Рука моя простёрта ночью
и не опускается;
душа моя отказывается
от утешения.
Дазай разминает шею, шумно втягивая застоявшийся воздух тюремной камеры — этого прозрачного куба, парящего в пустоте, — скользя взглядом по тонкой решётке искусственного вентилирования на стеклянном потолке. Вздыхает. — Чёрт, как хотелось бы свежего воздуха, не находишь? — переводит взгляд на Достоевского, столь любезно отбывающего наказание прямо в кубе напротив. Щурится, добавляя с лёгкой усмешкой: — Впрочем, тебе же привычнее жить под землёй среди крыс, не так ли? Лицо Фёдора, хорошо видимое с этого расстояния, выглядит спокойным и слегка уставшим. Он не поднимает взгляда от книги, что держит на коленях, сидя на краю койки, но по губам его скользит краткая ухмылка, когда он вкрадчиво замечает: — Какая банальность. Неужели издёвок получше уже не осталось? Дазай потягивается, шумно вздыхая. И правда, за время нахождения здесь все колкости уже были сказаны, десятки мысленных партий в шахматы завершены, а все попытки выведать план соперника путём всевозможных словесных уловок уже были предприняты с обеих сторон. Иными словами, теперь уже стало безмерно скучно. Всё это время Осаму буквально глаз не смыкал, наблюдая и прислушиваясь, пытаясь обнаружить нечто странное, особенное, нетипичное — любую мелочь, что-то, что расскажет о чужом способе связи с внешним миром, о новых нюансах плана, о чём угодно. И он узнал — что Фёдор спит только на левом боку, подложив ладони под голову, что много читает и подносит пальцы к губам, прежде чем перелистнуть страницу, что часто смотрит в одну точку в раскрытой книге, о чём-то задумавшись и перестав читать, а после кратко вздыхает, возобновляя размеренный бег взгляда по строчкам, что тоже хорошо видно с этого расстояния. Это видит он и сейчас. Не отрывая застывшего взгляда от текста, Достоевский спокойно спрашивает: — Ждёшь, что я развею твою томительную скуку очередной беседой? Дазай, сидя на койке, устраивается удобнее, подбирая под себя ноги. Строит страдальческую гримасу. — Беседы больше не развлекают меня, вот в чём беда. Помолчав, Фёдор хмыкает, отрешённо замечая: — Жажда развлечения слишком часто доводит людей до греха. Осаму с сомнением всматривается в его лицо, встречая поднятый взгляд сощуренных глаз. Приглушённый огонёк в них даёт понять — это ответная издёвка, что уже привычно. Однако в таких вещах Достоевский был более изящен, стоит это признать. Дазай с усмешкой склоняет голову. — Что ж, пока мы здесь, мы не можем даже толком согрешить, ведь так? Фёдор щурится пристальнее, задумчиво спрашивая: — Ты полагаешь? Что-то в его лице вынуждает поддаться, ввязываясь в разговор на ту тему, в которой преимущество так очевидно не на стороне Осаму. И всё же он уточняет, тоже пристально щурясь: — Какой же грех ты бы предпочёл? Тонкие бледные губы вздрагивают на миг в ухмылке, которая тут же исчезает. Игнорируя вопрос, Достоевский произносит с усталым вздохом: — Прямо сейчас ты источаешь уныние, раз беседы тебя больше не радуют. К тому же теперь это самый доступный для тебя грех. Самый банальный и скучный, разумеется. Дазай бегло усмехается: — Как будто ты источаешь что-то другое… — но тут же замолкает, забыв все издёвки, когда замечает, как одна из ладоней Фёдора плавно исчезает под книгой между коленями. Осаму склоняет голову, пытаясь лучше рассмотреть движения чужой руки, что, кажется, прямо сейчас касается тела через плотную ткань тюремной робы. В области паха. Прямо на его глазах. Такого за Достоевским он ранее не замечал. Книга, лежащая на бёдрах, едва ли может прикрыть постыдные движения, что не прекращаются, — неспешные, размеренные, вызывающие недоумение с примесью странного азарта, а вовсе не отторжения со стороны Дазая, пока он наблюдает, приподняв брови, мысленно решающий непосильную задачу о том, какими словами это стоит прокомментировать. Фёдор опережает его, продолжая оглаживать себя, невозмутимо говоря: — Даже одежда осквернена плотью. Как и все помыслы в глазах смотрящего. Осаму щурится, отрывая взгляд от его бёдер и поднимая на его глаза, в