***
Он запыхавшийся, уставший от боли в голенях и всём теле, но продолжает бежать. Дыхание напрочь сбито, новый свитер неприятно колется под пазухой, а накануне красиво завязанный на шее шарф растрёпанным «нечто» свисает с него же. Что уж говорить, сам Дазай сейчас был похож на это самое «растрёпанное нечто». В руках — букет цветов, а если быть точнее, то белых астр. С ними Дазай пытался быть осторожнее, конечно, ведь нужно, чтобы они ещё имели пригодный вид по его приходе домой. Наверняка проходящие люди крутили пальцем у виска, видя, как он пробегает точно по каждой полузастывшей луже, уже даже не пытаясь их оббегать или хоть перепрыгивать — а смысл? Всё равно одежду стирать, а так хоть Чуя, может, пожалеет и не станет за возможное опоздание отчитывать. Чуя. Чуя. Чуя. При упоминании его имени в голове невольно вырисовываются слова «изящный», «привлекательный», «обаятельный» и много-много разных прилагательных, какие в голове держать одновременно просто невозможно, зато есть одно, что точно останется: «мой». Осаму улыбается своим мыслям одним уголком губ, поправляя так и норовящее слезть с плеча пальто молочного цвета. Снег вьётся и приземляется на каштановые пряди, растворяясь на них же через несколько секунд; на смешно порозовевший и ровный нос, щёки и ресницы. Холодный ветер легко проходился по кончикам пальцев, каждый раз принуждая прятать их в закромах свитерских рукавов. Видя знакомый глазам подъезд, Осаму невольно улыбается, надеясь, что успел, но вдруг замечает и рыжую макушку, выходящую из него, громко хлопая дверью. Дазай остановился, остановился и Чуя. Осаму смотрел ему прямо в глаза, а Накахара — на букет цветов. Их разделяли всего пару метров, но Дазай боялся даже шелохнуться, не то что моргнуть или попробовать подойти. Он был полностью просканирован чужим оценочным взглядом с ног до головы, и, кажется, свирепый рыжий монстр, прости Господи, был не на шутку зол. В их гляделках первым оступился Осаму, и в прямом смысле — попятился назад и потерял равновесие на неровном горбу снега, неудачно падая на него же спиной. Чуя быстро и безмолвно ретировался к побеждённому без боя парню, смотря на него сверху вниз со спрятанными в карманах куртки руками. Выдыхаемый через рот пар вздымался ввысь и растворялся в воздухе, в холодном ветре и продолжающем идти снеге. На улице уже начинало смеркать, хотя, казалось бы, в это же время, но летом только рассвет дневных сил и солнечных лучей. Накахара долго хмурится, укутываясь в большой шарф на шее по нос, и вскоре приземляется рядом с Дазаем: спиной в сугроб. Осаму ошарашенно, но вовсе без злобы смотрит на этот маленький огонёк, скрытый под несколькими слоями одежды и чёрной шапкой на макушке. Вокруг ходят люди: люди, не обращающие на них ровно никакого внимания. Дазай, откровенно, по-глупому лыбится и с шуршанием бумаги протягивает букет в цвет снега прямо под нос Чуе, всё продолжая лежать на холодном снегу. Да, пальто будет мокрым. Да, он будет мокрым. Вообще всё будет мокрым. Важно ли это? Нет, вовсе нет, когда взгляд решившего поддержать его протест против здравого смысла смягчился, а губы выгнулись так же глупо, как у Осаму. Прелесть. Прелесть, прелесть, прелесть. — В честь чего это? — наконец подал голос Накахара, укладывая цветы на снег между ними. — В честь успешно закрытой тобой зимней сессии! — Осаму резво подтянулся к Чуе, заботливо окликая самого себя не хвататься холодными руками за открытые участки лица парня руками, потому касается к чужому лбу лишь холодными, словно лёд, губами. Чуя поморщился от пробравшего почему-то по всему телу холода, быстро отстраняясь и шипя, словно рысь, скаля при этом зубы. — А губы холоднющие! Поднимайся давай, романтик ты