Счастьем

Кирилл негромко вздыхает, сглотнув вязкую от переживаний слюну. Он бегает беспокойным взглядом по железной двери подъезда, крепко сжимая руки в кулаки. Но это мало помогает. С недавних пор беспокойство гложит душу каждый раз, стоит взгляду наткнуться на поцарапанную дверь этого выученного за годы дома. Дома Насти с такой родной квартирой на третьем этаже. С квартирой, где раньше всегда пахло вкусными булочками с сахарной пудрой и свежим ветерком, что приносил запах от всегда цветущих на подоконнике цветов. Цветы – Настя их обожала. Каждый подоконник в её квартире был просто заставлен самыми разными растениями, начиная кактусами и заканчивая фикусом в полтора метра ростом. Кирилл вспоминает, как ему ещё маленькому Настя рассказывала о каждом цветке, будто о живом. Говорила, что у каждого из них есть любимое место, любимое время года и даже, кто бы мог подумать, любимые темы для разговора! – Настя, а как цветок может любить темы для разговора? – Кирилл осторожно касается белого цветка, но тут же в страхе навредить отдёргивает руку, стоит ему колыхнуться. – Кирюш, растения почти настолько же живые, настолько и мы, – девушка негромко смеётся, тут же совсем бесстрашно поглаживая бутон. – Это, например, белая лилия. Очень нежная, не слишком любит ос. Их выращивают те, кто хочет покоя и уюта, поэтому они очень не любят разговоры о чём-то злом. Польёшь её? – Ух-ты! Конечно! – мальчик улыбается, осторожно забирая из рук девушки сосуд с водой. – Она очень похожа на тебя. Такая же… чистая. Будто её создал ангел… Девушка в ответ лишь смеётся, заправляя выбившуюся из аккуратной причёски мальчика блондинистую прядку. Кирилл смотрит на соседний с домом палисадник, но на месте цветов там лишь заросший травой клочок земли. Судя по тому, как взрыта земля и зияет небольшая яма – здесь был прилёт. Луганск жмурится будто в попытке не видеть представшей перед ним реальности, в попытке снова, хоть на мгновение переместиться туда — в прошлое. Туда, где цветы, где нежный голос, где чистое небо и искрящийся смех. Но в голове… В голове набатом звучат разрывы снарядов. И Кирилл не в силах убрать их оттуда, пусть сейчас вокруг него и стоит тишина. Но… даже в ней слышится давящие отзвуки войны. Они везде: за каждым поворотом, в каждой тени, во взгляде каждого встречного человека. Войной пропитан воздух. Ей пропитаны люди. Ей пропитан и сам Кирилл. И со временем от этого осознания уже не хочется сжаться в комочек и глотать слёзы. Со временем, спустя годы, Кирилл лишь позволяет себе уткнуться лбом в ледяную дверь подъезда – даёт пол минуты, чтобы прийти в себя – и не оборачиваясь на палисадник, наконец, зайти в подъезд. Тот, несмотря на погоду, уже месяцев 5 встречает Кирилла мёртвым холодом, от которого по телу бегут мурашки. Приходится сделать шумный вдох, прежде чем Кирилл поднимается на ступеньку выше. Первая. Вторая. Третья… Приходится считать их, чтобы хоть немного отвлечь голову от ненужных – уже привычных – мыслей. А те, будто издеваясь, пробегают между громким счётом, сдавливая виной глотку. Четвёртая. Виной, которая дробит сердце и не даёт вздохнуть полной грудью. От неё приходится закусывать потрескавшиеся губы, нервно теребить карманы военной куртки, слишком часто жмуриться. Пятая. Но что бы Кирилл не делал – она всё равно с ним немым призраком. Ходит по пятам, будто специально наступая на пятки так, чтобы напомнить: "Смотри, я тут, с тобой! Даже если ты ничего не делал и ни на что не мог повлиять, я всё равно с тобой, родной!". Хах. Шестая. Первый этаж. Осталось два. Да, вина – преданнее самых лучших друзей. Она не оставит тебя ни в жару, ни в стужу, ни в болезни, ни в радости. Вина всегда будет с тобой. Даже если ты и вправду ничего не делал, даже если ты и вправду ни на что не влиял, даже если тебя простят – себя ты никогда не простишь. И снова: первая ступенька. Как и Кирилл себя не простит. Хотя, его и не прощали. С ним вообще не говорили. Сколько прошло времени с их первой встречи в 22 году? 5 месяцев? 