Время ужина

Гордон не впервые смотрел записи, но этот раз был первым, когда цепь будто лежала неправильно. Он придвинулся к телевизору, наклонился, всматриваясь в монитор. Что-то не так. Что-то не по-настоящему. Что-то… Цепь просто была не на той ноге. Он нахмурился, растерянный и смущённый. Сколько фамилий было у Адама? Одна, двойная? А настоящие ли это документы? Не стоило верить человеку, который зарабатывал слежкой. И не стоило думать, что такой пройдоха не найдёт выход. У Адама талант быть необычным идиотом — не приспособлен к жизни, но жить хотел несомненно. Что на камерах, что в ванной, зрелище одинаково нелепое. Голова трупа опустилась, прижатая подбородком к груди. Бледно-синий окрасил щёки, тени чернили глазницы и скулы. Телосложение Адама неузнаваемо. Даже одежда выглядела иначе: длиннее, другого цвета, серая и сухая. Воротник ниже и шире, чем в Тот день. У телевизора десятки кассет, но ни одной записи смерти Адама. Гордон присел, вытянув ногу, подбивая кнопку на пульте. Первая, вторая, третья. Изображения сменялись, как вечерние каналы, будто он дома, и люди по ту сторону экрана — не более, чем актёры глупых шоу. Один фильм ужасов за другим, один за другим, и ни один не блестит знакомыми пятнами крови. Гордон знал ванную в каждой трещине, ни с чем бы не перепутал. Когда нашёл нужную запись, понял, что она обрывается на закрытой двери. Ничего более. Темнота. Долгая и чёрная. *** Темно. Стрелка не достала и до восьми, но солнце давно зашло. Осень была пуста и безлюдна. Гордон шёл, опустив голову, привыкший возвращаться один. Он делил улицу с машинами, припаркованными справа, и с человеком, который брёл впереди. Холодно. Пальто грело запястья, но под ветром застыли спина и живот. Ногу ломило. Озноб твердел ниже колена, и лодыжка, казалось, трескалась под сапогом. Человек впереди не носил куртку. Неторопливо шёл, подпинывая лужи. Это глупо, но единственная мысль зажглась в голове Гордона. Адам.

Адам.

