The Rise

Циник во мне не понимает, зачем вообще я утруждаю себя написанием этого. Для потомков? Уверен, что буду не один такой. Пресловутая капля в море. Давайте лучше назовём это терапевтическим упражнением. Ганнибал, скорее всего, подтвердил бы, что вести дневник для проработки травмирующего опыта - полезно для здоровья. Не то чтобы я назвал этот опыт особенно травмирующим. Скорее привычным, что говорит, однако, больше обо мне, чем о мире в целом. Значит, терапия. Прямо как в старые добрые времена. Сейчас девять вечера, я нахожусь в Кедайняе, в Литве. Меня зовут Уилл Грэм, и я один из, кажется, пяти миллиардов человек, оставшихся на Земле. Инопланетяне, Бог, создатели этой симуляции — что бы они ни устроили, я всё пережил. Так и запишите. Энцефалит, серийные убийцы, утёсы, полиция, а теперь ещё и чертово Восхищение: Ноль. Уилл Грэм: Один. Ну, во всяком случае, пока. Как бы безумно это ни звучало, в тот день всё шло своим чередом. Вплоть до, и даже после того момента, когда обыденность разлетелась на куски. Я проснулся позже Ганнибала, потому что он, может, и ушёл на покой, но пользоваться им ещё не научился. Ганнибал готовил сосиски, яичницу и тосты с одним из тех пафосных крафтовых джемов, которые продаются на фермерском рынке. Гранат и хуй-знает-что-ещё. Кажется, было около семи утра. Сюрреализм ситуации заключается в том, что, живи я один, легко мог бы это пропустить. Хаос иногда безмолвен. Ганнибал живой тому пример. Он, кстати, даже не казался встревоженным - особенность, которая в моем сознании прочно обосновалась на грани между «Всем, что я ненавижу в этом человеке» и «Всем, что я до безумия люблю в нём». Если уж это не удивило его, то больше ничто и никогда не удивит. Что обнадёживает. Раздражающе. Я просто не представляю, что бы без него делал. «Уилл?» Это все, что он, мать твою, сказал. Просто посмотрел в окно и назвал мое имя, причем тем же тоном, каким спросил бы, что добавить в список покупок. Я присоединился к нему у окна. Боже, это так странно, за какие детали иногда цепляется мое сознание. Помню, как заметил, что Ганнибал добавил сливки в свой кофе, хотя он никогда не добавляет сливки в свой кофе, и почему я вообще на такое обращаю внимание? Эй, Уилл, что ты помнишь о том дне, когда три миллиарда человек были буквально втянуты в небо? Ну, мой муж добавил сливки в кофе. Добрых тридцать секунд я пытался переварить то, что видел перед собой. Какую-то ужасающе-черную тучу или огромную стаю перелетных скворцов? Но потом появилась она. Кедайняй – довольно маленький город. Думаю, до Восхищения в нем проживало около двадцати тысяч человек. Может быть, двадцать пять. Намного меньше, чем в Балтиморе. Поэтому только одна женщина пролетела достаточно близко, чтобы я мог ее увидеть. Конечно, я не разглядел лица, но это, без сомнения, был человек. То, как она пыталась сопротивляться: боролась, дёргала руками и ногами во все стороны, - в принципе, не сложно было догадаться. Я становился свидетелем тому, как люди пытаются избежать неминуемой смерти, большее количество раз, чем принято считать нормальным в приличном обществе, - так что теперь меня можно считать своего рода экспертом в этой области. Если бы я был один, то ни за что бы не отважился даже к входной двери подойти, а вот с Ганнибалом мы после завтрака преспокойно отправились в город. Не то чтобы за него стоило беспокоиться— всё-таки большой мальчик, ему не нужна нянька, — но я его знаю лучше самого себя. Он слишком повёрнут на теории божественного гнева и разрушений, чтобы вести себя адекватно в сложившихся обстоятельствах. Именно поэтому я присоединился к нему: вёл машину медленно и плавно по городу - так у него появилась возможность всласть «поохать» и «поахать» от истинного хаоса, раскрывающегося перед нами. Несмотря на безмерный интерес Ганнибала к людям – которые или собирались толпами для набега на супермаркет, или просто молились посреди улицы – останавливались мы всего дважды. Первый раз, чтобы поговорить с человеком, сидевшим на тротуаре с подзорной трубой в руках. Я спросил его, ждет ли он, чтобы кто-нибудь ещё взлетел, а он ответил, что пора бы им уже начать падать. Ганнибал, казалось, очень заинтересовался этой идеей. Признаюсь, моим сиюминутным желанием было выкрикнуть: «Это мужицкий дождь!», но я, с гордостью заявляю, удержался. Во второй раз мы остановились уже по моей инициативе: из-за женщины, которая рыдала, сидя на бордюре и обхватив себя руками. Давайте спишем этот порыв на нити эмпатии, цепляющиеся за мой разум, как паутина. По-видимому, путь нашей новой знакомой и её сестры пролегал через Кедайняй – они как раз доехали до города, когда сестра начала подниматься в воздух. Она съехала с дороги, упираясь всем телом в ремень безопасности, и примерно через минуту панического замешательства вылетела из окна. Я вспомнил увиденную ранее женщину – как она парила в небе, дико размахивая руками. Должно быть, на моем лице отразился сильный испуг, потому что Ганнибал немедленно спросил нашу новую знакомую, чем мы можем ей помочь. Женщина ответила, что её родители могли бы подъехать, но она боится им звонить. Ее телефон оживал по меньшей мере четыре раза за время нашего разговора. Это была мама, пытающаяся убедиться, что с обеими дочерями все в порядке. Девушка смотрела на меня с отчаянием. «Как я должна сказать ей, что сестры больше нет?», - спрашивала нас она с мольбой. «Почему именно я?» Ганнибал, как истинный джентльмен, взял телефон из ее дрожащих рук и ответил. Он, прямо, но очень вежливо, сказал звонившей, что ее старшая дочь стала жертвой утреннего... инцидента. Что младшая жива и невредима, и сама нуждается в помощи. А потом мы вернулись в машину. Домой тащились, как улитки, пробираясь сквозь толпы отчаявшихся выжить. Что мы только ни делаем ради любви к ближнему своему. В новостях говорят о Восхищении. Я это, так, для галочки. В конце концов большинство каноничных приколов Апокалипсиса, описанного в небезызвестном Откровении , из одного окна не рассмотришь. Не то, чтобы я за последние десять лет даже прикасался к Библии, но что-то о Втором Пришествии и, кажется, о каких-то людях на конях ещё помню. Ни одной лошади пока замечено не было, так что эта тема остаётся под вопросом. В новостях, правда, ещё ни словом не обмолвились о «Правительственном Заговоре», но, я уверен, такие теории уже точно в ходу. Теория инопланетного вторжения тоже довольно популярна. Я попытался выведать у Ганнибала, верит