6? Не важно. За эти месяцы Настя так ничего ему и не сказала. Ни слова. Ни звука. Не подарила ни одного взгляда голубых глаз, которые всё время, стоит ему прийти, только и смотрят в стену или потолок, сияя безучастной пустотой. А… Кирилл ведь всё равно приходит. Стабильно раз или два в неделю приезжает с продуктами и прочими вещами. Он приходит, здоровается, ставит на стол подарки в виде новых горшков с цветами, которых у Насти ну точно нет. Потом начинает свой монолог, иногда перебиваемый вопросами в чужой адрес. Ответ на которых всегда один – молчание. Кирилл уже привык. Ему больно, но он привык. Со временем, кажется, всё меньше надежда получить ответ. Семнадцатая. Восемнадцатая Второй этаж. И снова первая. Но Кирилл всё равно спрашивает. Всё равно продолжает говорить. Своим мелодичным голосом, который он старается делать как можно более тёплым (возможно его голос в такие моменты - самый тёплый в этой комнате). Он рассказывает обо всём, что придёт в голову. Рассказывает про Антрацит, которого недавно в очередной раз пришлось забирать из обезьянника, про Ровеньки, которая стабильно отвешивает Юре пару подзатыльников в неделю и спорит почти до сорванного голоса. Рассказывает про Богдана, которому тяжело, но который стоит и продолжает стоять, который тянет на себе остальных, в том числе и самого Кирилла. Рассказывает про Старобешево, с которым Настя стала очень хорошо общаться ещё в середине прошлого века и с которым полюбила гулять вместе, подкармливая уток на ставках. Потом замолкает и тихим, сдержанным голосом рассказывает про Лисичанск, которая сутками не спит и не отходит от бедного Стёпы Северодонецка, шипя на каждого, кто заявляется на пороге её квартиры. Рассказывает о том, как недавно приютил кошку с котятами и уже успел найти им всем новые любящие семьи. А в ответ неизменно – тишина. И она каждый раз набатом по голове. И она – хуже любого крика. Восемнадцатая. Третий этаж. Нужный. Нужный… Кирилл снова сглатывает, но на этот раз глотку дерёт отвратительная сухость. Каждый раз - как в первый. Как будто в первый видеть эту дверь, чувствовать рукой холодную ручку и открывать её. – Настя?.. – окликает Кирилл, приоткрывая незапертую дверь. – Это Кирилл! А в ответ – неизменно. Приходится болезненно сжать губы, чтобы хоть как-то взять себя в руки и устоять на ногах. Как же Кирилл устал слушать тишину… ему бы хоть слово, хоть звук, хоть один агрессивный выкрик, обвинение – он стерпит. Он примет. Он подставит вторую щёку, под убивающее внутри черепной коробки "заслужил", что звучит мантрой из собственного голоса. Да, если подумать логически, то не заслужил ведь? Хах. Но что этой логике до убийственной силы сердца и души? До искренне засевших, вышитых в каждом атоме чувств? Ничего. Особенно если из чувств – лишь вина. И Кирилл проходит в знакомую комнату. Настя полусидит, глядя голубыми глазами в стену напротив. Она будто и не замечает его прихода, но Кирилл, который всегда был слишком внимательным и стал ещё боле, замечает, как дёргаются на мгновение голубые глаза. Но Настя продолжает молчать. Поэтому говорит снова Кирилл. – Я продукты принёс. На этот раз без подарка, потому что кот, которого я приютил, решил съесть бедный цветок… Кирилл бегло обводит взглядом комнату, останавливая взгляд на подоконнике с цветами. Там стоят цветы, которые Кирилл приносил в прошлый раз. Политые. Парень незаметно облегчённо выдыхает: не выкинула. – Но в следующий раз я что-то принесу, котику я всё равно нашёл новый дом. Та девочка, у которой папу убило, я рассказывал, взяла его, потому что как она сказала: "У него взгляд, как у папы". Я чуть… не разревелся, хах. Разбудил Богдана и он со мной по телефону часа три проговорил. Хотя сейчас жалею, что позвонил: он спал, а у него сейчас со сном очень… не очень. Кирилл снова выдыхает, переводя дыхание, но голос почему-то всё равно становится тише. Аккуратнее. Боязливее. Это тишина квартиры на третьем этаже гнетёт уставшее сознание. Кирилл даже не слышит, как Настя дышит – настолько тихо она это делает. Будто прячется, исчезает. И от этой мысли, сука, только хуже. Кириллу с каждой секундой всё больше хочется сесть и расплакаться, начать извиняться перед ней, стоя на коленях у кровати, только бы услышать… – Кирюш, ромашка… – Настя… – мальчик всхлипывает, прижимая к себе что-то совсем маленькое, что покоится в его ладошках. – Пожалуйста, давай спасём её, прошу тебя! Девушка подходит к мальчику, осторожно заглядывая в его руки. Там взгляд натыкается на птицу – совсем ещё птенец, даже перьев нет. Вероятно, из гнезда выпал. – Он из гнезда выпал, я так думаю… – Мы же его спасём? – мальчик поднимает заплаканные голубые глаза, шмыгая носом. – Спасём, Кирюш. Мы обязаны спасать тех, кто слабее нас. Всё будет хорошо. Вдох-выдох. – Юра недавно опять от Ровеньки получил, ну и от меня тоже немного. Пропал на пару дней, а потом Богдан позвонил и сказал, что тот в Харцызске с Владом пьют уже какой день… Он вообще часто стал запиваться. Слишком сильно… Руки непроизвольно сжимают столешницу до побелевших костяшек. Больнобольнобольно. Как же боль разрывает грудину, как же это невыносимо. – А я же… я хорошо, – собственный голос почему-то становится непривычно