А как он выглядел? Прошло не так много времени, но Гордон уже не помнил, каким было его лицо. В памяти осталось пулевое ранение, белая футболка, сигарета и…ничего. Воспоминания были размыты. Вместо лица Адама лишь блеклое пятно. Гордон поморщился. Он почувствовал, словно у него украли что-то личное, что-то, что принадлежало исключительно ему. Не драгоценность, а часть тела. Глаз, губы или палец. Адам принадлежал ему, как предмет. Не только потому, что мëртв, но и потому, что остался частью ловушки. Крамер хотел, чтобы от Адама осталась лишь история, и Гордон помнил еë в каждой реплике и подробности. В каждом крике, капле крови и ударе тока. Но лицо, единственное, что невозможно вырвать из памяти, рассеялось само собой. Человек приближался, и Гордон поморщился, сдержав дрожь. Адам выжил. Выжил. И это значило, что Крамер нашёл для него место в планах Пилы. Та часть, что отвечала за опасность, загудела внутри. В следующий раз он увидел Адама в коридоре. Беловатый свет лежал на нём, как халат. Встреча была короткой и случайной. Гордон отказал в объятиях, но несколько раз провёл ладонью рядом с футболкой, проверяя, настоящий ли это материал. И, верно, футболка мягкая, как хлопок, и немного холодная, будто после стирки. Это его устроило. Первые минуты пропали в пустоте. Гордон пытался сохранить спокойное выражение лица, но это ему не шло — кривился то взгляд, то губы. Это было отвращением, несомненно, но лишь к самому себе. К Адаму же он чувствовал что-то, похожее на отцовскую гордость. Последняя встреча с Дианой была год назад. С той минуты она изменилась, стала совсем взрослой. Время идёт иначе, когда живёшь один, и Гордон часто смотрел на часы, наблюдая за движением стрелки. В два часа Диана возвращалась со школы, в четыре Эллисон начинала готовить ужин. В шесть возвращался Гордон — в лучшем случае — и в семь над ужином звенели ложки. Вечера последних недель же проходили без еды. Гордон обедал на работе, через силу, а дома не мог засунуть в себя и кусок. Горло ломило, сжималось, будто душили, и рвотный позыв ползал внутри. Похожее чувство, среднее между ожиданием Дианы и тошнотой, вызывал Адам. Живой, громкий и яркий. Выжившие Игр идут по одному из путей — ненависть к себе или неудержимое, почти что сектанское, счастье. Адам выбрал второй. От него несло любовью к жизни, к каждому дню, факту своего существования. Несмотря на то, что он беден. Несмотря на то, что он одинок. Постепенно гордость сменилась завистью. Ещё одна встреча. И ещё одна. Каждый день после работы. В горле Гордона не отступающий ком. — Адам, хватит. — Что? — Что ты только что сказал? — Хочу на концерт. — М, — Гордон издал звук, напоминающий низкое гудение. В концерте не было ничего странного или глупого, потому ругань, оскорбление, замечание, не шло в голову. Он так и затих, не найдя, как выплеснуть заевшие фразы. «Тебе нечему радоваться и незачем жить. Идиот» — Да ладно. Я понимаю. Просто устроюсь на новую работу или типа того. — На какую? — Фотографом. — Офи… — Да, официально. Никто не знает, что я раньше делал, так что… — Уверен? — Ага. — И этого…будет достаточно? Адам вскинул брови как-то карикатурно. «Достаточно для чего?» — Чтобы…жить. Может быть, единственный, кому нечему радоваться — Гордон. Он просыпается от рокота, среднего между всхлипом и железным трением. Чем-то этот звук напоминает муху, застрявшую в стекле. Мечется. Туда-сюда. Мечется. Потом Гордон чувствует запах крови. Он поднимается растерянно, пытаясь понять, чудится ли, и натыкается взглядом на Адама. Половина голени срезана, пила ёрзает внутри, крепко движется следом за ручкой. Адам настойчив, резким движением он опускает и поднимает, опускает и поднимает, лево и право, право и лево, и Гордон впервые видит решительность на его лице. — Зачем… Голос Адама высокий, но хриплый, разгорается и тает вскриком, всхлипами и слезами. Пила ему не идёт, это кажется странным, но завораживающим, будто увидеть в окружении канистр ребёнка со спичкой. Гордона пугает это замирание, даже вопли кажутся тишиной перед взрывом, но жалость проигрывает беспомощности. Он наблюдает за Адамом, и за собой со стороны, и за своей маленькой надеждой. Плоть, склонившаяся под собственным весом, кажется упаковкой. Будто нога Адама — не более, чем кость в окружении фольги. Фольга шуршит, он будто распаковывает подарок, срезает ленты ножом, как Гордон на Рождество или день рождения дочери. А внутри коробки, внутри… Стопа Адама остаётся на полу, и он воет, хватаясь за кожу. Он слишком слаб, чтобы прижечь рану, потому лишь рыдает на полу. Слабость трясёт его плечи, и паника, известная только тем, кто остаётся без части, потом ползёт по лицу. Гордон никогда не слышал такого же заунывного, ритмичного воя. Когда резал ногу сам, казалось, молчал. А Адам — это часть его характера — не может заткнуться. Решимость тускнеет, и Адам рыдает, не прекращая, нелепо и часто покачиваясь, уткнувшись лбом в пол. Наконец, Гордон выходит из ступора. Тело, воспаленное ужасом, начинает двигаться и дышать. — Адам, — он произносит шёпотом, не закрывая рта. Челюсть остаётся навесу, и силы не хватает, чтобы стиснуть зубы, — что ты делаешь…у меня дома? Он просыпается в холодном поту. В комнате темно, чрез окно рядит лунный свет. На ковре, мгновение назад алом от крови, примятом весом Адама и его тенью, не было даже пятна. Кошмар. Кошмарный сон. Гордон ухмыльнулся, перевалившись на спину. Потолок сегодня такой же, как и всегда. Разве что, Гордон чувствует себя более осмысленным, когда смотрит вверх. Цепь лежит…неправильно. *** Может быть, он был слишком жесток? Гордон перевалился на бок, рассматривая очертания обоев. Солнце мутнилось стеклом, и даже спальня теперь напоминала больничную палату. Когда Диана плакала, он пытался быть с ней. Находил нужные слова, гладил по голове. Гордон радовался, когда радовалась она, и давал советы, когда она провинилась. Стоило научиться ругаться, как Эллисон, но он поступал хуже — уходил, когда Диана хотела поговорить, и, когда она ждала, не возвращался. Всё чаще и чаще, пока не исчез. Пробуждение в ванной значило исчезновение. Он был уверен, что мёртв, когда открыл глаза. Спокойствие нагнетало, но, пока Эллисон и Диана в порядке, даже с цепью на ноге он чувствовал себя также, как в номере отеля с другой женщиной. В сущности, эти обстоятельства не имели никакой разницы. Со стороны он «невовремя ушёл и невовремя не вернулся». Иногда приходила мысль: «как Диана живёт без этих советов?». Однако Гордон быстро находил ответ: Диана живёт также. Но без надежды их получить. Лицо Адама было таким же размытым. Ни встреча, ни вспышки воспоминаний, не избавили от размазанных, пустых черт. Сейчас, пялясь в стену, Гордон задумался, что лишь иногда видел глаза Адама, и взгляд его не был наполнен той радостью, что искрила в словах. И следующая встреча ничем не отличалась от предыдущей: «Я хочу стать фотографом», «Я хочу пойти на концерт». «Я буду ценить жизнь», «Я помирюсь со своей семьёй», «Я снова сойдусь с бывшей». Адам говорил, говорил, говорил. — Мне приснилось, что ты отрезал себе ногу. — А? — Мне приснилось, — Гордон повторил, сдерживая дрожь в голосе. Продолжать не пришлось. — Это, наверно, было бы больно. — Да. Очень. — Ой, — голос сжался, будто кусок бумаги, и Адам не сдержал смех, — я забыл, что ты сам отрезал. — Сложно забыть… — Ну, хватит. Серьёзно, я забыл, что ты киборг. Гордон опустил взгляд. Отблеск силикона показался между штаниной и ботинком. Не видно. Лишь край. Интересно, как быстро Диана привыкла бы к тому, что ногу можно снимать? А потом снова «Я хочу стать фотографом», «Я хочу пойти на концерт». «Я буду ценить жизнь», «Я помирюсь со своей семьёй», «Я снова сойдусь с бывшей». Адам говорил, говорил, говорил. На самом деле, его вера в себя удивительна. Не каждый человек сможет строить десятки планов. Сначала Адам хочет поехать в другой штат, потом завести собаку. На следующий день он рассказывает, как фотографирует моделей, и как мечтает заснять Лану Роудс. Спустя пару недель ему всё-таки удаётся помириться с родителями. Это занимает силы и время, но Адам, счастливый и живой, даёт надежду, что такая же судьба будет и у Дианы. Иногда, чтобы быть счастливым, не нужны советы, и Гордон улыбается, слушая и глотая слёзы. Иногда болтовня Адама становится невыносимой. Особенно, когда в ящике Гордон находит запись его смерти, но мир остаётся таким же спокойным, планы остаются планами, и ужина нет в семь часов.