ли он в инопланетян – раньше почему-то такого вопроса не возникало. Он объяснил мне весьма ёмко — и если я говорю ёмко, то это значит ёмко, — что, по его мнению, только ограниченные индивиды отрицают существование иных форм жизни во Вселенной. Тогда я спросил, верит ли он в привидения – его ответом было решительное «да», что, очевидно, потребует дальнейшего разъяснения. Затем я поинтересовался его мыслями о Снежном человеке. В меня полетел мастихин, что, однако, не добавило ёмкости ответу. Во всём этом было что-то привычное. Что-то нормальное, по крайней мере «нормальное» для нас. Надеюсь, та девушка добралась домой без происшествий. Надеюсь, родители сказали ей, что они рады видеть её невредимой. Надеюсь, она как выжившая не испытывает чувства вины. Лично я нет. Просто пойти и лечь спать кажется до странного неуважительным. По закону, мне бы сейчас биться в истерике. Но, насколько можно судить, жизнь пока не заканчивается. Лечь спать все равно придётся: то, что я утром буду чувствовать себя разбитым, никого не вернёт обратно на Землю. Или вернёт. Большой сенсацией после сегодняшних событий это не станет. В любом случае, есть только один способ выяснить. Аллилуйя. ... Прошло семь дней с Вознесения . Это теперь универсальный термин для обозначения того, что случилось с миром. Без каких-либо религиозных или научных коннотаций . В прошлую среду чуть больше трети планеты было втянуто в небо. Вот так просто. Никакого мужицкого дождя пока не наблюдается. Никто из жертв Вознесения не был замечен ни живым, ни мертвым. Я слышал дюжину различных теорий относительно того, куда они делись. Например, что они на небесах, или на космическом корабле, или сгорели в атмосфере. Парень на углу улицы рядом с хозяйственным магазином говорит, что совсем скоро мы найдем их всех сразу на острове или где-нибудь на вершине горы. До сих пор правительство отказывается называть их иначе, чем «пропавшими без вести». Вчера я спросил Ганнибала, куда, по его мнению, все они делись, а он, посмотрев на меня как ребенок в рождественское утро, сказал: «Мне это доселе неизвестно». Вот всегда он так раздражает меня. Что это вообще за цитата из Лавкрафта? Самый большой страх — это страх неизведанного? Извините, но не в этом доме. Неизведанное – самая любимая игрушка Ганнибала Лектера. Каждую ночь он укладывает неизведанное с собой в постель и заворачивается в него, как в одеяло. Ладно уж, играйся, думаю я. Едва ли есть что-то хуже, чем заскучавший Бог. Я же становлюсь беспокойным. Мир погружается в абсолютный хаос, а Ганнибал пока не сделал свой ход. Поэтому я спросил его: «Каков наш план?». А он сказал мне, что на данный момент плана у него нет, и заключил: «Но я открыт для предложений». У меня тоже ничего не нашлось. Возможно, я слишком привык полагаться на то, что у него есть ответы на все вопросы. Тем не менее я спросил его, не хочет ли он переехать в другое убежище – мне посмеялись в лицо. Справедливо. Мародеры, которые будут пытаться проникнуть в наш дом, окажутся на месте поросят в вольере для львов. Наконец, мы сошлись на покупке катера: если ситуация в Европе станет совсем опасной, погрузим на него весь необходимый провиант и отчалим. Уплывём в безопасное место или, в худшем случае, будем преспокойно жить на воде до тех пор, пока ни закончатся все припасы, и мы не совершим чрезвычайно драматичное двойное самоубийство, - таков план. Это кажется странным, просто жить дальше, но что еще я могу сделать? Сейчас самый разгар конца этого ебанного мира, а я провожу день, составляя планы по созданию нового шахматного набора к нашей с Ганнибалом годовщине. Хозяйственный магазин все еще открыт. Кассир все еще выходит на работу. Ему все еще приходится оплачивать счета. Жизнь продолжается. ... Прошло шесть недель с Вознесения. В наш дом в поисках убежища и покоя забрела женщина. Мы приютили её за обеденным столом. Ганнибал все время рисует то утро: облако из тел на горизонте. Я же думаю, скоро ли мир вернется к некому подобию нормальной жизни. В каком-то пугающем смысле, кажется, что именно это и происходит. Правда, на данный момент уже как-то всё равно. Мы в любом случае продолжим жить в том же ритме, что и всегда. Будь то тюрьма или Рай, Ганнибал не видит смысла в особо радикальных переменах. Уже планируют поставить мемориал памяти всех Вознесённых. Так, люди смогут хотя бы оплакать близких. Даже если молиться они будут у пустых могил. Я всё думаю о той девушке, которую мы встретили на обочине. О её сестре за окном нашей кухни. Однажды я завел разговор на эту тему с Ганнибалом. Он сказал мне, что был занят облаком как явлением и не уделял особого внимания каждому телу по отдельности. Однако Ганнибал всё же попросил описать девушку как можно детальнее и нарисовал ее углем. Проект мемориала принёс и кое-что действительно полезное – конкретный список Вознесенных. Его курирует какой-то антрополог, но добавить имя может каждый, кто потерял знакомого или родственника во время Вознесения, а также есть возможность отметить на карте, где его видели в последний раз. Список, конечно, не идеален — там полно «Пи Сюнов» и «Тво Юмамков» — но я потратил достаточное количество времени, разыскивая на Восточном побережье знакомые имена. Фредди Лаундс, например, тоже входит в число жертв — о чем, в принципе, несложно догадаться по подозрительному молчанию на Tattle Crime . Чувствую, что одержал маленькую победу, пережив ее. Кроме Фредди, я узнал имена нескольких бывших студентов и пары мимолетных знакомых. Уолтера тоже забрали небеса. Уолтера, а не Молли. Когда я узнал об этом, у меня возникло иррациональное желание позвонить ей, выразить свои соболезнования. Как будто она будет вне себя от счастья услышать меня - мы не разговаривали уже много лет, да и расстались не при самых лучших обстоятельствах. Все равно я хотел бы поддержать её. Сказать, что скорблю вместе с ней. Что она хорошая мама, которая действительно любила своего сына. Любит. Я решил не рассказывать Ганнибалу об Уолтере. Не могу объяснить почему. Тем не менее я буду и дальше следить за сайтом: посмотрим, добавится ли ещё кто-нибудь из знакомых в ближайшие дни. Беспокойство, которое я испытываю, становится только сильнее. Не могу перестать думать о том, что я должен что-то делать, но, что, блять, конкретно – непонятно. Для таких ситуаций не существует подробного руководства. Все, что мне остаётся – поступать по наитию. А наитие в последнее время твердит только