Тепло наших тел

Внутри домика пахнет древесиной и мылом. Микаса шумно выдыхает, жмурится до переливчатых мушек на обратной стороне век. После зноя парилки все еще шумит в голове, от прогретой розовой кожи валит пар. Страшно хочется есть: в животе проворачивается лезвие голода, тычет острием в желудок. Спать хочется не меньше. Встать пришлось задолго до рассвета, и в предутреннем переполохе, пока в женских казармах кипели сборы на горячие источники, никто и не подумал спуститься на завтрак. После возвращения придется доедать заветренную кашу и сухой хлеб. Микаса затягивает полотенце на груди потуже, ступает за порог. Помещение просторное, скудно обставленное. Пол переливается влажными отпечатками стоп. Из мебели — косой массивный стол, вместо скатерти — застарелый слой воска. Два стула и длинная кривая лавка, похожая на неправильно сросшуюся кость. Выцветшая занавеска стыдливо прикрывает дальний угол. Одинокое окно под потолком смотрит на комнату запыленными стеклами в паутине. Конни и Райнер разбирают ящики, передают вино Энни: посередине комнаты образовывается кружок из выпивки. Бутылки ловят тусклые отсветы свеч зелеными боковинами, переливаются, вытягивают силуэты ребят, искажают черты помещения. Микаса считает бутылки, но сбивается, когда число доходит до пятнадцати — позади хлопает дверь, свечи трещат и начинают коптить. Жан и Армин, уморенные жаром парилки, вваливаются в домик. Однако Эрена, который ушел вместе с ними, нет. Вдоль позвоночника пробегает холодок. Хоть они и не разговаривали весь вечер, Микаса следила, чтобы брат не напился, не устроил драку, не поцеловался с кем-нибудь… Микаса проводит ладонью по лицу в попытке стянуть с себя тревогу и проходится по комнате. По босым ногам из щелей в полу тянет холодом. Завершает обход у цветочной занавески; вблизи рисунок бледный, практически неразборчивый. Занавеска не просто прикрывает угол, а прикрывает кого-то в углу: шевелятся тени, Микаса прислушивается. Слух цеплялся за все. Перезвон стекла, шлепки мокрых ступней о голые доски пола, хохот, выкрики ребят, натужный скрип двери. Микаса накрывает левое ухо рукой, отгораживаясь от посторонних звуков: два голоса, мужской — слишком похожий на Эрена, и женский. Непонятно чей. Микаса не прислушивалась к голосам ребят из отряда так, как прислушивалась к голосу Эрена. Распарывала слова на буквы, вновь и вновь, представляя, как он будет их произносить, чтобы не забывать, как звучит его голос, как шевелятся губы, когда он говорит, как напрягается подбородок… Они договаривались встретиться после горячих источников и вместе дойти до домика. Микаса хотела подождать его, но комары чуть до смерти не закусали. Значит, Эрен вышел раньше. И спрятался в углу, чтобы не разговаривать. С Микасой, конечно же. С ребятами общение было не в тягость. Микаса касается занавески только кончиками пальцев, будто в страхе обжечься, украдкой заглядывает в уголок. Но обжигает не пальцы, а глаза — обидой и досадой. Кровь ударяет в затылок, в голове повисает звон. Даже дышать становится сложно. Эрен с Хисторией, румяной, оживленной, бодрой Хисторией, и она, как всегда, красива до скрежета зубов. Влажные золотистые пряди липнут к высокой тонкой шее, ключицам, худым аккуратным плечам. Щеки тронуты нежно-розовым румянцем, хочется верить, что Хистория так расцвела после горячих источников, а не от компании Эрена. Но он слушает ее, осматривает, как кусок мяса, аппетитно дымящийся на тарелке. Все его тело, от плеч до мышц ног, реагирует на Хисторию. Он отпивает вино, вытирает губы тыльной стороной ладони и передает бутылку. Поток речи, похожий на птичье щебетанье, обрывается. Хистория пьет, жмурится так невинно и мило, будто никогда не пила и хочет показаться не такой, как остальные девочки в отряде. Хорошей. Нетронутой. Хорошая и нетронутая Хистория даже не протерла горлышко — просто сняла тепло губ Эрена. Зависть и ревность шипят под ребрами, словно выплеснутая на камни в парилке вода. Кулаки сжимаются сами по себе, размокшие ногти сминаются о