Скверна

У Ларисы Львовны Годжаевой болела голова. В четыре часа утра, когда подернулось серым волоком низкое небо за окном и застучали по ступенькам каблучки Нины-соседки, возвращавшейся домой с блядок, Лариса разлепила глубоко запавшие глаза и издала протяжный, тяжелый выдох-стон. Массируя веки подушечками пальцев, доковыляла до ванной, смочила холодной водой полотенце. Не удержавшись, окунула лицо в раковину, заполненную холодной водой до краев, и не вытаскивала, пока не стали гореть от отсутствия воздуха лёгкие. Словно тупая игла ввинчивалась в висок. Казалось, вместо мозга в черепной коробке гнилая жижа, в которой плавают обесцветившиеся, размокшие мысли. Потом ещё два часа пролежала в постели, смежив подрагивающие веки, с пропитанным водой полотенцем на лбу и приоткрытым, пересохшим до солоноватого привкуса в горле ртом. Раздирая барабанные перепонки, заверещал на надрывной ноте будильник. Страдальчески скривившись, женщина кое-как выкарабкалась из мокрой, холодной постели и потянулась к одежде, заранее развешенной на кресле. Ну вот, она уже опаздывает. Значит, сегодня придется обойтись без кофе, хотя… в таком состоянии на дорогу может уйти ещё больше времени, чем обычно. «Ублюдство какое», — подумала Лариса Львовна. — «Будь я помладше, заныла бы и убедила мать не тащить меня в школу. Какие могут быть дела, когда голова раскалывается, как арбуз в руках ёбаного азера?» Но надо терпеть, когда ты взрослый. Никому нет дела до твоих мучений. Точнее, на самом деле никогда нет, но когда ты ребенок или старик — пытаются порой изобразить отсутствующее сопереживание и липовую заботу. На подбородке набух отвратительный прыщ. Так-то не сильно заметно, особенно если припудрить, но воспаленное скопление гноя под натянутой кожей мучительно болело при каждом движении рта. Дерьмо. Дрянь. Мерзость. Отодвинула локтем стопку смятых файлов и документов с жучками пропечатанных чёрных букв на шершавой бумаге. «…постановление…» Плевать. «…о лишении Годжаевой Л.Л. родительских прав на несовершеннолетнего…» Плевать, плевать, плевать, совершенно до пизды. Шмыгая носом, но не из-за насморка — сама не зная, почему, — она с трудом натянула на ноги утягивающие антиварикозные колготки, больно врезающиеся в живот, втиснулась в юбку-карандаш. Толстухой Лариса никогда не была, но в последнее время словно как-то опухла. Не могла припомнить, когда последний раз принимала пищу, и оба выходных, кажется, не вставала с кровати из-за головной боли, а вес все продолжает расти… Или это ей только кажется? Конечно, кажется. Вот будет апрель, снег сойдет, она с полусапог на меху перейдет на кроссовки, будет больше пешком гулять, килограмм 5 скинет, с весной в офис впорхнет… А какое сейчас время года, кстати? Она подвела глаза, тупо глядя на собственное отражение в заплеванном зубной пастой зеркале. А на работе ещё эта… новенькая. Эта Курмалиева сразу Ларисе не понравилась. Тридцать лет бабе, а все молодится. Носит этот свой чёрный пояс по минету. Как его… Чокер? Улыбается, сучка такая, жопу всем лижет. Точнее, изначально неприязнь была контролируемой, и Лариса Львовна держала себя в рамках вежливости и профессионального этикета, но запасы её терпения день ото дня таяли, обнажая звериный оскал ненависти. Она начала замечать, что каждая фраза, движение, даже звуки дыхания новенькой начали болезненно, мучительно раздражать, как прикосновение языка к кровавой лунке выбитого зуба на воспаленной десне. Чувство внутренней пустоты, мучившее Ларису, когда она будто возвращалась во времена молодости, в пору, когда кажется, что всё будет особенным именно с этим мужчиной, или вообще с мужчиной, ты ждёшь, фантазируешь, а когда всё случается, вот уже через секунду, вдруг чувствуешь себя использованной, грязной… сменялось по-животному бессмысленной, но оттого еще более жгучей ненавистью. Ей казалось иногда, что когда-то давно, настолько, что оживить этот момент в памяти не представлялось возможным, — в ней поселилось (зародилось?) ОНО. Дать ему имя Лариса тоже не могла. ОНО. ЭТО. Что-то такое… Вихрем прокатившись по жизни, лишило привязанностей, дружбы и любви. У Ларисы мелко задергалось нижнее веко, она зажала рот ладонью, подавив крик, вызванный жуткой догадкой. Вот что с ней происходит, вот отчего так плохо: ОНО её жрёт. По дороге на работу она взмокла. Мучительно саднило кожу, натертую колготками, врезались между ягодиц трусы, ткань которых быстро пропиталась потом и липла к лобку, заставляя морщиться. Ныли отекшие ступни, стиснутые лаковыми туфлями на небольшом остром каблуке. Режущая боль в подмышках, до рубцов исцарапанных швами плохо отстиранной блузки, стала настолько сильной, что Лариса едва держалась, чтобы не разодрать рукава в клочья. В глаза летела пыль, они беспрестанно слезились, ноздри покалывало, затрудняя дыхание, волосы лезли в лицо, казалась неподъемно тяжелой сумка. Она сутулилась, горбилась, её словно придавливали к земле невидимые каменные руки. — Господи, — чуть не плакала Лариса. — Господи, не могу, помоги мне дойти… — Вы уронили. — Что? — она обернулась. Под ребристым пластиковым козырьком перехода между торговым центром и автострадой, на одной из ряда одинаковых скамеек, «подаренных городу депутатом Гнилохвостом», она заметила подростка, которому на глаз дала бы не больше пятнадцати лет. — Вы уронили. Вот, — он подбородком указал на мерцающую мелкими разноцветными стекляшками заколку, совсем недавно скрепляющую зачесанные на затылке Ларисы волосы. Ухмыльнувшись, Лариса направилась к нему, забыв о заколке, хрустнувшей под подошвой её туфли. Он смотрел на нее — не настороженно, как ожидалось, а с каким-то тупым безразличием. У него были соломенного цвета волосы, практически бесцветные брови, которые то и дело театрально-трагически изгибались, и бледная до синюшного оттенка кожа. Маленький острый нос, невыразительные глаза, бледная линия бескровных губ, хаотично рассыпанные по круглому лицу пятна веснушек. — Чего не в школе? Прогульщик? — она достала из сумки пачку сигарет. — А вам-то что? — флегматично отозвался он. Тварь. — Будешь? Он кивнул, и сжал пальцами протянутую сигарету. От него едко пахло потом и какой-то до тошноты приторной едой. — Как зовут? — Витя, — он выпустил клубы дыма из ноздрей, нелепо встряхнув головой. — Чем интересуешься? Чем занимаешься? — Да ничем. — Сейчас же ты что-то делаешь? А? — Гуляю. — Заводы стоят, блядь, а они гуляют, шляются целыми днями туда-сюда… Его взгляд из тупого и неосмысленного сделался скучающим. — Тебе нужны деньги? — Всем нужны, — осторожно ответил Витя. Дерьмо. — Я могу тебе заплатить. Хорошо заплатить. — С чего вдруг? — он потешно сморщил нос и на секунду замолчал. — Сколько? — Две тысячи. Хорошо? — Лариса невидяще смотрела прямо перед собой, чувствуя, как ОНО довольно мурлычет. — А ты сделаешь кое-что для меня. Просто сделаешь кое-что для меня. Она снова прижала ладонь ко рту, чтобы ОНО замолчало. Странно: почему нос такой холодный и на ощупь точно восковой? — Ну… если будет какая-то хуйня, то я откажусь. Они зашли во двор. Витя зверовато огляделся по сторонам, но, никого не увидев, успокоился. Лариса смотрела на него широко распахнутыми глазами, её лихорадило. — Сними ботинки. — Чего? — Что не так? Мне надо увидеть твои ноги. — Это как-то… стрёмно. Ну ладно. Он присел на корточки и до странного долго развязывал шнурки. В воздухе повеяло резким запахом застарелого пота. — Говори что-нибудь, — шелестящим шепотом попросила Лариса, скользя взглядом по выступившим под его футболкой острым углам лопаток. — Мне нечего сказать. — Так уж и нечего? — Когда мне было десять, я нашел под лестницей кошку с котятами. Я взял её за шкирку и ударил головой об пол. Котят забрал с собой, завернул их в пакет, когда вытащил — некоторые уже задохнулись. Я снял с них шкурки (с тех, что не сдохли в пакете — живьем), потом подкинул некоторых в почтовые ящики, одного в портфель однокласснице. А последнего слишком долго берег