одно: надо быть с Ганнибалом. Назовём это нашим вторым медовым месяцем. ... Я часто задавался вопросом, каково это – быть тем, кто пережил Первую мировую войну и дожил до Второй мировой. Что происходило в сердцах людей в тот момент, когда Великую войну стали назвать Первой. Насколько жутко сделалось в душе человечества, пронзенного истинным пониманием. Пониманием того, что ужасы Великой войны теперь стоят в списке, среди многих других. Может ли человек испытывать в этот момент хоть что-то, кроме всепоглощающего страха, проникающего в самую его суть. Прошло три месяца с Первого Вознесения. Второе случилось около шестнадцати часов назад и имело гораздо меньшие масштабы. Это подтвердили в новостях, но всё было видно и из окна. Новое облако казалась уже не таким плотным. Около миллиарда людей, такова оценка. Итак, на планете осталась только половина населения. Когда мы снова выбрались в город, столпотворение было уже не столь велико. Ганнибал даже успел заскучать. Я, конечно, не уверен, но он определенно казался недовольным. Наверняка вспоминал со сладкой горечью и ностальгией о толпах людей на улицах всего несколько месяцев назад. Все еще слышались крики и плач, отчаянные молитвы. Какая-то женщина выскочила перед нашей машиной, колотя в мое окно и умоляя остановиться, помочь, увидеть ее. Мы поехали дальше. Я возненавидел это. Я возненавидел это даже больше, чем в прошлый раз. В прошлый раз спокойствие можно было списать на шок. Отрицание, даже. То самое, которое предшествует гневу, торгу и депрессии. На самом же деле, я обошел все эти этапы и с головой окунулся в принятие. В него ведь? Господи, и слова-то не подобрать. Я, конечно, могу принять тот факт, что половина человечества оказалась стерта с лица Земли, но осознание всего остального пока выше меня. Во мне нет злости. Нет скорби. Нет страха — я не чувствую... ничего. Какая это стадия? Что же у тебя на душе, если страданий вокруг слишком много, и ты просто не успеваешь впитывать их? Невозможно испытывать страх постоянно, от этого устаешь. Я-то знаю. Я это уже пережил. На обратной дороге спросил Ганнибала, что он чувствует по отношению к происходящему. Думаю, он не особо хотел говорить об этом. «Что чувствуешь ты?» – спросил он по привычке. Я сказал, что не уверен. Кажется, будто я живу... на автомате. Как новомодное чудо техники с заводскими настройками – ничего своего. Может быть, это травма. А, может быть, мой порог психологических травм слишком высок, чтобы ещё хоть что-то могло повлиять на меня. Я либо на нуле, либо делаю петлю вокруг бесконечности и снова оказываюсь на нуле. В итоге это, конечно, не имеет большого значения, но нуль уже другой, не так ли? Это как умножение числа на единицу — результат тот же, но с ним ведь что-то произошло. Являюсь ли я нулем в отсутствии чувств или нулем в их наличии? Когда мы вернулись домой, я долго принимал горячий душ. Ганнибал приготовил печеночную путтанеску . Помню, мы о чем-то говорили. Кажется, я был несколько отстранен, кажется, он понял это. Мы занялись любовью, но это был не траурный секс. А, может, у нас каждый секс траурный. В принципе, всё равно – мне было хорошо. После он заснул. Я не смог. Может быть, я слишком устал уставать. Иногда кажется, что нуль недостаточно низок. Может быть, когда-нибудь я найду отрицательный нуль, тогда и посмотрим, что произойдет. ... С недавних пор внимание Ганнибала привлекла одна новость. Думаю, не только его, однако лично меня в последнее время никто вообще не интересует. Двадцатитрехлетняя женщина из Польши – некая Катажина Мазовецкая – приковала себя цепями к земле. Раньше, я уверен, это было бы своего рода заявлением: актом протеста или неоднозначным перформансом. В конце концов, что вообще может заставить человека совершить подобное? Сейчас же все ясно понимают, что именно. Пока ещё никто не знает, будет ли третье Вознесение. Никто и второго не ожидал, но сейчас? Сейчас все глаза устремлены в небо. Это витает в воздухе – мучительное ожидание у кабинета стоматолога: знаешь, что твое имя когда-нибудь назовут, но, когда – неизвестно. Мне кажется, именно поэтому так много людей заинтересовались этой польской девушкой. Единственное, что у нее осталось, причём по ее собственному желанию, – это мучительное ожидание. И цепи на побережье Балтики. В интервью она сказала, что выбрала пейзаж, на который можно любоваться до конца жизни, длинной или нет – уже неважно. Вот это-то я никак и не могу понять. Она знает, что для нее может быть только один конец. Для всех нас. Либо следующего Вознесения не будет, и она умрет прикованная к земле, с атрофированными мышцами и некрозом мягких тканей , — либо будет еще одно Вознесение, и всех, кто приносит ей еду и меняет ночной горшок, заберут небеса, а она умрет от голода в грязи и бесчестии. Или новое Вознесение все-таки заберёт её. Никто из нас не знает, что произойдет тогда. Так, мы наблюдаем. Ганнибал наблюдает. Сегодня я спросил его, что в ней такого интересного. Наверняка в жизни Ганнибала было достаточно связанных женщин, чтобы эта концепция потеряла всякую привлекательность. Как оказалось, по его мнению, Катажина Мазовецкая осуществила уникальный в своём роде эксперимент, доступный человеку только один раз в жизни. Я выразил сомнение, что она видит это в таком ключе, но Ганнибал отрицательно покачал головой. «Тогда скажи мне, – спросил он, – почему бы ей просто не покончить с собой? Если единственное, что ей осталось, — это ждать конца, разве смерть не стала бы облегчением?» Я пожал плечами. «Она не хочет умирать, – в этом у меня не было сомнения, – не хочет знать, что произойдет там, куда её заберут». Он лишь ответил: «Возможно», – но это было то самое «возможно», которое Ганнибал произносит каждый раз, когда точно знает, что прав именно он. «Или же, возможно, она хочет знать. Возможно, она хочет понять вместе со всеми нами, что происходит, – единственным доступным ей способом». Я еще минуту молча смотрел на планшет Ганнибала. Катажина Мазовецкая разговаривала с репортёром. «Мои догадки? – она рассмеялась, почти застенчиво, – ну, я надеюсь, что оно попытается поднять меня, а потом, когда все остальные будут Вознесены, отпустит, и я просто останусь здесь». Что-то странное появилось во взгляде Ганнибала. Что-то, почти похожее на уважение. «Она обрела контроль в разгар хаоса», - сказал он, больше про себя, чем вслух. С этим было сложно не согласиться. «И что Вы будете делать тогда?», – спросил