Just another day

Тихо тикают настенные часы. В столовой царит привычное угрюмое молчание. Густав мысленно просит высшие силы подарить отцу хорошее настроение. Меж лопаток печет, а по спине струится липкий пот, вызывая раздражение еще не заживших рубцов. Старые ботинки сжимают сбитые в кровь ноги как железные тиски. Сердце стучит так, что кажется скоро сломает ребра. Стук каблуков прерывает тишину. Легкий, но четкий. Сестра. За десять лет Густав научился различать шаги каждого члена семьи. Катарина горделиво ступает по начищенному до блеска покрытию. Ее темно-вишневая юбка зацепившись, обнажает белую кожу лодыжек. Чистых. Без единого шрама. Это же Катарина! Жемчужина семьи Швагенвагенс. Идеальная дочь, скрипачка, наследница. Иными словами гордая дрянь и предмет черной зависти. Семь тридцать. Высокая фигура в сюртуке из дорогого сукна появляется рядом. Густав проглядел его. На секунду прикрыл уставшие после очередной бессонной ночи глаза, и вот, его уже прожигают два злых черных уголька. -      Доброе утро, Густав! Неужели дожидаться меня так утомительно? -      Доброе утро, отец! Приношу свои извинения. Я нечаянно… Отец по-совиному склоняет голову на бок. Светлые, полуседые волосы в низком хвосте, качнувшись, падают с плеча. Он изучает. Следит за каждой мимической морщинкой на детском лице. Колени ощутимо сводит. Младший Швагенвагенс не перенес наказания и покинул угол намного раньше положенного. До утра Густав маленьким, косметическим пинцетом раздирал ранки, стараясь вытащить всю, почти вросшую за пять часов в плоть, мороженную гречку, параллельно давясь тошнотой, подступающей к горлу от брезгливой мысли, что следующим этапом будут черви. Под тяжелым взглядом и совершенно не вяжущейся с ним широчайшей улыбкой на лице, Густав чувствует, что его тайна уже давно известна. -      Приступим к молитве. Катарина, начинай. Сестра тихо бубнит под нос какое-то трехстишие. Густав ее почти не слушает, на автомате ворочая пересохшими губами. Юноша не верит ни в Бога, ни в Дьявола, но каждый день молится им обоим ради спасения своей изрядно помятой шкуры. В животе ноет от трехдневного голода и животного страха. Последний наверно никогда не покинет его в этих стенах. Отец не в духе, а значит скоро спина покроется очередной порцией горячих рубцов. Семья перекрещивается. Почти синхронно. -      Дорогая, смотри: кто-то наконец-то начал креститься правильно! А ты говорила, что мои методы дикие и жестокие! Ха! Стоило сломать этому гаденышу руку, как он сразу перестал богохульствовать! Мальчишка съеживается. Катарина позволяет себе ядовитую ухмылку, а старший брат предупредительно пинает Густава под столом. На тарелку приземляется сероватая жижа, сильно разбавленная водой. Какие-то отруби. Больше похоже не на завтрак аристократа, а на варево для свиней. Живот все еще болит. И болеть ему суждено еще долго. Растущему организму этой дряни не хватит. Отец пьет крепкий кофе, намеренно отказавшись от завтрака, и дымит толстой сигарой вопреки правилам этикета. Вообще, Густав давно заметил, что на родителя они не распространяются. Остальные едят овсянку. Нормальную овсянку. На молоке. Даже крохотный кусочек масла плавает на поверхности. Катарина щедро намазывает малиновый джем на мягкую белую булку, мнущуюся под тонкими пальчиками. Красная вязь течет по рукам, пачкая подстеленную салфетку. Сестра кусает и долго смакует бутерброд. Густав мечтает затолкать собственную железную ложку ей в глотку. Иоганн лениво помешивает кашу, глазами следя за членами семьи, но взгляд матери будто говорит: «Нет. Сегодня не получится, даже не надейся.» Иногда Ион прячет кусочки завтрака или обеда в карманы, стараясь подкормить младшего. Но возможность эта выпадает редко так, как Кат следит за ними большую часть времени. Пусть с братом отношения не так уж плохи, Катарину Густав ненавидит наравне с отцом. Те кто видят младшего Швагенвагенса младшего в обществе, говорят: «Это холодный и закрытый ребенок, лишенный любых эмоций.» Но Льюис знает, что это неправда. Густав кипит как вулкан. Его задевает любая мелочь, любое сказанное не так слово, любой косой взгляд. Он тонет в черной зависти как в болотной трясине. Плачет во время порки или после грубых слов как сопливый щенок. И эти слезы так сложно остановить, но так легко вызвать! Льюису это нравится. Мужчина зовет сына плаксой, девчонкой. Цепляет бантики на светлые кудри. Катарина переняла эту черту и он дьявольски гордится ей. Девушка видит в брате жалкую Жучку с прищемленным хвостом. Ей смешно. Смешно с нелепых и неловких попыток заработать хоть немного уважения. Мать Густава видит не человека, сгусток боли и причину гормонального сбоя. Она даже кормить его отказалась в свое время, тщетно пытаясь вернуться в прежнюю форму. Отношение Льюиса же отпечаталось на спине, лодыжках, коленях и ладонях бедного ребенка. Густав ненавидит семью, а семья ненавидит Густава. Это нескончаемый круг ада. Подъем. Ледяной душ. Сборы. Томительное ожидание отца. Скудный завтрак. Скрипка. Боль. Боль. Боль. Боль. Скрипка. Скрипка. Боль. Обычная учеба. Боль. Боль. Боль. Обед. Учеба-боль-учеба-боль. Скрипка. БОЛЬ, БОЛЬ, БОЛЬ. Отсутствие ужина. Скрипка. Скрипка. Боль. Краткий сон, если его не заменили наказанием. Подъем. И так по кругу 365 дней в году. Ну а пока тихо тикают часы. Размеренно и убаюкивающее. После трапезы все снова и снова сомкнут уста в молитвах. Густав будет молить Бога, Дьявола, Ктулху — всех. Лишь бы Вселенная услышала молчаливые крики затюканного ребенка. «Просто дайте мне умереть… Ну пожалуйста…»