для особого случая, он завонялся, и я его просто выкинул в мусоропровод. — Хорошо. Теперь поставь ботинки в сторону и покажи ноги. Он, не морщась, послушно отодвинул кроссовки в стороны и наступил в самую грязь, даже не пытаясь найти место почище. В самое вонючее дерьмо. У него были по-женски аккуратные узкие ступни и тонкие лодыжки. Без когтей. С нормальными человеческими ногами. Он не от НИХ. Грязь оставляла следы. Он не от них. Значит, можно ему верить. — А теперь… — она протянула перед его лицом руку, задрав рукав. — Мне нужно, чтобы ты меня укусил. — Чего? Не за пизду, надеюсь? — За руку. Вот сюда, где фурункул. Он нахмурился. — А нахуя, позвольте спросить? — Прошу — значит, надо. Что непонятного? — Ну… — Что «ну»? — резким движением сунув в его ладонь мятые купюры, процедила сквозь зубы Лариса. — Тупая ты скотина, неужели так сложно? Ты понимаешь плохо? Болезненное давление на запястье заставило её глаза увлажниться. Лариса почувствовала, как каждый его зуб впечатывается в её кожу, оставляя вмятины. Гной медленно, тоненькой струйкой утекал из дырочки, проделанной Витиными зубами. Она посмотрела в небо, облизнув шелушащиеся губы. Она знала: что-то пришло оттуда. Что-то говорит с ней. — Всё, отстань! Выродок, блядь! — она с силой ударила подростка по затылку, отталкивая от себя. Он скрипуче рассмеялся и несколько раз клацнул зубами. Лариса положила ладонь ему на лицо и прислушалась к его дыханию — короткие, резкие вдохи, ритмичное втягивание воздуха в лёгкие. Её поразила внезапная догадка. Это было ЕЁ дыхание, оно доносилось изнутри, из черноты. Температура ее тела вдруг упала до нуля, а вены и артерии смёрзлись в кристаллические трубочки со льдом. — Нет, давай ещё раз, кусай! Сильно кусай! Она опустилась на свои затянутые в капрон колени, практически встав в легендарную коленно-локтевую, и её израненная рука опустилась на землю. Перемазанная в грязи ступня подростка с чавканьем впечаталась прямо во взбухший след от зубов, но Лариса этого не заметила. — Сколько тебе лет? — А какое это имеет значение? — ответил он всё таким же пустым голосом. Когти выдвинулись из его пальцев, маленькие трубочки в них начали накачивать гноем полупустой фурункул. Блядь. Нет. Она ошиблась. Как же она ошиблась… — Ладно. Уходи. Все, можешь идти. Уходи, сказала! … Лобик у этой Курмалиевой выпуклый, покатый, как у дебильной. И рот приоткрывает, гляди-ка, некрасиво, неправильно. Может, и правда дурная? Аутистка, или как их там называют? — Ларочка, привет! У тебя такие сережки классные! — щебетала мерзкая Курмалиева. А глазки-то карие, масленые. Чурка, что ли… Или жидовка? Лариса вспомнила, как в детские годы гуляла с мамой по рынку и смуглая продавщица, улыбаясь, дала ей королек. — Как зовут-то тебя? — Лара. — Красивое имя, — мечтательно отвела глаза в сторону женщина, тяжко вздохнув. — А те… вас как? — полюбопытствовала девочка. — Меня-то? — невесело усмехнулась продавщица. — Меня Гульназ. — А… — Лариса наморщила нос и прищурила глаза, пытаясь переварить новую информацию. — А что это за фрукты такие? И пальчиком на поддон деревянный указывает, где какие-то помидоры оранжевые лежат. — Лара! — одернула ее мать. — Ты же не попрошайка! — Это? — глаза продавщицы окружили веселые морщинки. — Это королек. Хочешь попробовать? — Хочу-хочу! — вскрикнула Лариса, выхватывая фрукт из ладони женщины. Тут же впилась зубами в мякоть, пока мать не отняла. Сладкий, кстати, королек был, но язык как вязал… Мать сразу, конечно, вырвала из рук и выбросила, как только к другой палатке отошли. Это, говорит, чурки, они хитрые, злые и наебывают русский народ, ничего у них с рук брать нельзя. На запястье снова наливался гноем огромный фурункул, зрительно утолщавший руку почти вдвое, комки грязи внутри него игольчато щекотали плоть. — Женщина, что с вами? Вам плохо? — слышит она откуда-то со стороны. — Уйди, урод! Помогите! Помогите! Изнасиловать меня хотел! Изнасиловать меня хотел, ёбаная тварь! Или