репортер, и я увидел, как на мгновение на ее лице промелькнул страх. «Если оно больше не будет тянуть, а Вы останетесь на земле. Что произойдет дальше?» Она выдавила еще один неловкий смешок, и я наклонился через плечо Ганнибала, ловя каждое ее слово. «Думаю, у меня есть достаточно времени, чтобы подумать об этом». ... В детстве я часто бывал среди баптистов. Восхищение – это то, о чём тебе рассказывают с ранних лет в такого рода окружении. Всегда с радостным оттенком, ну, по крайней мере, мне так казалось. Однажды, Уилл, – и я надеюсь, это произойдет очень скоро, – Иисус вернется за тобой. И ты, и все, кого ты любишь, попадут на небеса, а мир внизу будет гнить в агонии и ужасе. Часть меня, которую я никак не могу понять, помнит ещё что-то про особый конец для отрекшихся. Типа однажды Бог снова посадит дьявола в какую-то нерушимую клетку, и каждый на Земле получит второй шанс . В Аду, если повезёт, тоже. Есть ли вообще такое в Библии, меня особо не интересует. Я помню не правду или какой-то канон, а то, что мне однажды рассказала женщина в воскресной школе где-то на Миссисипи – таково было представление о конце света у девятилетнего Уилла Грэма. О людях, оставшихся на Земле, я особо не думал. Меня крестили. Я повторил какой-то набор слов за пастором. Так, Уилл Грэм был Спасен. В этом-то и состоит опасность христианства, если уж разбираться по-честному. Католическая вина ? Ха. Спешу вас познакомить с баптистским пофигизмом. Ты, христианин, по природе своей рожденный Свыше и несущий Иисуса в сердце, ну, или как там ещё — не можешь быть плохим человеком. Как и любой другой христианин. А как же плохие люди, которые считают себя христианами? Ну, очевидно же, они ненастоящие христиане. Они не в счет. В любом случае, каждый баптист на этой наполовину опустевшей Земле думает, что он один из тех самых настоящих. Мне даже интересно, сколько школьничков имеют такого типа болезненные фазы . Точно больше половины. Ну, тебе переваливает за двенадцать, и вдруг самыми интересными вещами в мире оказываются средневековые пытки и то, как насекомые расплавляют внутренности своих жертв . Именно поэтому первым убийцей в Библии был ребенок. По сути, дети находятся в идеальном состоянии «на грани»: они уже способны на концептуализацию жестокости, но не её последствий. Вот и в моей средней школе, мы ходили по кругу, задаваясь вопросом: если бы у тебя появился шанс выбрать три способа умереть, что бы ты предпочел? Ответ там, на Юге, был всегда один. До странного универсальный . Каждый ребенок называл прежде всего Восхищение. Мы все хотели попасть в Рай, не умирая. Я всё ещё хочу. Во-вторых, все, единогласно, желали тихой смерти. Во сне, в окружении любимых, максимально старым, медленно исчезая из этой действительности, так, что в один момент – ещё живёшь, а во второй – уже в Раю. Последних вариаций я не помню. Один ребенок, кажется, предпочёл замёрзнуть. Или умереть мучеником за благое дело – еще один симптом чрезмерной евангелизации Юга. В действительности, я помню только свой ответ. Самоубийство, бинго. Причина, по которой я помню этот разговор даже спустя тридцать лет, заключается именно в третьем ответе. Тогда все с ужасом ахнули, а я почувствовал всепоглощающий стыд. Они сказали мне взять свои слова обратно. Не потому, что желание умереть так отвратительно и неестественно для человеческого существа, а потому, что самоубийство – грех. По-моему, в этом-то и состоит лицемерие. Так я думал тогда и так же я думаю сейчас. Самоубийство, Восхищение, тихий сон. Несколько онемевшее, но приятное тепло ледяного холода или тихая, благородная смерть за свои убеждения — все мы, по сути, выбирали одно и то же. Смерть без страха. Это всё, чего мы хотели. В двенадцать лет мы боялись бояться умирать. Мне даже любопытно, был ли кто-нибудь из них Вознесен. А ещё, мне вдвойне любопытно, было ли им в тот момент страшно. На ум снова приходит лицо девушки за окном: как она извивалась, сопротивляясь, когда ее уносило в небо. Да уж, я тот ещё оптимист. В конце концов, мы все боимся умереть. Я рассказал о своих размышлениях Ганнибалу за утренним кофе. Он спросил, изменились ли мои ответы. «В смысле?» Он улыбнулся мне поверх кружки, которую я подарил ему на день рождения три года назад. На ней написано: «Уж лучше бы я играл в гольф!». Ганнибал ненавидит этот подарок больше всего на свете, так что я использую именно эту кружку каждый раз, когда наливаю ему кофе. «Как бы ты хотел умереть? Если бы тебе предоставили выбор». Я рассмеялся, и он мягко посмотрел на меня тем же влюбленным взглядом, который прицепился к нему ещё со времен Хоббса. Моим ответом было: «Что бы ты ни запланировал, будет в самый раз». Ганнибал усмехнулся, но я знаю, что это был не тот ответ, на который он рассчитывал. «Вместе», вероятно, пришлось бы ему по нраву. Или «красиво». «В крови наших врагов», если подумать, унесло бы меня обратно в спальню. Однако в тот момент ни один из этих ответов не пришел мне на ум. Я вообще не мог ни о чем думать. Вопрос о том, как бы предпочел умереть Ганнибал, не последовал. Я просто не хотел знать, что он ответит. ... Волны становятся все ближе друг к другу. Меньше, но чаще. Вознесению под номером 3, — я считаю, надо уже начать называть Вознесения как штормы — едва хватило порядочности подождать месяц, прежде чем оно снова протянуло руку за очередной порцией человечинки. Будучи рабом буйного воображения, я представляю себе итог, в котором каждый день исчезает по одному человеку. Выбор случайный, но неизбежный, как обязанность присяжного . Рутинность такого финала отвратительна. По крайней мере, для меня. Я бы предпочел что-нибудь трагически фатальное, если бы была такая возможность. Просто я не могу смириться с мыслью о том, что меня сотрет с лица земли, и кто-то сочтет это обыденностью. Боже, если ты слышишь, пусть моя смерть хотя бы попадет в новости. Катажина Мазовецкая вот попала. Опять. Она, так сказать, была выбрана. Думаю, здесь я должен внести некую ясность относительно эксперимента Катажины. Не то чтобы никто из ранее Вознесенных не пытался обездвижить себя. Многие из них в то время находились в помещении или достаточно близко к строению, чтобы попытаться удержаться. Мне в очередной раз вспоминается девушка в Кедайняе, которую буквально вытащило из ее машины. Какая бы сила ни стояла за Вознесением, она не агрессивна, но настойчива. Она, может быть, и не пробьет твоим телом потолок, но без угрызений совести вышвырнет в ближайшее окно. Некоторые теоретики используют этот факт как подтверждение того, что Вознесение разумно и, вероятно, имеет сострадание. Лично я думаю, оно просто хочет убедиться, что люди поднимутся наверх не по частям. Но меня по телевизору не показывают. В отличие от Катажины Мазовецкой. Теперь её тело парит в дюйме или двух над Землей, к которой она прикована, - и всё с подачи Вознесения, конечно. Репортёры окружили ее, как только разнесся слух о том, что она начала свое тут же прерванное Вознесение, и с тех пор они снимают ее почти на постоянной основе. Ждут того, что грядет. «Больно? Да нет», – сказала она в своем последнем интервью – я подсмотрел его у Ганнибала. Однако была в её лице, где-то прямо за глазами, тень напряжённости. «Нет, я могла бы терпеть это хоть вечность». Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем люди перестанут смотреть вверх. Сколько ещё ждать до того момента, когда твою жену затянет в воздух, а ты должен будешь прийти в офис на следующий день. Я, конечно, готов признать, что наши с Ганнибалом взгляды на смерть далеки от чего-то традиционного, но и нельзя сказать, что мы просто закрываем глаза на этот конкретный процесс. Я считаю, в наслаждении им кроется уважение. Никакой уровень извращенного восторга никогда не будет настолько же оскорбительным, как безразличие. «Можно я у тебя кое-что спрошу?», – обратился я к Ганнибалу, пока мы вдвоем нежились в ванне, как пара лупоглазых юнцов на каникулах. Это у нас иногда доходит до грани непристойности. Декаданс успокаивает меня. Однако я боюсь, что не в полной мере могу им насладиться. Боюсь, что это тоже стало обыденностью. Как бы то ни было, ничего уже не имеет значения, здесь и кривить душой не надо. Не похоже, что он когда-либо остановится. Его голос прокатился глубоким шепотом у меня за спиной, а руки коснулись моего шрама: «Что угодно». Элегантного способа задать этот вопрос мне на ум никак не приходило, поэтому я не стал надрываться из вежливости. «Ты считаешь себя Богом?», – спросил я. Ганнибал усмехнулся, тепло и низко. Я охнул, когда он прикусил меня за ухо. «Если ты хочешь поклоняться мне, я буду любым Богом, какого бы ты ни пожелал». Может быть, я рассмеялся. А, может, и тяжело вздохнул: «Это не то, о чем я спрашиваю». Его настоящий ответ пришлось ждать дольше. Так долго, что я чуть не задремал в теплой воде. Хорошие ванны — глубокие, успокаивающие и достаточно теплые — напоминают мне утробу матери. Ещё в колледже я прочитал одно исследование, источник которого мне уже не вспомнится. Так вот, обнаружили, что большинство людей предпочитают ванну, температура которой примерно на два градуса выше температуры их собственного тела, что имитирует нахождение в утробе матери. Возвращение к состоянию эмбриона . Перерождение. Думаю, я хотел бы умереть в ванне. «Нет, – сказал он наконец, крепче обнимая меня за талию, – возможно, было время, когда я так думал. Теперь же я вижу, что тоже способен на ошибки. Если когда-нибудь я и был Богом, то ты, Уилл, сделал из меня человека». Я кивнул. Возможно, это заявление должно было согреть меня. Может быть, мне следовало бы быть польщенным. Довольным, что усмирил его. Я не был счастлив. «Ты хочешь быть Богом?», – надавил я, и он наклонил голову, чтобы поцеловать мои мокрые волосы. Он не отстранился, а только сильнее прижался ко мне. «Возможно, на какое-то время. Однако по прошествии лет мне станет скучно. Мне станет одиноко». Он поцеловал меня в подбородок, когда я откинул голову назад: моё горло как подношение, возложенное на его алтарь. «Ты как-то сказал мне, – продолжил я, – что, по-твоему, Богу приятно убивать . «Да». Я сглотнул. «Просто я не уверен, верил ли ты в это, или хотел в это верить, или хотел, чтобы я в это верил». Его милосердие ко мне простирается только до определённой границы – даже сейчас – так что он просто сказал: «Бог тоже не всеведущ, Mylimasis . Ты это уже должен знать». Возможно, он был прав, обличив меня вот так, потому что я сразу увидел за его поддразниваниями и хорошим настроением сплошной фарс. Я чувствовал его беспокойство в каждом вздохе. Его редко можно увидеть таким тревожным, по крайней мере, когда мы остаемся наедине. Но, в отличие от Бога Ганнибала, я время от времени проявляю милосердие, поэтому и не стал указывать на это. Думаю, вера помогает Ганнибалу. Вера в то, что Бог жесток так же, как жестоки мы с ним. Я думаю, он хочет, чтобы Бог понял его – почему Ганнибал стал таким, какой он есть. Я думаю, это помогает ему спать по ночам – мысль о том, что его сестра умерла по какой-то причине, даже если эта причина оказалась такой простой, как склонность Бога к садизму. Как бы сильно он ни любил страшные тайны, даже Ганнибал Лектер обязан хотя бы попытаться разобраться во всем этом. Я бы предпочел, чтобы Ганнибал был Богом. Чтобы мы с ним менялись периодически. Мы бы переделывали Вселенную каждый день, а по ночам кормили друг друга галактиками, как шоколадными конфетами из коробки. Декаданс для декаданса, думаю я. Не то, чтобы я хотел весь мир, но, если бы он дал мне его, я бы не отказался. Я бы разрезал мир на дольки, как спелый апельсин, и поделился бы с ним, позволил бы ему поцелуем впитать сок с моих губ. Мне бы это понравилось. По крайней мере, когда бы наступил конец света, это произошло бы потому, что Богу этот свет понравился. ... Что мне всегда нравилось в Ганнибале, так это его способность быть потрясающим слушателем. Честно говоря, иногда он может быть даже чересчур хорошим слушателем. Иногда я говорю вещи, которые не имею в виду, но потом оказываюсь слишком гордым, чтобы взять свои слова назад. Даже если после приходит неприятное осознание того, что он обязательно к этому прицепится. Как бы то ни было, мне это нравится. Нравится, что его подарки всегда продуманы, нравится, что мне редко приходится повторяться, (если только он, величайший эгоист, ни захочет услышать эти слова ещё раз) и больше всего мне нравится, что он явно считает меня достойным такого – своего – внимания. Ганнибал не смог бы игнорировать меня, даже если бы попытался. Может быть, это-то в конце концов меня и сразило. Никакие кровавые объятия, роскошные ужины или ночи, проведенные вместе, не толкнули бы меня так далеко. Нет, пресловутая последняя капля была гораздо менее драматичной. Я говорю, он слушает. Я спрашиваю, он отвечает. Я хочу, и он даёт. Я провел слишком много времени без этого. Что ранит гораздо глубже, чем люди могут