняла, что попросту не умею находиться в полёте. Мои мысли слишком тяжеловесны для таких вот парений. И я вдруг поникла. Вздрогнула. Стало страшно от такой вот неуязвимой балансировки. Но потом ты снова взлетела вверх. И стало как-то правильно. Беспечально как-то. В моменте я догадалась, что ты, наверное, просто прирождённая лётчица. А я партизан, немного строгий и тем самым глупый в своих проявлениях. Баланс. Тот, кто рождает смысл. И тот, кто добивает его в итоге, выстрелив прямо в лоб. Нас разрушили качели.7
Я натянуто улыбалась, а ты давилась коньячным кофе. Мы просто сидели и молчали. Теперь тебе, кажется, стало абсолютно безразлично на все мои нравственности, я простила тебе это слабым взглядом, и ты начала курить мне прямо в лицо. Прямо в кухню. Я не откашливалась назло. Аккумулировала всю гниль, выплеванную мной в слова несколько минут назад, обратно, и нарочито отлавливала твой взгляд в воздухе. Теперь я не просто смотрела в твои глаза, я смотрела только в твои глаза. А ты отворачивалась, никак не могла обжечься. Я видела, как тебе больно. Я слышала, как тебе больно, когда ты выдыхала в потолок уже второй сигаретный свёрток. Ты разбавляла в кофе коньяк с каждым новым глотком, а мой кофе даже не доготовила. Люксембург поник. В ушах до сих пор гремел звук часовни. Погода была мерзкая в тот полдень. Подначивающая на гибель. Ты знала это. И я тоже знала. И ты знала, что я тоже знала. Наверное, ты даже подумала, что это я специально пролила на город слякоть в тот полдень. И тогда ты постучала пальцами по столу, я ощутила себя на какой-то момент твоей собственной дочерью, остепенилась, а затем ты просто встала и вышла из кухни. На столе, прыгающая от сквозняка, лежала распахнутая карта Европы. Маркер. Колпачок. И Брюссель. И так я просидела часа два. Я слышала, как ты уходишь, как запирается дверь, как шуршат твои шаги вдоль земного покрова. Я всегда узнавала тебя по шагам в подъезде. И всегда было радостно. Но тут не было радостно. Скорее, скорбно. Я слышала твою тень, как течёт она за твоей невесомостью. И была уверена, что всё. Теперь я была уверена. Почему-то всегда расставания давались мне легче схождений. И если ты умела сходиться, то я искусно умела расходиться. Как лёд. Льдам не привыкать к расхождениям. Рождённая под Сибирью и познавшая европейский юг. Нет. Не моё. Всё-таки не моё. И я сидела и вдыхала нашу кухню, впитывала её в себя, уже подробно зная обречённость наших полётов в мир. Построчно осязав каждый этап нашей гибели и тленность возможности жизни. Я даже не плакала. На севере не принято плакать. Слёзы могут образоваться в льдинки и убить тебя. Поэтому я оставалась сухой и чистой, как никогда. Но потом дверь открылась. Ты вдруг вселилась в негу нашего былого сосуществования и стало совсем горько. Ты вдруг подошла ко мне сзади, а я не почувствовала твоего тепла. Ты вдруг перестала гореть. Ты подошла к столу. Ты так и не посмотрела в мои глаза. Скинула мне на колени бумажку оттенка более жёлтого, чем исконно белого. И я всё поняла. Цинично вздохнув, ты взяла сигареты и вылетела из кухни прочь. Я всегда знала, что ты просто прирождённая лётчица. А бумажка в руках будто таяла. Это был билет на Питер. Самый срочный, который ты только смогла добыть.8
...Ты всегда была немного странной, поэтому я никогда не старалась тебя разгадать. Ты была для меня бесплатной путёвкой в космос с ограничением в один конец. Где наконец-то тихо. Тихо и так пространно, что можно было вдеть себя, куда только захочешь. Мне нравилось целовать тебя. Такая стекловидная наощупь, что боялась сломать. Боялась, что внезапно моя любовь пересилит меня, и я случайно тебя спугну. Но такого не было. Никогда. Скорее, я могла испугать только, разве что, саму себя по неосторожности, когда выдавала что-то по типу укусов или щипаний. С тобой я узнавала себя новую и знакомилась с теми прериями, что шептались во мне все мои двадцать лет, я наконец-то посмотрела себе в лицо. Оказывается, мне нравятся укусы, и даже за шею нравится. Так гладко и чётко, контролируя себя в своих ещё необузданных возможностях. И ты отдавалась мне так легкомысленно, что я иногда удивлялась, но и не распускала себя до конца. Обычно мы делали это в лифтах. Не знаю, нравились тебе лифты. Все два с половиной года наших слияний ты только то и делала, что