армяшка? Горбоносая, черноглазая, суетливая, балагурит много, — точно, кровь армянская бурлит. Устроить бы ей, суке, Сумгаит. У-у-у, тварь. Черт бы тебя побрал. Едва Лариса вошла в кабинет, она обмерла, выронив из рук стопку документов. Курмалиева стояла на коленях перед замом гендиректора, восьмидесятилетним Алексеем Степанычем, штаны которого были спущены до колен, и старательно обрабатывала языком его дряблый, безжизненный пенис, окруженный седым курчавым волосом. — Ты чего? Случилось что-то? — удивился Алексей Степаныч. — Лар, тебе плохо? — испугалась Курмалиева. — Я сейчас все соберу… Лариса медленно осела на пол. Её удушливо тошнило. Тварь, тварь, ну какая тварь, поганая шлюха, мерзкая блядь Курмалиева. Всякое бывает, но так опуститься… Немедленно зайти к генеральному, немедленно рассказать, он человек понимающий, должен уразуметь, что таким не место в нормальном рабочем коллективе… — Вызовите скорую кто-нибудь! — услышала она голоса коллег сквозь застлавший уши шум. В голове будто гудели турбины самолетов. — Может, ее муж заберет… — Нет у меня никакого мужа! — заорала Лариса, чувствуя, как пульсирует боль в мозгу, точно его кромсают тупым ножом. — Нет и никогда не было! Никого у меня больше нет! — Но ты же говорила… — Плевать, что я говорила! О чем с вами говорить?! О чем?! Вы только трещите про свои дела никому не интересные, про свои семьи нелепые, про мужей, про детей, куда вы там ходите! Ой, а вот мы с мужем ездили туда-то, нам там не понравилось, мы с мужем отдохнули, мы с мужем, у нас с мужем! Мерзость! Серая, гадкая слизь! Одна и та же мерзость каждый день! Ненавижу! Ненавижу! Вскочив на ноги и резко развернувшись, Лариса бросилась вон. На столе генерального директора холдинга «Толстонос» Ивана Игнатьевича Подушкина растянулась, сбросив на пол стеклянный стакан с ручками и стопку бумаг, совершенно голая Курмалиева, с наглой, похабной улыбкой на размалеванном лице. Волосатые ягодицы директора ритмично, как стук метронома, елозили между её широко раскинутых ног. С когтями. Каждый с указательный палец длиной. А внутри когтей — красные трубочки. БЛЯДЬ. Только не это. — Лариса Львовна, вы в порядке? — удивился гендиректор. — Лара? — Курмалиева насторожилась. — Я… я… простите… голова болит, очень сильно болит, — прошептала Лариса и, натянув пальто наизнанку, метнулась к выходу. Горло будто передавило железной струной. Сквозь мутную пелену слез она едва различала очертания силуэтов прохожих, машин, домов и деревьев. Вцепившись ногтями в кору векового дуба, она согнулась пополам. Её долго и мучительно рвало желчью прямо на лаковые туфли, которые она так тщательно начищала днём ранее. Неужели в мире не осталось какого-то понятия нравственности, чести, чувства долга, в конце концов… Неужели каждая профурсетка будет ноги раздвигать и скакать козой по карьерной лестнице, оставляя далеко позади старательных, честных профессионалов… Дерьмо. Главное для неё было — бежать как можно скорее, чтобы никогда больше не видеть их всех. Сидевшие перед подъездом на лавочке бабули кричали ей вслед, чтобы она постыдилась и что ветераны воевали не за то. Она, задыхаясь, неслась вперёд, отворачиваясь от тысяч глумливых лиц. Водители смотрели на неё из-за стёкол автомобилей, маршруток и трамваев, люди свешивались из окон, выбегали из подъездов, кричали, тыкали в неё пальцем. В каждом прохожем она видела белобрысого Витю, что еще больше погружало её в бред. Он насмешливо скалился, выглядывая из окна проезжающей маршрутки, высовывался из люков, из-за углов, и клацал зубами так громко и жутко, что у неё подкашивались ноги… Она долго бродила по городу, не видя ничего перед собой, и остановилась, чтобы перевести дыхание, только в супермаркете «Пятерочка». — Слушай, и правда нехорошо вышло, — теперь Курмалиева стояла перед ней, в треске электрических ламп, в ореоле белого, режущего свечения, и злорадно улыбалась. — Лар, я все понимаю, тебе тяжело сейчас… После того, как Игорь… Лариса вспомнила, как