подумать. Быть немым среди глухих. Я не из тех, кто винит прошлое в настоящем. Вот почему я рассказал Ганнибалу о своем отце только после того, как он перестал быть моим психиатром. Мои решения – мой выбор – это мое личное дело, я бы не позволил ему брать на себя гордую ответственность ещё и за моё окончательное разложение. Какую бы дерьмовую телевизионную драму обо мне ни сняли, я молю Бога, чтобы они даже не думали о том, что было до 2010 года. Пусть моя история начнется с Ганнибала, а все остальное будет просто... прологом. Экспозицией, а не зарождением всего сущего. Если говорить короче, я бы не позволил ему даже роскоши существования в качестве фотона в этом хаосе, если бы что-то ещё зависело от меня. Я все еще не уверен, что эти страницы не окажутся в камине. Просто как-то так вышло, что в моих мыслях этот сукин сын уже давно был мертв. Конечно, у меня никогда не было доказательств этому, но, Боже ты мой, ему бы уже перевалило за семьдесят, да ведь? Я притворялся, что он мертв с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, и не хотел слышать ничего другого. Я едва выбрался из того дома, сохранив свою жизнь, не говоря уже о рассудке. Причина, по которой я никогда не возвращался, определённо есть. Так что, как только входная дверь за мной закрылась, он был уже мертв. Его имя никогда не слетало с моих губ, и я видел его только в своих кошмарах — в конце концов появились и более интересные вещи, преследующие меня по ночам, и даже там он перестал существовать. А теперь представьте мое удивление, когда я увидел, что его имя появилось на Мемориальной Карте Вознесения. Маленькая точка в каком-то захолустном городке недалеко от того места, где я его покинул. Поглощённый. Вознесенный. Ушедший. Отсутствие удовлетворения – вот что я ощущаю сейчас очень остро. Поверьте, я бы с удовольствием посмеялся. Я бы с удовольствием мысленно подшучивал над его горькой памятью, говоря ему, что я победил, что я пережил его, несмотря на то, как сильно он заставил меня желать смерти. Однако садизм нелегко навязать. Дело, конечно, не в том, что я оплакиваю его. Скорее наоборот, я разочарован. Разочарован в том, что ему удалось прожить долгую, полноценную жизнь, параллельную моей. Бесчисленное количество раз я раздумывал над тем, чтобы самому выследить его, так, на всякий случай. Как та не самая глупая девушка в конце фильма ужасов, которая делает контрольный выстрел – чтобы убедиться: монстр уже никогда не встанет. Однако я так и не смог заставить себя отыскать его — скорее из страха, чем из сентиментальности. Неважно, насколько большим и страшным стал я, он всегда будет больше и страшнее в моих глазах. Как бы мелочно это ни звучало, я в значительной степени разочарован ещё и тем, что он вообще оказался в списке Вознесенных. Факт регистрации указывает на наличие кого-то близкого – кого-то, кто был с ним, когда он исчез, видел, как он уходил, и знал его имя. Заботился настолько, что даже поставил точку на карте. Это. Это приводит меня в бешенство. Живой он — это то, с чем я ещё способен смириться, хотя бы потому, что могу представить, насколько он был несчастен и одинок. Вечно пренебрегаем – в этом есть ироничная справедливость. Я не хочу думать о том, что кто-либо когда-либо заботился о нем, когда-либо любил его, когда-либо обращал на него внимание. Я знаю, это нереально, но что-то менее жестокое кажется несправедливым. И вот, у него был кто-то. Один человек. Как и у меня. Ганнибал сидит рядом со мной, скрестив ноги, на нашем диване, пока я пишу это, и перечитывает уже, наверное, сотый раз «Бойню номер пять». Я еще не рассказал ему о том, что мой отец Вознесен. Уверен, он бы смог сделать так, чтобы я почувствовал себя лучше, если бы я всё рассказал. Какая-то часть меня просто не готова чувствовать себя лучше. Мне кажется, что, если я исчезну следующим, Ганнибал будет единственным, кто это заметит. Конечно, мы завели здесь парочку дружеских знакомств, но никто из них не знает меня настоящего. Все, кто знает меня, не знают меня как Уилла Грэма, а все, кто знал Уилла Грэма, думают, что он погиб на утесе много лет назад. Единственным человеком, который пожалеет, что меня больше нет, будет Ганнибал. Ганнибал и все те десятки людей, которые, вероятно, будут растерзаны горем Ганнибала. Я бы не удивился, если бы он после всего этого вспомнил о нашем соглашении о самоубийстве. Последовал бы прямо за мной, преданный, как всегда. Тогда же все станет так, будто меня вообще никогда не существовало. Я исчезну, и никто этого не заметит. ...Кто-то же читает этот дневник, верно? Кто-то нашел его в развалинах нашего заброшенного дома? Ты. Мародер, или историк, или кто-то, ищущий убежища. Ты читаешь это прямо сейчас. Ты внимаешь. Не так ли? ... Даже сейчас, мы продолжаем охотиться. Пока мир будет вращаться, мы с Ганнибалом будем охотиться. Но я не могу отделаться от мысли , что в последнее время ему это уже не так нравится. Сначала я подумал, что ему наскучило. Теперь я смотрю на него, перепачканного кровью, и вижу, что он... взбешён. Раздражен. Мое беспокойство теперь кажется почти комичным. А это уже приобретает какой-то извращенный вид одомашненности: «Милый, с тобой все в порядке? Ты едва прикоснулся к своим органам, они остынут. Что такое, дорогой? Тебе больше не нравится убивать? Но ты же всегда любил убивать!» Несмотря на всё это, я остаюсь настолько искренен, насколько могу, когда говорю с ним. «Это на тебя не похоже – быть таким взвинченным после охоты», – сказал я на пути домой, смотря на побелевшие костяшки его рук, крепко сжимающих руль. В нашем багажнике лежало свежее тело, а сами мы обошлись без каких-либо серьезных травм, так что в обычных обстоятельствах он был бы легок как воздух в своих раздумьях. «Все прошло не так гладко, как я бы того хотел», – сказал он мне, и я рассмеялся. Все прошло так же гладко, как проходит любое наше убийство – мне нечего было бы скрывать. «Я бы хотел, чтобы всё прошло почище», – повторил он. Для меня его поведение всё равно оставалось абсурдным, но говорить об этом было немного неразумно. Я почти слышал, как он скрежетал зубами. Вместо этого я сделал то, что всегда делаю, когда Ганнибал испытывает стресс без какой-либо видимой причины — налил ему вина, встал перед ним на колени. Я сказал ему, что это стоило всех гнусных поступков, которые я когда-либо совершал, стоило убийства человека, которым я был раньше, чтобы провести свою загробную жизнь в его