ладонь. Хистория всегда такая солнечная и добрая, со своими большими кукольными глазами, золотистыми волосами, красиво переливающимися на солнце, тонкой изящной фигурой — у нее не было мощных плеч и спины, заросшего грубыми мышцами живота, тяжелых мускулистых бедер. Хистория сошла со страниц сказки о прекрасной принцессе, писаной бело-золотыми красками, а Микаса… Грубо обработанная сталь, обтянутая кожей. Некрасивая. Особенно некрасиво все то, что ниже подбородка. Как Микаса хотела быть нежной, мягкой, сказочной. Как Хистория. Женщиной, привлекающей Эрена. В ней не было ни света, ни тепла, ни радости, к которой он бы тянулся. Тьма, преследующая проклятый род Аккерманов, заползла в каждый уголок ее души, отразилась в глазах, и в них совсем ничего не видно, окрасила волосы в ненавистный черный. Микаса просто не могла любить себя, то, что не любил Эрен, не могла любить то, что видела каждое утро в отражении зеркала и всегда хотела быть кем-то другим. Микасу тормошат за плечо. Поток мыслей, гудящих в голове, точно осиный улей, обрывается. Саша кивает в сторону стола — поверх заляпанной воском поверхности набросили кусок ткани, поставили железные миски и огромные походные кружки. Ящики с едой не распаковали, но это ненадолго. Хотя какая разница? Микасе все равно, кто займется сервировкой стола. Острота голода притупилась, злость и беспокойство смахнули сонливость с ресниц… Она качает головой, отворачивается и продолжает наблюдать за братом. Влезть бы, оттолкнуть Хисторию и получить хоть крупицу внимания, что Эрен уделяет ей. Совсем глупо, совсем по-детски — только Эрен может спровоцировать на такое поведение. Вытащить из стали, которой Микаса обросла за годы службы, недолюбленную, озлобленную, жадную сиротку. Однако продолжить слежку не позволяют. Громкий хлопок в ладоши отрывает от неприятного зрелища. Микаса нехотя оглядывается: Конни усаживает ребят вокруг бутылок вина в центр комнаты. — Микаса, ты с нами? — бросает он, подзывая ее к себе взмахом руки. Все, кто успел занять места, выжидающе смотрят на нее. Делать нечего. Не хватало еще привлекать внимание. Микаса выдыхает, усаживается в круг из полуголых тел. Втискивается между Жаном и молчаливым Марко, одергивает край полотенца, едва доходящего до середины бедра. Злость, задавив голод, ворочается и больно колется в животе, будто Микаса проглотила шипастый стальной шар. Жан как-то странно косится в ее сторону, и Микаса не выдерживает, поворачивается к нему. В лисьем прищуре сверкают золотистые глаза, скользят по ее ключицам и замирают на груди. Микаса мрачно смотрит в ответ. — Выпьем, Микаса? — он подпирает щеку кулаком и протягивает ей запечатанную бутылку. Видеть Жана таким разморенным и осмелевшим непривычно. Видимо, успел накидаться. Да и какая разница, какой Жан. Жан Микасе совсем не интересен, а вот вино… Она тянется к руке Жана, забирает бутылку. Неловко сталкивается с напряженными пальцами. Кожа удивительно теплая, гладкая. Уголок алого рта дрожит, Жан странно улыбается, хитро прищуривается, будто ему нравится прикосновение. Руки не отнимает. На секунду Микасе самой, почему-то, не хочется одергивать руку. Жан не прячет взгляд за дрожащими ресницами, как делает всегда, не дрожит, не болтает глупости — вино смыло стеснение и неловкость. И руку он сам не уберет, запоздало думается Микасе. Она спешно рвёт касание: там, где Жан держал бутылку, всё ещё чувствуется тепло. Микаса отворачивается и принимается расковыривать золотистую фольгу. Ковыряет до болезненного жжения под ногтями, упрямо игнорируя дрожь в пальцах. Ее всегда смущало и пугало, как преданно Жан смотрит на нее, как он учтив и внимателен, как блестит темнота расширенных зрачков, стоит их взглядам встретиться — она безумно желает такого внимания, но совсем от другого человека. Она желала, чтобы не Жан, а Эрен так смотрел на нее, чтобы его прикосновений хотелось до ломоты в костях, чтобы он был нежен и заботлив. Каждый раз, напираясь на очередную грубость, как на клинок, Микаса горько разочаровывалась в брате, и