которых светится насмешливое превосходство. Неужели Дазай проиграл, лишь замешкав и затянув молчание? Ему бы стоило рассмеяться, бросив что-то колкое, перевернуть в свою пользу, но губы не шевелятся, и он обводит их языком, стремительно решая принять игру до конца, какой бы она ни была. Спрашивает столь же невозмутимо: — И что же ты видишь в моих помыслах прямо сейчас? Достоевский неторопясь откладывает книгу и тянется к воротнику робы, нащупывая сзади пуговицы, — неудобный покрой, мало рассчитанный на то, чтобы они расстёгивали их самостоятельно. Но всё же ему удаётся — Осаму смотрит с подступающим волнением на то, как грубая ткань спадает, обнажая белые плечи и свисая теперь на локтях. Освободившись из одного рукава, Фёдор скользит рукой по обнажённой груди прямо под складки робы. Дазай не может увидеть, как его ладонь, должно быть, пройдя к низу живота, уже плавно обхватывает член — может только догадаться по изгибам ткани, по тому, как в области паха она натягивается и начинает медленно двигаться. Застыв, Осаму смотрит на эту картину, невольно пытаясь дорисовать её в голове, представить его полностью обнажённым, ласкающим себя столь открыто. Да, такую сторону противника он, определённо, прежде не рассматривал, а ведь должен замечать всё и использовать против него. Но в этот миг весь мир преступно отходит на задний план, когда он замечает, каким взглядом на него смотрят — насмешливым, тёмным, таким глубоким. И что-то томительно горячее разливается в собственном теле, пронизывая напряжённые мускулы, и он ёрзает на койке, ощущая, как стремительно передаётся ему этот жар. На миг мозг простреливает совсем уж дикими мыслями — если бы их не разделяли эти прозрачные стены и пустота, если бы прямо сейчас они сидели друг напротив друга на расстоянии вытянутой руки, не имея преград, что тогда бы произошло? Он пытается не озвучивать ответ даже мысленно, зная, как тонко считывают все его реакции. Но это бесполезно. Он понимает — Достоевскому уже известно. Понимание читается в краткой ухмылке на приоткрытых губах, в лёгком наклоне головы, в том, как движения вздымающейся в паху ткани замедляются, словно дразня, давая возможность замереть в томительном ожидании, в воображении стирая с его тела лишнее одеяние. Дазай дышит тяжелее, сжимая бёдра, представляя чужую ладонь между ними, как если бы ласкали его, если бы не было этих стен, а всего мира, в котором они вынуждены быть врагами, просто не существовало. Тогда бы он коснулся этих рук, несущих смерть, бледных плеч и изящной шеи, убрал бы за ухо прядь волос, спадающих на лицо. Прикасался, вжимался, сдавливал. Все его помыслы нашли бы выход, и они оба могли очиститься в этом пламени. Движения Фёдора под тканью вдруг замирают, свободной рукой он касается открытой груди, проводя пальцами между ключицами, со вздохом замечая: — Как предсказуемы твои желания. Осаму сводит колени, чувствуя возбуждение, которое так не хочется прерывать, и член, заключённый под тканью, мучительно трётся о его бедро. Губы вздрагивают, и с них срывается то ли насмешливое, то ли всё же жалобное: — Разве ты не намерен идти до конца? Достоевский вздыхает с лукавой улыбкой. — А ты готов попросить об этом? В его взгляде слепой огонь, весь его облик — и проклятие, и искушение. Словно тьма, что обрела голос, свет, что оглушает своим безмолвием. Всё и ничто, сошедшиеся в одной точке, в одном моменте, в котором Дазаю так хочется сорваться в бездну, что обволакивает, нашёптывая: — Помыслы в сердце человека — глубокие воды, но разумный человек вычёрпывает их. Ты справишься? Застыв, Осаму следит за тем, как расстёгнутый широкий воротник спадает всё ниже, обнажая рёбра, живот, наконец медленно высвобождая из заточения крупную головку члена, сомкнутую в ладони. В горле пересыхает. Блестящая, липкая, яркая на фоне бледного тела — ему жаль, что расстояние разделяет их, не давая рассмотреть со всех сторон, максимально близко, ведь это таинство, не иначе. Губительное и прекрасное. Жар в собственном паху становится нестерпимым, но Дазай держится, не прикасаясь к себе, упорно