разбегалась по лезвию туда-обратно с намерением то ли остаться, то ли упасть. Я так и не поняла. Но ты набрасывалась на меня в четырёх некрасивых стенах, так резко, выстрелом, ногой пытаясь попасть по остановочной кнопке. А я была, скорее, будто кукла, сброшенная с лестницы в скользкую проёмную бездонность. И мне было хорошо. А затем наступала твоя самая любимая часть. Исколотые одеждой, раскинутой по всей поверхности лифта, мы лежали, как две песчаные эфы, и наслаждались этой нашей моментной сущностью. Ты закуривала сигарету. Ты курила в лифтах, в машинах, в кафе, в любых помещениях. Зачастую, ради простецкого жеста некой язвительности и протеста, хотя я всегда называла это твоим подростковым максимализмом, это пройдёт, говорила я. Саркастично, конечно. Но ты не обижалась. Потому что в этом и была вся ты. И это был даже не пубертатный период. Это была просто ты. У тебя всегда было много друзей, ты умела это. Ты умела влюблять. Ты знала, что такое очарование, и виртуозно распределялась этим своим умением, и иногда даже немного злоупотребляла. Друзья твои меня, обычно, сторонились. При виде меня начинали пояснять за нормативности и классицизм. «Что это у тебя, Лиза, причёска короткая, чёрная, как смоль? Лесбуха? Сто процентов, лесбуха!». Но я прощала тебе твоих друзей, ибо всё равно никогда не получу к себе внимания больше и правдоподобней, чем это. И я любила твоих друзей. Только потому, что их любила ты. И нет в этом ничего удивительного, ты же и стала моей реальностью, моей субличностью. Ты и стала мной, а я стала тобой на какой-то промежуток. Я же говорю, что всё было честно. Но когда друзья твои уходили... И, в целом, ещё до того, как они выйдут за дверь. Ты не умела держать себя в руках, когда речь шла о пике. Ты бросалась всегда по-зверски и всегда чётко. По-зверски нежно. Как мама-львица. А я, скорее, по-лисьи, исподтишка и неуверенно в своей любви. Ты называла меня лисичкой. И мы крутили ночи на пальцах, будто бы чётки. Отсчитывая дни до погибели, которую так боялись тянуть и оттого так боялись принять. Триста шестьдесят пять дней откровенного чуда, и потом мы сбежали с тобой в Италию, тебе стало тесно. Тебе никогда не нравилась Москва. Тебе никогда не нравился Питер, и ты так старалась, но так и не влюбилась в мой тусклый Новосибирск. Тебе не нравился мой город, тебе нравилась я. А я люблю свой город. Но потом возникла ты. И мы убежали. Улетели. Ты летела по миру, а я хваталась за твои крылья и отталкивала от тебя ногами тучи. Всю ту реальность, которая так бы некрасиво обнажила всё то, что происходит на самом деле, и испортила бы тебя. Реальность развратна. Внутривенно я постоянно искала себе ангела-хранителя в этой реальности и постоянно спотыкалась о звёзды, потом разочаровалась, и в итоге оставалась совсем одна. Со своей кофейней. Со своим мнительным намерением удрать в столицу. Только я. Но потом появилась ты. И я наконец-то нашла своего ангела. Моим ангелом стала Мишель. Теперь снова в круги. И снова одна. Ложусь на дно, и ты плаваешь во мне и бьёшься трюмом. Иногда тихо. Иногда так сильно обжигаешь мне мою носоглотку, что забываю, как дышать. Из прошлого вдруг выросли розы и начали криво таранить мне пальцы. Снова пишу. Куда пишу? Кому? Наверное, просто так надо. Или я просто уже не могу по-другому. Не умею. Разучилась, как только ты бросила мне этот билет и отлетела в память. Зачем ты меня отпустила? Зачем я сказала тебе про Брюссель? Ты была исключительна. Одна такая на весь этот жжённый мир. Дура. Господи, я дура. Самая глупая на весь свет. Где все мои трофеи за мою безрассудность, мои трофеи за одиночество? Одноместность? Прошло два года. Я не могу ни с кем. Я готовлю кофе и сушу его в том дерьме, что сопит во мне. И главное, всё обязательно выветрится или переработается, окислится и выйдет через мой обыкновенный кишечник, а ты – нет. Ты останешься сидеть во мне, как рубец. Такая себе независимая, эмансипированная модель корабля в стеклянной бутылке, наслаждающегося своей безнаказанностью. И бессмертием. Если я не потоплю тебя, я погибну. Если не забуду тебя, я погибну. Каждое воспоминание даётся битвой. Я противостою сознанию, как могу, но с каждым разом, ступая на ринг, понимаю, что снова сдаюсь вначале. Иначе погибну. И сознание забьёт меня до смерти. Я, кажется, никогда не забуду тебя. Лучше застрелиться. И терапевты с молочными лицами, и анонимные клубы, всё прошло. Я настолько слаба, что даже спиться не могу. Придумать, что ли, себе историю. Да, блестящую. Самую трагичную, какую только возможно. А она и есть трагичная. Нет, другую историю. Что-нибудь по-правдивее. Пойти на какое-нибудь шоу. Идиотское, типа на Пятнице. Типа Пацанок. Чтобы все наконец-то узнали меня другой. Чтобы я наконец-то узнала себя другой. Потеряться в лицах, и забыть тебя. Боже, дура, дура, дура. Какой абсурд. Лучше застрелиться.9