на смену любви к нему накатывала липкая, холодная обида. Ей страшно, что чувство, пустившее в нее корни много лет назад, отомрет и исчезнет — будто ничего другого она ощутить не сможет, будто Эрен — единственный человек, которого она обязана любить. Больно-больно-больно. Эрен и Криста выходят из своего импровизированного «укрытия», громко смеются. Микаса замечает, как Эрен склоняется ухом к губам Кристы, стоит той заговорить, как приобнимает за плечи. Раньше бы он и не посмотрел в сторону другой девушки. На секунду Микасе становится нечем дышать. Она словно камень, брошенный в воду, стремительно идет ко дну, припечатанная правдой, тяжелой и уродливой. Брату больше не десять и они — не наивные, клянущиеся в вечной любви друг другу дети. Эрен позволяет себе смотреть на других. Позволяет касаться другой. Фольга скатывается в пальцах в небольшой золотистый шарик. Микаса отыскивает Сашу взглядом, прицеливается и пуляет шарик в белую точку затылка. Голые плечи дергаются, Саша жадно хватается за кусок пирога и оглядывается: Микаса машет рукой, подзывая ее к себе, поднимает в воздух бутылку, демонстрируя щедрый презент Жана. Вместо ответа Саша вгрызается зубами в подгоревшую корку. На внимание Саши, когда в радиусе пяти метров просто пахнет чем-то съестным, рассчитывать не стоит — Микаса еще на стадии принятия этой простой истины. Без Саши оказывается и поговорить не с кем. Ребята разбиваются на маленькие компании по два-три человека, но Микаса не успевает прибиться к кому-либо. Эрен и Хистория продолжают ворковать друг с другом, Конни бегает по комнате, пытаясь рассадить уже подвыпившего Райнера, Флока и Бертольда, периодически доносится смех Армина. Даже стеснительный Марко отсаживается от нее, взъерошенный, счастливый до красных щек, на которых веснушки становятся еще заметнее. Любопытство щекочет в груди, и Микаса не выдерживает, косится на Жана: он запрокидывает голову, пьет вино. Кадык, обтянутый безупречной кремовой кожей, скользит вверх и вниз от быстрых глотков. Завораживает. Она и сама невольно сглатывает вязкую слюну, замечая, как бледно-розовая капля скользит от уголка рта Жана, обрисовывает челюсть и влажно скатывается на шею. У него мощная, мускулистая шея. Под пальцами на стекле бутылки проступают влажные следы. Микаса вздыхает, запивает свой дурной интерес вином. Кисло и сладко. Жжет рот так, будто хлебнула кипятка. Но с очередным глотком становится легче. Жжение перерастает в приятное тепло. Микаса задерживает дыхание, пьет еще и еще, пока скулы не начинает припекать. В голове образовывается приятная, расслабляющая пустота. Почему-то вновь хочется ощутить на себе этот голодный, влюбленный взгляд Жана, нагло бросить в лицо какую-нибудь глупость в стиле: «как часто ты представляешь меня без одежды?», невзначай задрать край полотенца на бедре. Неискушенная эротическим опытом память и воображение подсовывают самые неожиданные картинки. С губ срывается тихое, пьяное хихиканье. Вспоминается вечер, когда Жан на спор утащил из командирской кладовки бутылку вина, выпил совсем немного сам и оставил для всех, кто планировал участвовать в попойке. А потом спьяну забыл про остальных, выпил все вино и отправился закидывать окна капитанского кабинета лошадиным дерьмом. Микаса пытается сдержать внутренний порыв расхохотаться в голос, прижимает стиснутую в кулак руку к груди и делает глубокие вдохи и выдохи. Улыбка, словно пришпиленная, не сходит с лица. Неясно, какая мысль веселит её больше — та, где Жан со стонами двигает рукой по члену, или та, где он уже вполне взаправду собственными руками выгребает из мешка лошадиное дерьмо. Ребята постепенно успокаиваются. Затихают пьяные выкрики и хохот, Конни проходит в самый центр комнатки. Он поднимает руки вверх, словно в приветствии, одаривая каждого хитрым, довольным взглядом. — Итак! Игра называется «сосед по правую сторону», — он широко улыбается, — сидящему по правую сторону от вас человеку вы называете те части тела, что вам нравятся в нем, а затем те, что не нравятся. Микаса