компании. Никогда не смейте говорить, что Уилл Грэм плохой муж, потому что это не так. Потому что это, по крайней мере, помогло на какое-то время, ну, насколько я мог судить. Сегодня мы отправились в однодневное путешествие. Съездили в Каунас несмотря на то, что уже много раз осматривали там замок. В то время я ещё подумал, что он просто хочет выбраться из дома. Выплеснуть накопившуюся тревогу. В общем, нет деликатного способа описать это. Он зарезал женщину на улице. Сказать, что я был в шоке – ничего не сказать. Я видел, как он убивает достаточное количество раз, чтобы больше даже не вздрагивать, но я никогда не видел ничего подобного. Средь бела дня, не задумываясь о том, кого он убивает и что может произойти дальше. Мы проходили мимо нее, а он схватил ее за волосы и перерезал ей горло. За те несколько секунд, показавшихся вечностью, между Ганнибалом, схватившим ее, и мной, оттаскивающим его прочь как можно скорее, я понял, что передо мной уже не тот мужчина, которого я привык видеть. И не тот монстр. Когда он зарезал её, на его лице было выражение пламенной ярости. Не обычное равнодушное отвращение и не извращенный оттенок удовольствия. Гнев. Уникальный случай – правда, я не уверен, что она смогла бы оценить это по достоинству, поскольку ей без особых усилий перерезали сонную артерию. По большому счету, Ганнибал не может почувствовать истинной ненависти к человечеству. Отвращение, если чаша уже переполнена, – да. Но есть некоторая доля страсти, необходимая для настоящей ненависти, которую Ганнибал просто не питает к среднестатистической свинье. Нужно потрудиться, чтобы заставить Ганнибала возненавидеть тебя. Я-то знаю, я потратил достаточное количество время в попытке достичь этого. Ганнибал ненавидел ту женщину. И все же, я точно знаю, что это не было запланировано. По крайней мере, частично. Он, конечно, отвез меня за добрых пятьдесят километров от нашего дома, потому что знал, что хочет убить кого-то. Но я не думаю, что этим утром он знал, кого именно он хочет убить. Если бы он знал и если бы он ненавидел ее по какой-то причине, мы бы выставили её напоказ. Я, правда, полагаю, что в каком-то смысле это всё-таки произошло. Было что-то прекрасное в том, как ее длинные темные волосы рассыпались вокруг бледного как воск лица, как кровь брызнула на асфальт и на ее пастельно-желтую блузку, как она, небрежно брошенная Ганнибалом на тротуар, по-игрушечному неловко раскинула руки и ноги. Как у Поллока . Кажется, мне это понравилось. Что мне не понравилось, так это то ошеломление, которое я испытал от этой вспышки гнева. Что мне не понравилось, так это то, как я схватил его за запястье и помчался с ним во весь опор в попытке заполучить максимальную фору, на которую мы только способны, прежде чем шоковое состояние закончится и разверзнется настоящий Ад. Что мне не нравилось, так это ругаться на него до хрипоты в голосе, пока я вел его из переулка в переулок, прежде чем угнать машину, отъехать на ней на 20 километров, угнать там другую машину и, наконец, вернуться к нашему дому. Это ещё не говоря о том, что он испачкал кровью той несчастной женщины мои любимые мокасины. Кажется, я говорил всю дорогу. Не знаю, отвечал ли вообще что-то Ганнибал. В любом случае, я его не слышал. Я был в ярости. Я безостановочно кричал: «О чем ты только думал?! Не отвечай, я и так знаю. Ты вообще ни о чем не думал!», – потом переводил дыхание и снова продолжал допытываться, о чем же он все-таки думал. Потому что это не он. Это не мы. Я и он, мы осторожны. Мы сдержанны, мы все продумываем, и самое главное, мы, черт возьми, всё обсуждаем. «Ты не подумал о том, чтобы предупредить меня?», – спросил я, и он даже открыл рот для ответа, но я был не в настроении выслушивать его. Мне потребовался целый день, чтобы успокоиться. Так долго, что я даже не заметил, какие эмоции испытывал Ганнибал по дороге домой. Нервничал ли он, злился или был доволен. В моей голове для него не хватало места, что само по себе редкий случай. Когда мы вернулись домой, я долго принимал горячий душ, чтобы успокоить свои нервы. Я вышел, ожидая увидеть Ганнибала, готовящего ужин, но его не было на кухне. В конце концов я нашел его на заднем крыльце нашего дома, он смотрел в небо. В лунном свете я едва смог разглядеть блестящие влажные дорожки на его лице. Он плакал. Не говоря ни слова, я обхватил его сзади и крепко прижал к себе. Он вцепился в мои руки там, где они сплетались у него на груди. Долгое время мы молчали. Я почти перестал надеяться, что он вообще заговорит. «Все это не имеет никакого смысла, не так ли?», – спросил он меня. Я никогда раньше не слышал, чтобы он звучал так потерянно. Может быть, я слишком глубоко похоронил себя в этом человеке, но мне не составило труда понять произнесенные слова. Это больше не его мир. Нечто неожиданное обычно приводило Ганнибала в восторг. Новая забава для развлечения, тем более что Земля – его любимая игрушка. А потом кто-то изменил правила. Я понял, что Ганнибал, несмотря на всю свою силу и загадочность, боится неизвестного так же, как и я. Даже Богу не нравится конец света, если Он не тот, кто его устраивает. Я поцеловал его в макушку. Я поднес его руки к своему лицу и поцеловал пульс под запястьем. Я подполз, опустился перед ним на колени и поцеловала его в висок, щеки, рот. На вкус он был как Центр Вселенной. И он улыбнулся мне, а я улыбнулся в ответ. «Нет, - тихо сказал я в пустоту ночи, - нет, в этом вообще нет никакого смысла». - - - Катажина Мазовецкая мертва. После почти месяца, в течение которого она билась в этих цепях, что-то внутри нее, наконец, дало сбой. Возможно, её могли бы спасти, если бы отвезли к врачу. Но все знали, что в тот момент, как ее тело освободят, она исчезнет. За все это время сила, пытавшаяся поднять ее, так и не отступила. И я знаю, даже не разговаривая с ней, что какая-то часть Катажины польщена этим. Приятно быть желанным, даже если это убивает тебя. В тот момент, когда она умерла, ее тело опустилось на драгоценные дюймы обратно на землю. Оно даже не упало, но я все равно почувствовал отдачу. Я почувствовал, что Вознесение, наблюдая, как жизнь утекает из нее, отпустило ее тело, безвольное и бесполезное. Больше не стоящее того, чтобы его забрали. Я все чаще ловлю себя на том, что представляю мир, в котором смерть не является движущей силой жизни. Где старения или трагедии недостаточно, чтобы положить всему конец, а сама идея финала – это только то, что