однажды, пытаясь себя развлечь, подпаливала куриную шкурку сигаретой, попутно размазывая по ней серу и пепел. Она прожигала и расковыривала шкурку в разных местах, рисуя какую-то непонятную картину, и, в конце концов, поняла, что у неё получается чья-то обуглившаяся голова. Вот глаза, вот рот, нос… И тут она поняла, что это лицо ее отца. Обуглившаяся голова её отца. Такой же лоб, такие же скулы, губы из свернувшейся шкурки. Поразительное сходство. Обуглившееся лицо её отца. В тот день он умер. На глазах у ошеломленной Ларисы Львовны, Курмалиева цинично-деловито опустилась на колени и, задрав юбку кассирше, провела кончиком языка по дряблым бёдрам, покрытым сеточкой варикозных вен. И вот она добралась до рваных, пахнущих мочой и немытым телом, трусов старухи. Тонкая ткань съехала, обнажая куст вонючей шерсти, слипшейся от пота, испражнений и чешуек кожи. Струйки крови ручейками бежали по ногам кассирши, расплываясь на кафельном полу неровными блестящими лужами. Курмалиева пальцами раздвинула края раны и плюнула в неё. Старуха клацнула зубами и засмеялась. Её нижняя челюсть неестественно отвисла и тут же с громким хлопком вернулась на место, как у Щелкунчика. Боже, неужели вы не видите? Остановите же эту тварь кто-нибудь. Боже, боже. Мамочка, что же делается. Помогите… — Выходи, — кричала она фурункулу. — Выходи! Оставь меня! Убивай их! Уйди к ним! Оставь меня! На лицах покупателей, охранника, других кассиров, в которые с такой надеждой всматривалась Лариса, не дрогнул ни один мускул. Они направились к дому Ирины Лукьяновой, единственной из знакомых, кто поддерживал с ней хотя бы изредка какое-то подобие общения. Её подъезд будто под водой находился, и тогда мерзкая грязно-зеленая краска, покрывающая стены, была бы наростом гнилых водорослей, а проржавевшие коробки почтовых ящиков и счетчика — особенно грязными камнями с морского дна. Но… И здесь… И здесь Курмалиева. Она о чем-то трещала без умолку, сверлом своего визгливого голоса вонзаясь в барабанные перепонки. Ирина вынесла чай, мимоходом познакомив её с сыном и племянником, имён которых Лариса не запомнила. — Ларочка, — Курмалиева ухмыльнулась. — Зайди, пожалуйста, в ту комнату за чаем, бабушка новый прислала, китайский… Мучимая дурным предчувствием и в то же время обрадованная перспективой хотя бы на пару минут ускользнуть от жуткой Курмалиевой, Лариса вышла в коридор. Открыв дверь, она обомлела. Сын хозяйки, совсем ребенок, лежал на постели лицом вниз, а его двоюродный брат, более крупный, с рыжими волосами и злыми серыми глазами, придавил его сверху, пытаясь ввести свой половой орган ему в анальное отверстие, другой рукой при этом затягивая на его посиневшей шее ремень. Тот только сдавленно хрипел, на его губах пузырилась слюна. — Господи… — чуть не плача, взвыла Лариса. — Ну что это, Господи?! Боже… Раздетая по пояс Курмалиева и Ирина, которая шла за ней, как животное на привязи, одним ловким движением улеглись рядом с подростками. Курмалиева, руководя Ириной, заставила ту взять в рот пенис собственного агонизирующего сына, в то время как сама, яростно мастурбируя, облизывала и покрывала липкими поцелуями вспотевшее лицо второго юноши, насиловавшего умирающего родственника и друга детства в задний проход. Завопив раненым зверем, Лариса понеслась вниз по лестнице. Едва за её спиной хлопнула дверь, она услышала за спиной шаги и тяжелое, прерывистое дыхание. На асфальте растянулась темная фигура. В полутьме двора раздался чей-то жалобный стон. — Катя… — стонущий открыл глаза. — Катюша, помоги мне. Подожди, подожди… — Что? Что?.. — Покажи… — прошептал солдат. — Что показать? — Сиськи… Тяжелое дыхание смерти обдало юную медсестру Катю. Она непонимающе смотрела на солдата и не знала, как ему отказать — нет, она не может так с ним поступить, как бы ни хотелось… Над головой Кати сверкали какие-то жуткие вспышки. — Покажи… я не видел сиськи ни разу… Я даже не целовался ни разу… Покажи, пожалуйста… — солдат уже