мой бедолага, отогреваться будешь, — Чуя заботливо поправил разболтавшийся шарф на шее Осаму, а после застегнул пальто, холодно ведь! А этот ходит, модник, болезни для него не беда будто. Осаму поднялся на ноги вслед за Накахарой, стойко выдерживая все наставления и стряхивания горсти снега с его плеч, выжидая возмущённых возгласов, когда он ещё мокрую спину увидит, но пронесло — не увидит сейчас, так потом. Чуя поднимает цветы за стебельки, отряхивая перчатками слегка взмокшую бумагу от налипшего снега. Он любуется ими всего какой-то момент, задержав внимание на белоснежных лепестках, почти сливающихся с представшим пейзажем. Осаму, дожидаясь второго, проверял время на наручных часах, хмурясь от стрелки, перевалившей за шесть вечера. Цыкает, понимая, что снова придётся заказывать доставку. Ну и ладно! Накахара ласковый, если его не бесить. Ощущение, что, обнимая его, можно услышать мурлыканье, присущее кошкам. Вот и сейчас он прижался с объятьями, прижавшись головой к груди. Осаму, довольствуясь, удобно уложил свой подбородок на чёрной шапке, а Чуя, шикнув, обнял Дазая под руками, одной продолжая держать подаренный букет. — Давай постоим так немного, — Накахара говорил совсем тихо, так, будто не хотел, чтобы второй услышал, но вполне разборчиво. Осаму ему так же шепчет, ощущая, как чужие кожаные перчатки елозят по его спине и сжимаются на ней «ключом». Какой же Чуя прелестный. — Холодно же, не мучай, — тёплый пар вновь выходил из-под уст, растворяясь под холодным ветром. — В следующий раз возьми перчатки, раз такой хрупкий, — пробубнил тот, стараясь поправить лезущую в глаза прядь волос. — Спасибо, — уже намного тише, почти одними губами, промолвил Накахара, поднимая голову вверх и всматриваясь в уже такие привычные черты лица. Чужие волосы блестели, будто все усыпаны мелкими блёстками, переливающимися под мигающими огнями звёзд. Голубые оттенки везде. Они в сердце. В душе. В чужих глазах, в глазах полных веры и ласки, полных переливающихся бликов от выступивших слёз. Чуя уже было ухватился за чужой акриловый шарф, дабы притянуть и впиться губами в другие, искусанные и потрескавшиеся от холода, уста. Удалось разве что выдохнуть в чужое лицо очередное облако пара, перед тем как Осаму, предварительно глупо улыбнувшись, выпалил: — Недавно болел из-за этого, — Дазай аккуратно оттянул чужую шапку к затылку, вновь примыкая губами к его лбу, оставляя на нём короткие чмоки с соответствующими звуками, — забыл? — Дазай оставил свой последний поцелуй на виске перед тем, как Чуя, фыркнув, оттолкнул его. — Ухх, — Дазай проследил за тем, как Накахара зло развернулся, показательно возвращаясь к парадной, — как мы разозлились. Как вспылили! Сначала писк, а почти сразу и громкий удар железной дверью ударил по ушам. Дазай заулыбался и тянул бы лыбу дальше, если бы, пошуршав по карманам пальто, не вспомнил, что оставил сегодня свой ключ от домофона дома. Да и в принципе все ключи оставил на высоком комоде в прихожей: глупая привычка такая, ведь Чуя всегда выходит позже, и дверь, соответственно, закрывал всегда он. Как же неподходяще это сыграло с ним злую шутку. А Чуя же знал! Знал, что Дазай ключи забыл и будет сейчас вот на морозе конечности отмораживать. Как жестоко! Как безжалостно! Осаму бросает мимолётный взгляд на окно собственной квартиры, представляя, как за ним, наблюдая, стоит Накахара и пытается подавить злорадствующий смешок. Вот прям на себе этот взгляд ощутил. Какое предательство. Пришлось ждать около пятнадцати минут, пока какой-то доброй души человек выйдет из-за злополучной двери. Да уж, если никуда не бежать сломя голову, то не так уж и тепло, оказывается. После ещё и звонить в дверь несколько минут, а впустят лишь под предлогом «соседи сейчас на разборки придут, заходи уже».***