хмыкает. Только Конни мог придумать такое развлечение. Хотя, если учесть, сколько алкоголя в ребятах сейчас, весело будет от любой глупости. — Что нравится — целуете, что нет — кусаете, — добавляет он. Со всех сторон раздается довольное улюлюканье: даже Армин как-то несдержанно хохочет, запрокинув голову. В глаза сразу бросается розовинки пьяного румянца на его щеках, влажный блеск белых ровных зубов в широкой улыбке. А еще сложно не заметить, как поплывший взгляд то и дело задерживается на Энни, домашней и уютной, раслабленной выпивкой и парилкой. — Итак, с кого же начнем, — Конни хлопает в ладоши, возвращает внимание к себе, — Жан! Микаса сидит справа от тебя, вы и начнете! А вы все, — он машет в сторону Армина и Энни так, словно отгоняет стаю назойливых мух, — освободите им побольше места! Второй раз за вечер оказываться в центре внимания сродни настоящей пытке. За ребрами взвивается тревога и страх — Микаса и глазом не моргает, перерезая шеи титанам, однако сейчас не может усмирить свои чувства. От этой идиотской игры нужно отказаться, хорошим точно не закончится… Но слова тут же распадаются, не успев оформиться в полноценные фразы. Микаса бегло смотрит в сторону Эрена, ловит его прямой недовольный взгляд. Тянется в привычном защитном жесте к шарфу, но пальцы скользят по воздуху — прятаться некуда. Эрен хмурится, отсаживается назад вместе с остальными. Тени скользят по его лицу, заостряя линию скул и подбородка, глаза холодно переливаются. На краткое мгновение длиною в удар сердца ей хочется, чтобы Эрен остановил эту чертовщину, оттолкнул нахального Конни и увел ее отсюда — защитил хотя бы сейчас, взял на себя привычную для Микасы роль спасателя. Но он лишь небрежно прикладывается к бутылке, быстрыми, почти злыми глотками пьет вино. Смотрит на нее своими ледяными, безжизненными глазами. Микаса хмурится, сжимает ладони в кулаки так сильно, что белеет натянутая на костяшки кожа, и выпускает из взмокших рук бутылку. Злость больно шевелится за ребрами, расталкивает смятение и страх: отчего-то ей вздумывается сделать ему плохо назло, чтобы он, наконец, почувствовал к ней хоть что-то. Ребята замолкают в ожидании, и, когда выдерживать взгляд Эрена становится невозможно, Микаса поворачивается в сторону Жана. Под пристальными взглядами подсаживается к нему и подгибает под себя ноги. — Ты начинаешь, — он прикусывает нижнюю губу. Она смотрит на Жана в надежде, что все обернется забавной шуткой. Но ребята замолкают в ожидании, а Жан с неожиданной для пьяного серьезностью поправляет полотенце, поправляет волосы, трет руки и на секунду теряет равновесие. — Уже нализался! — глупо хихикает Армин, подсаживаясь ближе к шепчущей что-то Энни. Оба тихо смеются, и Микаса ощущает себя голой на виду у всех. Ребята ждут её слов. Все взгляды обращены на неё, хочется закрыться, спрятаться от слишком пристального, внезапного внимания, но раздражение и обида берут своё. Все притихают. — Мне нравится твоя шея, — в оглушительной тишине ее бормотание кажется громким, — твои ключицы. Жан улыбается пьяно, развязно, слегка склоняет голову вбок, освобождая место для поцелуя. Микаса выдыхает, подбирается к нему вплотную, прижимает губы к коже, прокладывает дорожку поцелуев поверх бледного следа от вина. Пахнет от Жана влажностью полотенца. Он шумно выдыхает. Этот выдох отзывается странным напряжением внизу живота — как он будет дышать, если попробовать его кожу на вкус… Провести языком по этой совершенной гладкости? — Не нравятся твои губы, — картинка перед глазами то смазывается, то вновь обретает четкость, — точнее то, как ты кусаешь их. Сквозь мельтешение ресниц она замечает, как тяжело вздымается грудь Жана, как напрягаются мощные плечи, когда она заваливается на него сверху. На секунду они сталкиваются носами. Зубы смыкаются на мягкой плоти, и сквозь шум крови Микаса слышит, как кто-то давится выпивкой и громко кашляет. Жан что-то неразборчиво шепчет, тепло его дыхания прокатывается по губам и щекам. Микаса колеблется, смотрит в его глаза, замечает