существует в древних сказках. Я представляю, что произошло бы, если бы кто-то умер в первый раз. Как бы мир мог отреагировать, если бы после тысяч лет безмятежного существования кто-то в каком-нибудь городе заснул и больше никогда не проснулся. Полагаю, произошло бы вавилонское столпотворение . Общечеловеческий ужас, чрезвычайные положения по всем странам и остальные танцы с бубнами. Что я, однако, никак не могу выкинуть из своей головы, так это собственную версию в этой фантазии. То, как он напуган. Он жил долго и полноценно, но внезапно возникла угроза смерти. А на Земле никто не был готов к этому, не мог и не должен был быть готовым к этому. И даже если неизбежность смерти для всех остальных пока не доказана, вероятность того, что что-то изменится с нуля до любого числа, - велика и непредсказуема. Я уверен, что нет такого изменения, которое повлияло бы на человека сильнее, чем движение с нулевой точки. В моей же реальности, здесь, в Литве, вероятность всегда была равна сотне. То, что я умру, всегда было гарантированно без всякого сомнения. Что Ганнибал умрет. Что все, кого я знаю, или знал, или мог бы когда-нибудь узнать, – все мы умрем. Вознесение — независимо от того, сколько их ещё будет — вообще не меняет коэффициента. Это по-прежнему гарантировано, как прежде. Появился лишь новый способ умереть, вот и все. Так почему же это приводит меня в такой ужас? Почему это заставило Ганнибала так отчаянно стремиться к контролю? Почему это заставило Катажину Мазовецкую приковать себя к земле? Она была готова умереть, чтобы не Возноситься, и, хоть я и притворялся безразличным к её судьбе, всё же я согласен с ней. Какой бы неясной ни была смерть, я потратил всю свою жизнь на то, чтобы смириться с этой неясностью. Или, во всяком случае, пытался смириться. Я думаю, что школьник, который скорее бы покончил с собой, чем замерз до смерти, все еще жив где-то в моей голове, а он убежден, что этого не произойдет. Что мы с Ганнибалом бросим вызов законам Вселенной так же, как и любым другим законам, и вместе доживём до невероятной древности. Я просто не могу представить Ганнибала умирающим – больше не могу – однако я знаю, каким он будет после конца света. Все еще слишком умным для своего же блага, все еще более одиноким, чем кажется, все еще прекрасным. Через миллиарды лет, когда Землю поглотит Солнце, я все равно буду думать, что он неописуемо прекрасен. ...только вот он не будет красивым, а я ничего не буду думать по этому поводу. Никто из нас не неуязвим, мы оба несколько раз проверяли эту теорию друг на друге. Восхищение это или нет, но нас ждет конец. Ганнибала, Катажину, меня. И это не станет счастливым событием, потому что никто из нас так и не будет готов. Обязательно возникнет мысль, что ещё слишком рано, что ещё надо сказать ему пару слов, подарить тот самый последний поцелуй. Конца на самом-то деле и нет. Конец – это то, что существует только в сказках. Всё же я ошибался насчет Катажины Мазовецкой. Я был неправ, когда я сказал, что она будет забыта и брошена. Люди приходили повидать ее каждый день. Даже после того, как Вознесение захватило ее, и мы все молча поняли, что больше нет никакого смысла сохранять ей жизнь. Они приносили еду, воду и поливитамины , они содержали ее в чистоте, они давали ей музыку и аудиокниги, чтобы заполнить пустоту, глухоту и немоту. Они все очень хорошо понимали, что она была в ужасе. - Вчера мне приснился сон. Я прогуливался по нашей округе, Ганнибал шел рядом. Падал снег. Он был прекрасен, и я чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Я открыл рот, чтобы заговорить с ним, но внезапно мне показалось, что мои ноги покидают землю. Я помню, как начал пинаться, будто бы мог стрясти это. Ганнибал сжал мою руку, потянулся за другой и схватил ее. Однако мое тело продолжало подниматься. Медленно, но верно, как котенок, которого взяли за шиворот. Мои руки были напряжены, ноги болтались в воздухе, а сам я был просто в ужасе. В ужасе от того, что Ганнибал поднимется в воздух вместе со мной. Что в конце концов он ударится о какой-то невидимый потолок и упадет на землю прямо на моих глазах. Однако он оставался на месте. Как оказалось, Вознесение не хотело его. Оно хотело только меня. «Но это несправедливо», – сказал я во сне. Вот так вот, обе руки моего мужа держали меня в единственном мире, который я когда-либо знал, а все, что я мог сказать: «Это несправедливо». Однако здесь я согласен с самим с собой. Как и Ганнибал в моем сне. Это казалось очень несправедливым. Мы с Ганнибалом никогда не были счастливы в разлуке: ни до встречи, ни после. По совести, Богу бы стоило передумать. По совести, уж если я и собирался исчезать, то он должен был исчезнуть со мной. Разница в том, что во сне я никуда не собирался. Руки Ганнибала крепко держали мои, пока я висел в воздухе. Он посмотрел на меня тем же взглядом, что и всегда, как будто хотел запомнить мое лицо и запечатлеть его в своем сознании. И улыбнулся. И я тоже улыбнулся. На этой планете нет такого человека, которого я понимал бы лучше, чем его – вот почему я улыбнулся. Потому что, каким бы неопределенным ни казалось все в моей жизни, я точно знаю, что он любит меня. Я знаю, что он пошел бы на невозможные, ужаснейшие вещи ради этой любви. И в процессе обрек бы себя и каждую живую душу на этой планете. Я улыбнулся, потому что знал, что он не отпустит меня, даже если я попрошу его об этом. Но я не прошу. Я не хочу знать, что будет дальше. Я не хочу, чтобы это закончилось. Я хочу снова почувствовать почву под ногами. Снег продолжает падать. Мои руки немеют. Я, конечно, знаю, что Ганнибал не сможет удерживать меня вечно. Что мы с ним, по большому счету, не являемся чем-то исключительным. Никто из нас не может быть Богом. И мы уже не способны изменить то, что нам было уготовано. Ганнибал не может сделать меня вечным. Однако я знаю, что он сделал бы, если бы мог, и нет ни одного человека, за которого я сейчас хотел бы цепляться больше, чем за него. Мы с ним всегда были всего лишь двумя мужчинами, одиноко живущими в страхе смерти. Всего лишь двумя представителями человечества, которым нравилось коротать время за игрой в монстров, как детям в парке, играющим понарошку. Однако солнце уже садится. Пришло время возвращаться домой. Мы не можем играть вечно. Но на какое-то время, даже если совсем ненадолго – думаю, он смог сделать меня чем-то выходящим за границы очередного представителя человеческой расы. - - - - -