После того, как чужое лицо было безобразно расцеловано мазанными поцелуями, а оприхоженный, кажется, оттаял и смягчил свой волчий оскал, те решили распить горячего чаю, якобы для того, чтобы оттаял уже «сам-нарвавшийся-бедняжка-балбес» Осаму. Холодный, как льдышка, брр. Ну прям британцы, что с них взять. Правда, не совсем по-британски чаем сёрбать и пить из огромной чашки, а ещё при этом безобразно греться друг о друга, но кто запретит? Они могут быть кем угодно. На столе, прямо возле цветов в вазе, горели тёплым пламенем несколько ароматических свеч, раскиданных по столу где как. На кухне витает приятный полумрак, оставляя парней разглядывать собственные силуэты, несмотря на то, что они находились в непосредственной близости. Дазай распаренный после горячего душа. Волосы влажные, налипают к лицу. Бесит, конечно, но ничего не поделать: шелохнуться нельзя, иначе рыжая бестия, сидящая у него на коленях и приятно устроившая свой подбородок на плече, попивая через него чай, фыркнет, спрыгнет и уйдёт. Осаму делал точно так же, только ложась щекой на чужую голову. Терпи, терпи мой милый и удобный подлокотник. — Чу-уя, — вдруг загадочно тянет Дазай, вновь отсёрбывая тёплый чай из кружки, после нежась щекой о чужой затылок, пока второй полностью не сдался и не уткнулся лицом в его ключицу, слышимо отставляя керамическую чашку на деревянный стол, тяжело вздыхая и вопросительно мыча, не имея сил отлипнуть и спросить по-человечески, — а зачем ты на улицу-то выходил? Осаму отчётливо почувствовал, как чужие губы вытянулись в лёгкой ухмылке, жаль, что не видит. — Ты просил не вспоминать эту историю, — приглушённо прошептал Накахара, пока его спина тотчас содрогалась в немом смехе. — А ну посмотри на меня. Чуя резво помотал головой в отрицании, с большой силой вцепившись пальцами в чужие плечи. Осаму сопернически вытянул уста в улыбке, с хитрым прищуром хватаясь уже за плечи Чуи в попытке оторвать его от себя, что выходило с бо́льшим трудом, чем он ожидал. Пришлось тоже отставить чай до лучших времён, авось ещё Чуя прям тут горячий душ примет — не простит. В конце концов Чуя сдался. Он всегда поддавался Осаму, будучи сильнее его физически, потому как этот поганый чёрт умел строить глазки и выпрашивать, словно щеночек. Вот же гад. Его лицо всё красное от сдерживаемого смеха с искажённой от прикушенной нижней губы улыбкой. Осаму безобразно раскидывает свои поцелуи по открытым участкам тела Чуи, от губ до шеи и наоборот. Накахара больше не сопротивляется, наоборот: обнимает того за шею и отвечает на поцелуи тихими вздохами-выдохами и прикрытыми веками. Тут всё и вся пахнет Чуей. Им пропахли все вещи, все простыни и даже расчёска Дазая, что странно, ведь Накахара заметно брезговал пользоваться его вещами. — Как ты задержался после учёбы… Тут уже Дазай повёл носом, морщась и отворачиваясь, мол «я не я, и история не про меня». — Сам выпрашивал, а теперь носом воротишь? — Чуя ухмыльнулся, прижавшись к Осаму ещё плотнее, потягивая его за карие, отросшие патлы по обе стороны пальцами. — Как эта тупая башка нарвалась на стаю собак, — параллельно своему рассказу тот приговаривал что-то вроде «а нефиг их дразнить было, как ты это любишь!» и поочерёдно оставлял поцелуи на каждой костяшке чужих пальцев, — которая ему проходу не давала с полутора часа. — Ну Чу-я, — сетуя, по слогам произнёс Дазай, дуясь и прижимая отчитывающего плотнее к себе. — Я уж даже встречать тебя вышел, вдруг на пьянчуг каких напоролся. — Как заботливо с твоей стороны, — Осаму смахивает с чужого лица выделившуюся медную прядь, целуя прям в лоб. — Ещё раз поздравляю с окончанием сессии. — Спасибо, ‘саму.