бледно-зеленые вкрапления в светло-коричневых радужках. Замирает. Зубы размыкаются, и она грузно опускается обратно на пол. Бросает взгляд на свои руки. Пальцы мелко дрожат. Тихо. Жан усаживается у ее ног, задевает бедром бутылку. Она опрокидывается, вино расползается алыми ручейками по полу, ускользает в щели меж досок. Пьяную неуклюжесть Жана никто не замечает, все таращатся на них двоих. Микаса чувствует тяжесть чужих взглядов, прижигающих открытые участки кожи, но больнее всего жжет взгляд Эрена. И боль кажется ей блаженной. Ей хочется, чтобы он смотрел, чтобы хоть раз почувствовал, каково это. Чтобы и его терзала ревность. А заденет ли Эрена то, как Жан будет трогать ее? Почувствует ли он хоть что-то? Вспоминает злой, недовольный взгляд и понимает — заденет. Жан замирает в считанных сантиметрах. От его трепетного ожидания, взгляда, полного восхищения, в груди и в животе тепло. На мгновение Микаса чувствует себя особенной, чувствует, как сильно Жан хочет коснуться, и замирает в ожидании чего-то, что не должно случаться на глазах у всего отряда. — Ну чего ты там застрял? Очередь задерживаешь! — по-пьяному громко говорит Конни и голос его эхом отскакивает от стен. Микаса затихает, почти не дышит, только смотрит вперёд, не замечая ничего вокруг. От пола тянет холодом. С волос на плечи и спину падают холодные капли. Жан — раскочегаренная печка. От контраста температур тело пробивает дрожь. Вокруг разочарованно шепчутся. Микаса краем уха слышит голос Эрена, его усмешку. — Жан будь мужиком! — поддает огоньку Конни, и все поддерживают его, посмеиваясь и шутя. Жан упирается взглядом в её лицо. На щеки ложатся тени от ресниц. Микаса видит, как он сглатывает, как раскрываются губы на выдохе. На нижней губе четко прорисованный след от зубов. — Нет того, что я не любил бы в тебе, Микаса, — шепчет Жан на грани слышимости. Его слова отзываются горячим покалыванием в кончиках пальцев; Микаса отворачивается, не в силах вынести прямого взгляда. Рука Жана мягко касается ее ноги, тянет на себя: — Я люблю твои щиколотки, — кожу обдает теплым дыханием, — твои колени. Мягкие губы неторопливо прокладывают дорожку поцелуев вверх, по ноге, пепельная макушка все мелькает перед глазами: Микаса упирается руками в пол и разводит колени чуточку шире, позволяя Жану уместиться между ее бедер. Кто-то радостно-ликующе вскрикивает. Дрожь из кончиков пальцев устремляется выше, по рукам, затапливает грудь, скапливается внизу живота. — Твою шею. Тихий стон против воли срывается с губ, стоит широкой ладони обхватить шею, а губам — прижаться к особо чувствительному месту за ухом. Всё вокруг перестаёт существовать: товарищи, комната, жар горячих источников. Микаса соскучилась по обычному человеческому теплу, по любви, по чувствам, что заставляют сердце колотиться от восторга. Голова запрокидывается назад. Жан опускается к ее шее: горячий мокрый язык скользит по коже близко к подрагивающей артерии, сменяется зубами. Микаса всхлипывает, на губах обмирает с трудом сдержанное «о богиня». В голове бьется мысль — как приятно было бы ощутить тяжесть этого мощного тела на себе. Ещё немного и они дойдут до точки невозврата. — Жан, подожди, — сбивчиво шепчет Микаса сквозь полустон, запускает пальцы в его волосы и тянет в сторону. Щеки припекает, мир сужается до рук, губ, языка, дыхания Жана. Жадный рот с причмокивающим звуком отрывается от ее кожи. Жан смотрит по сторонам, и взгляд его, совсем осоловелый, медленно проходится по затихшим ребятам. — После такого… сложно будет удивить меня, — бормочет Конни, почесывая затылок, — ну там, это, кто следующий? Я уже запутался. Вопрос «ведущего» остается проигнорированным. Микаса выворачивается из объятий Жана, хватает слабыми пальцами бутылку и резко поднимается. На секунду в глазах темнеет, ее опасно кренит набок, и только оттачиваемая годами тренировок сноровка помогает не свалиться у всех на глазах. Ребята продолжают оглушительно молчать, вперив в нее пьяные взгляды. Все это слишком. Микаса вылетает из домика, шлепая