Накануне

      Синий вечер темнел за окнами. Голубоватый снег искрился мелкими огоньками в свете луны. До слуха издали доносился чей-то весёлый голос, певший песню.       Пётр смотрел в окно и, приложив руку к подёргивавшейся щеке, хмурился. Завтра день коронации. Ушли портные, сшившие для него новый кафтан, алого, словно кровь, цвета. Утихли шаги слуг и нежные голоса сестрицы Натальи и тётушки Елизаветы, желавшие ему доброго сна. Наступила ночь, но Петру не спалось. Его сердце было охвачено тревогой и грустью.       Когда-то коронация казалась ему занимательной игрой. Все будут смотреть на него, восхищаться им. Будет большой праздник, веселье, смех и танцы… Но теперь… Чем ближе был этот день, тем сильнее Петру становилось тревожно. Сотни глаз, сотни рук, сотни ртов, тысячи слов и даже алый кафтан и бриллиантовая корона страшили его. Он чувствовал себя похожим на разукрашенную ёлочную игрушку, на которую все смотрят с ожиданием чего-то нового, занятного, непохожего…       Скрипнула входная дверь. Пётр обернулся. На пороге комнаты стоял Иван Долгорукий. На его румяном лице играла весёлая улыбка, которая редко, впрочем, покидала его.       — Не спится, государь? — спросил он.       — Не спится, Ваня, — кивнул Пётр.       Князь закрыл дверь и подошёл к нему. Положив руку на хрупкое плечо Петра, скрытое светлой ночной рубашкой и синим халатом, он вскинул широкие брови.       — Отчего? Думаешь о чём?       — Страшно, — признался Пётр. — Что завтра будет.       Долгорукий махнул рукой и снова усмехнулся.       — Накануне всегда страшно. А ты не думай о том, Пётр Алексеич! Не тревожься понапрасну. А хочешь, поедем верхом прокатимся? Али в гости к кому?       Пётр качнул головой. Заколыхались светлые кудри.       — Нет.       И, взглянув на Ивана, он проговорил с удивлением:       — Всё никак не пойму, как это получается у тебя?       — Что?       — Так легко. Живёшь и ни о чём не тужишь.       — А чего печалиться? — пожал плечами Иван и слегка провёл рукой по волосам Петра.       Он тряхнул головой и отвернулся к окну.       — Ты не понимаешь.       Иван посерьёзнел. Потухла в глазах весёлая искорка.       — Прости, государь… Ты знаешь, я с тобой до гробовой доски. Расскажи, как есть. Может, помогу тебе.       Пётр снова повернулся к Ивану. Его синие глаза выражали искреннее желание помочь.       — Меня тревожат они, все. Будут глядеть, ждать. А я и не знаю, чего. Что мне делать после коронации… И сумею ли стать похожим на Веспасиана?       Иван вспомнил о тронной речи, которую сочинил для Петра Андрей Иванович Остерман. В ней Пётр обещался быть похожим на римского императора Веспасиана: стать добрым государем и не отпускать от себя никого с тяжестью и болью на сердце. И вспомнил об отце, князе Алексее, который увлекал Петра в бурные забавы: охоты, балы, гуляния… Подумав об этом, князь устыдился того, что, выполняя все прихоти отца, не давая Петру заниматься делами государства, он совсем забыл о том, что чувствовал сам Пётр. А он, очевидно, не был особенно счастлив…       Иван подошёл к нему ближе и крепко обнял за тонкие плечи. Пётр тоже обнял его, устало прикрыв глаза. Иван хотел сказать ему что-то утешительное, ласковое, но знал, что. В голове вертелось: «Ты сумеешь», но сказать об этом он не решался, ведь это значило отказаться от веселья и забав, что так пленяли и Петра, и его самого. А отказаться от них Иван был не в силах… Они манили его, затмевали разум. Он не думал ни о чём ином и не знал, что может быть по-другому. Да и ослушаться отца он боялся, хотя и очень желал…       Пётр поднял голову и, не разнимая объятий, взглянул на Ивана с ожиданием. В его глазах, темневших в полумраке, казалось, застыл вопрос: «Что же? Что ты скажешь?». Иван коснулся рукой его лица и ничего не ответил. Что он мог сказать? Ничего… Но глаза напротив так ждали и были так наивно-просты, что Иван не мог промолчать.       Подавшись вперёд, он шепнул:       — Не тревожься. Ежели захочешь — сумеешь.       — Спасибо, — шепнул в ответ Пётр.       Их лица были так близко, что они чувствовали на губах горячее дыхание друг друга. У Петра слегка закружилась голова. Приподняв лицо, он осторожно коснулся губами мягкого подбородка Ивана. Тот шумно вздохнул и, крепче сжав Петра в объятиях, мягко поцеловал его. Пётр немного удивился, но не отстранился. Этот поцелуй не был первым для них. Не единожды они целовали друг друга, чаще троекратно, осушив бокалы с тёмным вином. Но этот поцелуй не был похож на те, другие… Он был нежнее, мягче и словно выражал то, что Иван хотел сказать, но не мог.       Иван положил руку на затылок Петра и притянул его голову ближе. Поцелуй углубился. Пётр почувствовал, что волнение и грусть отпускают его. По телу разливалось тепло и, сжимаясь где-то внизу, давило приятной тяжестью…       Иван мягко отстранился. Пётр вновь потянулся к нему губами, и князь Долгорукий, слегка поцеловав их, улыбнулся и проговорил:       — Не тревожься, государь… Теперь отдыхай. Наутро я приду к тебе. Буду здесь, с тобой, и, ежели пожелаешь, и на коронацию вместе поедем.       — Да, Ваня, — хрипло проговорил Пётр. — Приходи.       Князь поклонился и снова ободряюще улыбнулся. Дверь за ним тихо скрипнула, и лёгкие шаги вскоре растворились в ночной тишине.       Пётр провёл рукой по лицу и посмотрел в окно. «Накануне всегда страшно»… Да… Но теперь ему не было так страшно, и завтрашний день не тревожил его, как прежде.       Часы на стене пробили полночь. Устрашающее накануне уходило назад, в прошлое. Страхи отпускали его, сердце билось ровнее. До завтра оставалось недолго.