Обойма. Патроны. Табельный. Красивый и ровный. Лучше уж так. На полу, под картиной от Айвазовского. И унесут моё тело чёрные волны. И ты выйдешь из меня в моменте смерти, выплывешь. И уйдёшь в моря. Потечёшь по миру. Как всегда и хотела. Независимым парусником. Кораблём, так упёрто выбравшимся из сувенирной бутылки и сбежавшим в глубь. Где никто и никогда не найдёт твою странную форму и странный оттенок свободности. Все забудут тебя. А меня так точно. И баланс восстановится. Я умру. А ты заживёшь так, как никогда раньше. Счастье. Сижу. И стол лбом продавить хочется. Ничего не умею. Даже писать разучилась. Два года я просто сижу и греюсь холодным городом, родным, как тогда. Как было и до твоего прилёта. До тебя в моей одноместности. И тебя будто бы и не было. Новосиб, концерты, булочные, коммуналки кирпич в кирпич. И губы, будто склеенные сургучом. Нечего больше говорить. Некому больше молчать. Но потом ты снова совершаешь заплыв. И я снова ощущаю себя. Тебя в себе. Как ты горишь идеей рвануть в Люксембург, как я лечу в него, всё так же на твоих крыльях. Как останавливаемся, и ты вдруг плачешь, когда понимаешь, что ты просто прирождённая лётчица. Как тебе хорошо. А я стою и смеюсь. Потому что не было в моей жизни большего счастья, чем ты. Стою и смеюсь. Ты такая красивая со своими этими крыльями. Счастье. И зачем ты только отпустила меня...10
Март. Переживши зиму, я долго лежала в кровати и мяла руки. Шторы бились в истерике, в город приплёлся дождь. Сильный, что аж до дрожи. Думаю вернуть кофейню. Я же так любила свою кофейню. До того, как познакомилась с тобой, и мы вместе чесанули на абордаж. Кажется, я забываю тебя понемногу. Как странно. Ты уже не помнишь нас, а я всё не могу забыть. Когда в дверь постучали, я сначала не услышала. Я уже давно ничего не слышала кроме мыслей и твоих криков продольно венам. Ты никак не могла замолчать. Единственное, на что я отвлекалась, были собственные романтичные тексты, свежесваренный кофе и волны на полотнах моего Айвазовского, как же красиво они шипят. И не было слёз. Сердце застудилось и заиндевело. Прошло два года. Два года. Два. Года. Семьсот? Тысячу дней? Наверное, миллион. Кажется, я так и не научилась жить без тебя. Второй стук в дверь. Более цельный и хамский. Тогда я точно поняла, что сплю. Я сплю, я сплю, я сплю. Конечно же, я сплю. И только я успела поверить, как в дверь постучали в третий раз. И я разозлилась. Не знаю, почему. Наверное, я так сильно не хотела тебя увидеть. И так хотела. Я мечтала, чтобы это была ты, и так же сильно мечтала, чтобы не ты. Кто угодно, только не ты. И почему я только подумала, что это могла быть ты? Но это была не ты. Я всегда узнавала тебя по шагам. В этот раз шаги были официально-кроткие и как будто бы недосказывающие. У тебя они были дерзкие и мальчишеские. Может, за два года после расставания ты вдруг изменила походку? Выросла? Если и выросла, то какая ты? Сделала ли себе наконец-то яркие, как фламинго, дреды? Научилась ли любить мой город? Научилась ли жить неправильно и некрасиво? Научилась ли жить? Тогда я встала. Даже не знаю, куда я встала. Ноги тут же прогнули паркет подо мной, и я вдруг нечаянно отпала обратно, как будто бы ты наконец вылезла из меня и оттолкнула. Не знаю, что это было. Возможно, волна. Айвазовский выполз из настенной картины и омочил меня своим морем. Это же не ты, да? Это же ты, да? Дождь кончился. А я обыграла страх и всё-таки подползла к двери. Четвёртый стук пронёсся чётко в воздух. Твой корабль внутри меня вдруг замолчал. Курьер. Письмо. Самое обычное, которое только можно представить. А в письме подпись недалёкого оттенка индиго. Парочку деловитостей. И абзац. Рады вам сообщить. Четвёртый этап отбора пройден. Ждём вас в Москве. ⓒ Телеканал Пятница. Жизнь разделилась.