босыми ступнями по полу, с остервенением прикладывается к выпивке, проглатывая наваждение и возбуждение, которые она не должна испытывать. Не к Жану. Не к чертовому Жану Кирштейну. Стоит ей выскочить за дверь, как вечерняя прохлада касается кожи, ползет мурашками по ногам и спине. Микаса прижимает пустую бутылку сначала к одной, потом к другой щеке с надеждой, что жар постепенно сойдет с лица, но легче не становится. Каждый сантиметр тела пульсирует, просит ласки и упоительной нежности, которую точно способен подарить Жан. «Это неправильно», — запоздало думается ей. Всего лишь обстановка такая, алкоголя много как в ней, так и за пределами ее тела. Трезвая она бы на него даже не посмотрела — проигнорировала, как делала все годы службы. Однако в душе слабо вспыхивает, едва теплится, искра любопытства. И трезвый Жан такой же, и всегда был таким?.. — Что это было? Микаса вздрагивает, но головы не поворачивает. Видеть Эрена совершенно не хочется: к ее безответным чувствам к нему примешивается что-то темное, тягучее, что давно выжидало за ребрами. Пораздумывать бы над всем, желательно на трезвую голову, да потрясений так много за вечер… Так много новых чувств, что Микаса уже не находит сил противиться засасывающей трясине. Чем сильнее барахтаешься — тем глубже затянет. — Ты про игру? — невинно отзывается она, желая сбросить градус напряжения, почти осязаемого. Оборачивается, улыбается натянуто, вымученно, — а что не так? Эрен подходит почти вплотную. Его близость пугает, настораживает. От недоброго взгляда бросает в дрожь. Волоски на руках встают дыбом. Воздух прогрет после изнурительной жары, однако от волнения Микасу начинает потряхивать — зуб на зуб не попадает. — Ты сделала это специально, — в глазах с завитками лопнувших капилляров мелькает что-то нехорошее, — чтобы вывести меня. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, ногти больно впиваются в кожу — прямо в незаживающие формы лунок, выдавленных частым сжатием ладоней. Дрожь бьет по коленям. Микаса ступает назад, упирается поясницей в балконную балку. Тело покидает устойчивость. Эрен ступает следом. — Ну хоть… Хоть что-то ты ко мне почувствовал сегодня. Микаса никогда не чувствовала себя слабой — бремя сильнейшей в отряде напоминало о себе тяжестью на плечах. С каждой неудачной миссией тяжесть придавливает сильнее, склоняет к земле. И сейчас к почти неподъёмному чувству примешивается новое: гадкое, склизкое бессилие. Пальцы впиваются в сухое неполированное дерево, собирая мелкие занозы. Но больнее, чем там, где с трудом выбивает пугливый ритм сердце, уже не будет. Он хватает ее за подбородок, вынуждая запрокинуть голову так, что позвонки хрустят, а мышцы шеи простреливает болью: Эрен даже не моргает, некоторое время рассматривая ее лицо, только ноздри его расширяются от глубокого, быстрого дыхания. Синяки после такой хватки точно останутся — он делал так всегда, когда злился. — Ты мне отвратительна, — сдавленно шепчет он. Проходится взглядом от глаз к губам, и сдергивает пальцы, цепляя ногтями нежную кожу. В глазах становится влажно, горячо до боли. Микасе не хочется плакать, не в единственное увольнение для всего отряда, не в единственный день, когда выбрались из-за стен корпуса… Там она уже пролила достаточно слез. Микасе не хочется показывать, себе, в первую очередь, что Эрен задел ее. Сильно задел. Так, что крутит все внутренности и кости, как от сильного жара. Сердце вторит ударами шагам Эрена. Злым, резким. Микаса ведь ничего не сделала. Откуда столько ненависти? Эрен же не потребовал остановить игру. Обида душит, сжимается на горле, выдавливая рыдания. Микаса резко разворачивается, бежит к своей комнате, чтобы скорее остаться наедине со своими мыслями. Идиотские источники вместе с идиотским алкоголем могут катиться в пропасть вместе со всеми остальными — с Конни и его глупыми играми, наглой Хисторией, только и умеющей, что строить глазки, с ревнивым Эреном и особенно с чёртовым Жаном, прикосновения которого горячими пятнами держатся на теле.