не сдерживал слез. — Да ладно, увидишь еще! — Не увижу! Только перед смертью, разок… Пожалуйста! — кровь смешалась со слезами и грязью, его колотило крупной дрожью. — Ты сейчас умрешь же, ну! Давай я запишу любое письмо и отправлю твоим родным. Если надо, лично доставлю им, когда война закончится, и расскажу твоей матери, как ты умер… — Нет, спасибо… Можешь мне лучше нассать в рот? — Но тебе почти ноги оторвало, от твоего тела обгорелые головешки остались! — Понимаешь, мы с девушкой любили такие штуки… Это было высшим выражением любви. А теперь ее нет рядом… Я умираю, а она так далеко… Давай представим, что она здесь. Я закрою глаза, а ты нассышь мне в рот… Я представлю девушку и умру с ее именем на устах. Катя покусала губы. Рыдающий, обугленный солдат все равно умрет, от ее руки или нет… — Нет! — выплюнула Катя. — Будь проклята, ты всю жизнь будешь жалеть, что мне отказала! — на последнем вдохе вскричал солдат. — Тварь! Это было самой большой ошибкой в твоей жизни! И тут Катя в ужасе отпрянула, увидев гной, брызжущий откуда-то из области его ширинки. Его глаза горели праведным гневом. Гной стекал по ноге и затекал прямо в обугленную рану, бурля и пузырясь. Солдат скорчился, по его телу пробежали судороги, штаны намокли ещё сильнее. Левую кисть вывернуло в обратную сторону, обнажились вены, сухожилия и кости. Катя услышала треск — это порвались штаны защитного цвета, промокшие насквозь от крови и мочи. Внезапно его лицо побагровело, глаза выпучились, капилляры вздулись так, что левый глаз вытек. Солдата стошнило чем-то белым и густым прямо на гимнастерку. Спазмы продолжались и продолжались, пока белое не стало коричневым, а потом и красным. С губ у него свисала какая-то странная субстанция, похожая на фарш — вероятно, это была какая-то часть его кишок. Он сказал «Тупая манда», всхлипнул в последний раз и умер. «Вот дерьмо», — подумала Катя, подметив, что его коченеющая правая рука так и осталась под ремнем. Лариса хмыкнула. Дерьмо. — Ларис, что с тобой происходит, я не понимаю, ты очень странно себя ведешь… С тех пор, как год назад уволилась… — Дерьмо, — побелевшими губами безголосо прошептала Лариса, едва ворочая языком. — Из-за тебя вокруг одно дерьмо. Ты приводишь ИХ из других миров. Когтистых тварей. Ты сама когтистая тварь. Пьянчужки, спящие под лавкой у подъезда, чумазые и окоченевшие от осеннего холода, потянулись к ней обветренными руками. Их грязные, потрескавшиеся пальцы мяли засаленную ткань одежды, жёлтые, потемневшие зубы клацали… Они смеялись. Мяукали. У них были кошачьи когти. С палец длиной. — Ты что, Лар? Это шутка?.. — Курмалиева попятилась. И здесь она. Везде она. Она не знает, что говорит свои последние слова. — Дерьмо. Я уничтожу дерьмо… Иди сюда, тварь! Подошла сюда, мразь! — рычала в исступленном безумии Лариса, затягивая на тонкой белой шее Курмалиевой её же шелковый платок. Внезапность нападения дала ей фору. Курмалиева ничего не успела сделать. Она билась, хрипела, на её губах выступила розовая пена. А Лариса все тянула и тянула блестящую ткань, выла, плакала, кричала, звала кого-то… Вцепившись вспотевшей ладонью в рукоятку ножа, на которую налипли хлебные крошки, она наносила удары в податливые живот и грудь Курмалиевой; та, напоследок тоненько взвизгнув, принимала смерть, в её горле мерзко булькала кровь, как вода в забитом картофельными очистками сливе раковины. Мёртвое тело рухнуло на асфальт лицом вниз, из-под него начали вытекать кровавые ручейки, в вечерней темноте кажущиеся чёрными. Лариса застыла над трупом. Её колотила крупная дрожь, она растерянно огляделась. Исчезли бездомные, исчезли Катя и озабоченный мёртвый солдат, исчез Витя. Исчезли все. С ножа продолжали слетать тяжелые капли крови, налипшие на него крошки затвердели. И тогда фурункул на руке Ларисы раздулся до размеров пятиэтажного дома, а голова превратилась в один огромный раскаленный шар с черными провалами вместо глаз и разинутым в беззвучном рыбьем крике ртом.