глядя на то, что ему позволяют видеть. Это похоже на горячный сон, но он знает, что это правда. Слишком много деталей, подтверждающих реальность, — неискажённых, истинных. Он лишь на миг отрывает взгляд, обегая им пространство вокруг себя, чтобы удостовериться. Всё настоящее. Вентиляционная решётка на потолке всё та же, но не пустили ли сквозь неё одурманивающий газ? Нет, одурманивает здесь только одно — сидящий в соседнем кубе, столь бесстыдно ласкающий себя, полуобнажённый. Красный огонёк камеры мигает в углу, снимая происходящее и записывая их диалог. Имеет ли это значение? Осаму странно ощущать, как его всё больше затягивает в этот омут. Ему даже кажется, что демонстрируемое — тоже продуманная часть плана, но в данный миг у него нет больше сил противостоять, нет сил продумывать дальнейшие действия. Ему так хочется разрядки, чего-то простого и человеческого, чем так часто они оба были обделены. Просто быть двумя людьми, что могли бы разделить между собой столь преступно чистое удовольствие. Разве это так много? Дазай следит за круговыми движениями чужих пальцев, поглаживающих открытую головку и скользящих по стволу, ласкающих медленно, неторопливо. Он не хочет нарушать этот момент словами, но в сердце бьётся мучительное: «Я так хотел бы прикоснуться». И ещё: «Не могу поверить… у него просто греховно большой член». В последнюю очередь он думает об Анго, чьё лицо исказится в недоумении, когда он будет расшифровывать его пульс. Но в данный момент никого больше не существует — только они вдвоём среди пустоты, только то, что он видит перед собой. Он замечает ухмылку на бледных губах, с которой его мысли так точно озвучивают за него, шепча с предыханием: — Ты не даешь мне сомкнуть очей моих, я потрясен и не могу говорить. Это ты чувствуешь, верно? Осаму жаждет увидеть финальный штрих, миг наивысшего удовольствия на бледном лице, что подсветило бы его с новой силой, но Достоевский вздыхает и вдруг останавливается, плавно убирая ладонь, и его возбуждённый член вновь скрывается под белой робой, что он неспешно натягивает обратно, игнорируя нескрываемо разочарованный вздох. Дазай, ёрзая на месте, чувствует себя обманутым, пока Фёдор, застёгивая пуговицы, невозмутимо замечает: — Достаточно, чтобы развеять твою скуку, не так ли? В его глазах вновь поблёскивает тёмное пламя. Осаму щурится с натянутой усмешкой, всё ещё чувствуя мучительное волнение. — Значит, так ты избавил меня от уныния, заменив один грех другим? Очень великодушно. Достоевский, закончив с воротником, поправляет робу и вновь берёт на колени книгу, прикрывая ей всё ещё видимое под натянутой тканью неугасающее возбуждение. Произносит, опустив взгляд на текст: — Прелюбодеяние больше тебе подходит. Только и всего, — и, усмехнувшись, снисходительно добавляет: — Не сдерживайся. Тебе это ни к чему. Дазай чувствует, как напряжение в собственном паху достигает пика, когда он, покорившись, накрывает его ладонью, сжимая губы, видя, как именно в эту секунду на него снова поднимают глаза. Бельё становится липким, звенит в ушах, а следом приходит какое-то тихое, странное, совсем не физическое удовлетворение. Может быть, это то, что называют духовной близостью? Краткая улыбка на лице Фёдора кажется странно тёплой, и его вновь опущенный в книгу взгляд остаётся неподвижным ещё несколько секунд, пока он, должно быть, продолжает вслушиваться в столь бурную реакцию, наслаждаясь произведённым впечатлением. Осаму укладывается на подушку, громко дыша, продолжая смотреть в его лицо, на которое спадают пряди волос, на спокойную позу, на тонкие пальцы, поглаживающие корешок книги, на плотно сведённые колени и бледные босые ступни. Почему-то желание бросить какую-нибудь столь привычную уже издёвку стремительно меркнет перед этой картиной. В груди плещется странное чувство — будто вместе пройдя через грех, они оба могли стать чище. В какой-нибудь иной жизни, где их пути переплелись иначе, они бы шли в одном направлении, до конца, не пытаясь сломить или уничтожить. И обрели бы совместное утешение — познав друг друга не в ненависти, а в любви.