хриплым. – Мне больше интересно, как ты? Кирилл садится на кровать рядом, тщетно пытаясь поймать чужой взгляд. А в тёплых небесных глазах, почти таких же, как у него самого – застыли ледники. И Кирилл натыкается на них уже месяцы. Натыкается и разбивается вдребезги. Даже когда кажется, что бить там уже нечего, что треснуло всё, что было. Внутри с каждым разом всё равно что-то трещит. До сжатой челюсти, до воя, застрявшего комом в глотке, который Кирилл постоянно сглатывает. Он должен быть сильнее. Должен… Но получается всё хуже. Ему бы обнять сестру, как в детстве, когда она клала его голову себе на колени и успокаивала, поглаживая по плечу, когда она обнимала своими тонкими руками, говоря аккуратным тихим голосом наивное "Всё будет хорошо". И от этого становилось так легко, будто бы действительно всё… будет хорошо. А сейчас он не уверен, будет ли оно вообще. – Настя, пожалуйста, скажи хоть слово, хоть что-то… я так не могу больше… Не могу.. Что-то трескается с такой разрушительной скоростью, что Кирилл больше не может это выдержать. Он горбится, становится каким-то слишком маленьким для большой тихой комнаты. Уткнувшись лицом в руки блондин давит пальцами на глаза, чтобы не дать слезам волю и привести себя в чувства. – Настя, – парнишка лет 15 подходит к девушке, аккуратно обнимая её. – Я так рад тебя видеть. Совсем заработался, прости, мне даже выехать из города некогда.. – Тебе некогда выехать, значит я приеду сама, ромашка. Девушка щёлкает Кирилла по носу, негромко смеясь. Ольховко улыбается в ответ, кивая в сторону парка. – Прогуляемся? И прости ещё раз.. – Глупыш, я же сказала, что ничего страшного, – говорит Настя, поправляя чужое блондинистое каре, – Я всегда буду с тобой рядом, и даже вытащу с работы, если нужно. У Луганска ведь должно быть своё Счастье, без работы, да? Кирилл в ответ благодарно улыбается, заводя сестру в парк. Не нужно, наверное, ему приезжать. "Луганск потерял своё Счастье" – не зря люди говорили это ещё 9 лет назад. Потому что и вправду Потерял. Из лёгких выходит тяжёлый выдох и Кирилл пропускает мимолётный шорох за спиной. Его головы касается что-то прохладное и Ольховко удивлённо распахивает глаза, переводя взгляд в сторону. Настя сидит на краю кровати совсем рядом, протянув перемотанную бинтами руку к его голове. Она аккуратно, совсем практически неощутимо проводит ладонью про остриженному ёжику и Кирилл успевает заметить, как на мгновение сжимаются чужие губы. Он в шоке не может открыть рот и даже сделать нормальный вдох – боится спугнуть призрачное мгновение. На секунду кажется, что он спит, а происходящее - выверт уставшего мозга, попытка утешить самого себя такой нереальной фантазией и стоит Кириллу моргнуть, как всё происходящее растворится. Но Кирилл моргает. И мгновение не исчезает. Настя, тем временем, совсем легонько давит на чужую голову и Кирилл, будто завороженный, подчиняется: он послушно следует за рукой, кладя голову на чужие колени. Совсем как в детстве. Сердце болезненно сжимается: Кирилл напряжён до предела, он ожидает чего угодно. Солнечное сплетение сжато в тиски и Кирилл сжимается тоже. Господи, если это правда происходит, то… Кирилл ведь уже даже не надеялся… – Всё будет хорошо. Голос звучит тихим шелестом, пронзая давящую тишину, как лучи света пронзают ночную темноту. Голос Насти чуть хриплый, совсем негромкий, но такой добрый, даже несмотря на серьёзность, такой.. родной. Такой, который Кирилл так хотел услышать всё это время, от которого всегда было так спокойно. Голос, который напевал ему колыбельные в детстве, который утешал его, который читал ему сказки, даже когда Кирилл уже сам умел читать. Голос, по которому Кирилл так скучал. "Всё будет хорошо". И Кирилл не выдерживает. Он сжимается маленьким комочком, вцепляется перемотанными руками, утыкается лицом в чужие колени – только бы не ушла, – и вой в глотке выходит наружу болезненными всхлипами. Такими, от которых дышать не получается, а слёзы только и катятся из глаз нескончаемым потоком. Такими, от которых рвёт грудину, а сердце стучит так, что больно. И Кириллу тоже больно. Невыносимо. Всё то, что он пытался сдержать, сейчас вырывается наружу почти детским плачем, но даже несмотря на это… … прохладные перемотанные бинтами кисти его не отпускают. Они дарят сестринское, такое родное тепло, в котором Кирилл так отчаянно нуждался все эти годы; в котором Кирилл спасает вымотанную душу; в котором находит покой, пусть даже через слёзы, которые застилают глаза. – Всё будет хорошо, Кирилл. Чуть позже он заметит, как ручейки хрустальных слёз текут из глаз-льдинок, пересекая родное лицо.