Все хорошо, мой мальчик

      — Поднимайся, — чеканит Касадор, словно ботинком придавливает. Астарион, судорожно соображая, где мог оплошать, не спорит. Как будто он мог. Быстро, как был, в ночной рубашке, поднимается с кровати, не забывая торопливо поправить за собой сбившееся одеяло. Касадор смотрит молча, властно вздернув подбородок, не торопит. Астарион знает, как для него важен порядок, и Касадор этим доволен. Но он, конечно, молчит об этом. — Иди за мной.       И Астарион идет. Босой, ступает по жестким коврам в коридорах, судорожно сжимает и разжимает кулаки, таращит глаза, но не вокруг, а куда-то внутрь себя, пролистывает воспоминания в надежде на подсказку, предпосылку, намек. Не далее как вчера он привел Мастеру хорошенькую, свежую, пышущую здоровьем девушку, и тот даже остался доволен, насколько он мог судить по отсутствию выговора. Но теперь он уже не был так уверен.       В молчании, которое Астарион не посмел нарушить, а Касадор — не счел нужным, они вошли в личные покои Мастера. Астарион сглотнул сухость во рту и замер возле двери, покорно опустив голову. Неизвестность изводила его. Касадор же прошел к огромной кровати в центре комнаты, с бархатными бордовыми балдахинами и черными шелковыми простынями. Астарион скосил на него глаза и только теперь заметил, что Касадор не был одет в свои обычные многослойные вычурные одежды. На нем была стильная, но простая черная рубашка с длинными рюшами на вороте и рукавах, а на ногах тонкие обтягивающие штаны. Астарион никогда прежде не наблюдал Мастера в таком виде, и если он раньше был растерян, то теперь этот факт совершенно сбил его с толку. Астарион забылся и поднял голову, с опасливым интересом наблюдая, как Касадор резко, будто бы даже нервно поправляет шторы на окнах, тянет за шнурок на балдахине, чтобы отгородить кровать от остального пространства.       — Закрой дверь и подойди, — командует он сухим бесцветным голосом, и Астарион подчиняется. Его ноги дрожат и не слушаются, когда он подходит к Мастеру, тем не менее оставаясь на почтительном расстоянии вытянутой руки. Он склоняет голову, ожидая приказаний, фокусируя взгляд на пальцах своих ног. Не слышит, но видит, как черные, идеально начищенные сапоги замирают совсем рядом, напротив него, потом чувствует, как ледяные холеные пальцы с острыми ногтями цепляют его подбородок, тянут за него, чтобы поднять лицо, и Астарион послушно поднимает. Он не уверен, но думает, что Касадор хочет, чтобы он посмотрел ему в глаза, и он смотрит, а по спине пробегает холодок страха. Глаза Касадора глубокие и красные, светящиеся от силы и власти, от наслаждения и упоения ею. Веки не дрожат, не дрожит вообще ни один мускул на точеном лице, губы тонкие и бескровные, а слова, что срываются с них, тошнотворные и обременяющие:       — Мое обожаемое отродье, ты ведь знаешь, как сильно я дорожу тобой?       Астарион размыкает слипшиеся сухие губы и звучит хрипло и жалко:       — Да, Мастер.       Касадор улыбается жестко, остро, чуть приподнимая уголки губ, но глаза его остаются такими же внимательными, пронзающими своим взором каждый уголок сознания, шарящими по самым отдаленным уголкам души. Астарион сглатывает, и кадык его на мгновение касается холодного перстня на бледных пальцах. Касадор не убирает руку, только поглаживает его подбородок в притворно нежном жесте.       — Хорошо. Я хочу, чтобы ты всегда помнил, что ближе меня у тебя никого нет, — говорит он, но его губы почти бездвижны. Он отнимает руку, отступает к кровати и приподнимает край плотной ткани, за которой черные простыни почти теряются в полной темноте, и выглядит это так, будто Касадор предлагает ему ступить в пропасть. И Астарион ступает, дрожащими руками опирается на неприятно холодные простыни, ползет в дальний угол кровати, поджимая колени. Касадор опускается на кровать следом, опускает балдахин, и они вдвоем остаются в кромешной тьме, в которой даже вампирскому зрению сложно зацепиться за неясные линии и очертания. Вокруг мертвая тишина; ни стука сердец, ни случайного вздоха, ни даже влажного звука прикрытых век. Момент растягивается в восприятии Астариона на долгую вечность. Он боится пошевелиться, боится спросить, боится даже думать. Только сжимает в руках шелковые простыни и таращится в пустоту.       Когда Касадор зашуршал простынями, Астарион понял, что это была никакая не вечность, а всего лишь краткий миг затишья перед бурей. Он не был уверен в содержании бури, но в ее приходе не сомневался ни на секунду, потому что слишком хорошо знал, кто — что — перед ним сейчас. От Касадора нельзя было ждать ничего, что не заставило бы его хотя бы раз попросить о пощаде.       — Иди ко мне, — почти шепчет Касадор, мягко касаясь скулы Астариона, и что-то в его животе немедленно сжимается и падает куда-то вниз. Напрягая зрение и все остальные органы чувств, Астарион силится понять, что происходит на расстоянии вытянутой руки от него, и вот, когда глаза почти привыкают к полному отсутствию света, он различает силуэт лежащего перед ним Мастера, расслабленно сложившего руку на животе, повернувшего в его сторону голову, утопающую в мягких подушках. Астарион не верит себе. Все происходящее кажется ему до смешного абсурдным. Мастер не использует кровати, он отдыхает в своем гробу, это он знал точно. И уж точно Астарион никогда не слышал, чтобы он брал с собой кого-то из его братьев-отродий. Если только… Если только он не хотел чего-то иного. Чего-то, от чего у Астариона бы желудок вывернуло наизнанку, чего-то, что заставило бы его самовольно напороться грудью на деревянный кол.       — Иди ко мне, — повторил Мастер, и Астарион с ужасом понял, что на этот раз в этих словах было нечто большее. Влияние. Неоспоримое и всеобъемлющее. И Астарион, подавленный и отчаявшийся, осторожно опустился рядом. Но этого оказалось недостаточно, потому что Касадор просунул руку под его шею и притянул ближе к себе, укладывая его голову на свою твердую, молчаливую грудь. Его рука осталась на спине Астариона, опустилась на лопатки, погладила, чуть царапая ногтями свежие шрамы под тонкой тканью ночной рубашки. Астарион чувствовал, как Касадор прижимает губы к его волосам, как едва заметным движением трется о них щекой, как почти нежно сжимает его плечо, и в его разуме разверзлась бесконечная, всепоглощающая пропасть.       Астарион, сам не зная, что на него нашло, вдруг понимает, что начинает плакать, и слезы эти кажутся ему настолько унизительными и неуместными, что ненависть к самому себе и своей слабости заполняет каждую клеточку его тела. Он старается не трястись, но трясется, съеживается в беззвучных рыданиях, а Касадор заботливо берет его руку и кладет себе на живот, и это становится почти похоже на теплые родительские объятия, воспоминания о которых Астарион задвинул на самые дальние полки, распихал по самым недоступным уголкам, наложил завет бесконечное множество лет назад.       — Все хорошо, мой мальчик, все хорошо, — шепчет Касадор, шевеля губами его волосы, и Астарион верит. Он знает, что пожалеет об этом, но верит. Только на один короткий день.