Я убью тебя, мразь

Пальцы медленно оглаживают шрамы на коже. За всю жизнь их скопилось очень много. Вот этот, на груди, по форме напоминающий треугольник — подарок от отца, а вот этот, на правом плече, рваный, похожий на изломанное дерево — напоминание о том, что среди пожирателей нет друзей. Но среди прочих уродливых линий, есть одна, которая дорога сердцу. Кончики пальцев скользнули по прямому, как стрела, шраму. Его подарок. И кажется, что больнее уже быть не может, но жизнь та ещё сука. Она упорно доказывает, что предел страдания ещё не достигнут. Раз за разом втыкает раскаленные докрасна пики боли в изорванное, растерзанное сердце. Почему это происходит? Почему человек влюбляется безответно? Почему выбирает того, кто любить не способен? Того, кто не оценит протянутое дрожащими руками сердце, швырнет его на пол, растопчет грубыми солдатскими ботинками? Взгляд поднимается к зеркалу, впиваясь в отражение. Колум уже не молод, и это ясно видно: морщинки в уголках глаз и у крыльев носа, тусклые, безжизненные глаза, усталый взгляд человека, потерявшего все. Худые пальцы с обломанными, острыми ногтями царапают грудную клетку, в попытке добраться до глупого органа, вырвать его из груди. Выбросить прочь, подальше от себя, чтобы избавиться от терзающей душу агонии, которая давно стала верной подругой. Слезы скапливаются в уголках глаз, мешая всматриваться в мутное зеркало. Ну уж нет, их нельзя допустить, даже несмотря на бурю, царящую внутри. Ремешки кобуры плотно охватывают бедро, прошивающее тело болью при любом движении. После спаррингов с Антонином всегда больно. Он никогда не щадит. Знает каждую уязвимость, каждое слабое место и бьет прицельно, получая от этого извращённое удовольствие. Иногда, когда Тони замечает, что нанес особенно удачный удар, его губы трогает злорадная ухмылка, которая убивает лучше Авады. — Больно, сука? — всегда одно и тоже срывается с его губ. — Вставай, пидор, и дерись как мужик. За много лет эти слова уже должны стать привычными, как пожелание доброго утра, но каждый раз бьют под дых, сдавливая грудь, перемалывая внутренности. Что может быть хуже, чем стать самым ненавистным в мире человеком для того, кто представляет собой весь твой мир? Каждый день видеть, как любимое лицо искажает гримаса отвращения, губы презрительно кривятся, а глаза испепеляют ненавистью — больно. Слышать оскорбления, которые произносит любимый голос — больно. Видеть каждый день любимого человека и знать, что он убьет тебя быстрее, чем любой враг — чертовски, блять, больно. Но надежда — отвратительное чувство. Каждый день эта тварь поднимает окровавленную голову и продолжает упорно цепляться за жизнь, вынуждая Колума изо дня в день корчиться в муках безответной любви. Почему нельзя просто забыть? Видит Мерлин, Колум старается это сделать каждый день, но только глубже погружается в болото по имени Тони. Какая ирония! Чистокровный в чёрт знает каком поколении пускает слюни на вшивого оборотня. Знал бы отец — перевернулся в гробу, сожрав собственные яйца от злости. Поленья потрескивают в очаге, пожираемые огнем. Пламя уничтожает дерево, отдавая взамен свое тепло, а любовь пожирает Колума, подобно пламени, только вот взамен оставляет после себя лишь пепел, оседающий грязными разводами на лице. Языки пламени завораживают, окрашивая ледяные пол и стены каморки в цвета кровавого заката. Этот первобытный танец стихии гипнотизирует, погружая в воспоминания, которые вереницей встают перед глазами. О том, как Колум встретил его. И как потерял. Тогда, после ритуала принятия Темной Метки, впервые встретившись глазами с бездонной глубиной, Колум понял, что пропал. Глубоко посаженные карие глаза, густая грива черных волос, тонкие губы, волевой подбородок заполнили собой каждую мысль. Они стояли перед глазами днем и ночью, мешая нормально функционировать, заставляя сгорать внутри от чувства, скребущего грудную клетку. Иллюзий о том, в какого человека влюбился, никогда не было. Тони жесток, циничен, безумен. Был и остаётся таким по сей день. Ненависть, которая плещется на дне темных глаз, сбивает с ног, душит, не оставляя шанса на спасение. И все же изо дня в день глупая надежда прорастает на клочьях кровоточащей души, глубоко впиваясь корнями, чтобы с закатом сдохнуть в агонии под многотонным прессом очередного «ебаный пидор», слетающего с любимых губ. А ведь когда-то они были товарищами. Прикрывали друг друга, доверяли свою жизнь чужим рукам без оглядки. Пока все не испортило необдуманное признание, сказанное по глупости, под влиянием эмоций. Пальцы неосознанно вновь тянутся к шраму на шее, поглаживая его самыми кончиками, пока в памяти воскресают картины того дня, когда он появился на теле.

~~~

Крики оглушают. Они, отражаясь от стен пустой комнаты разоренного дома, множатся, заполняя собой все пространство. Каждый вопль окрашен в свою эмоцию: страдание, боль, отчаяние, безысходность. Любимый голос произносит заклинание, которое придумал сам, но Колум не вслушивается в слова, наблюдая, как на полу корчится тело совсем ещё молодого парня, практически ребёнка. Внутри пустота. За много лет служения Темному Лорду, за годы Азкабана, сопереживание стало недоступной роскошью. Ни один мускул не дрожит на лице, ни одна эмоция не отражается в глазах, не трогает сердце. Раздавшийся хруст костей заставляет поморщиться. Антонин, всем своим весом прыгающий на груди лежащего на полу мальчишки, с наслаждением наблюдает, как кровавые сгустки с хрипом вырываются изо рта, унося из лежащего тела остатки жизни. Узкие ноздри Антонина широко раздуваются, зрачки полностью затапливают радужку, выдавая его состояние: снова мертвецки пьян. Пьяный Тони особенно жесток. Он может часами истязать жертву, удерживая на грани жизни и смерти, упиваясь чужими криками. Нет, Колум тоже не святой, его руки в крови по локти, а за спиной армада чужих отнятых жизней, но пытки и убийства не приносят такого удовольствия. Они давно стали рутиной. Работой, которую нужно выполнить, чтобы выжить самому. Жизнь — дерьмовая шутница. Она любит ставить выбор: ты или тебя. И Колум сделал свой выбор в день, когда принял Метку и утонул в любви к садисту. — Эйвери, не стой, развлекайся, — безумный смех вырывает из мыслей. Антонин направляется к очередной жертве. Женщина в страхе сучит ногами по полу, пытаясь отползти к стене. В её расширившихся, остекленевших от ужаса зрачках, отражается фигура надвигающегося Антонина. С таким видом хищник приближается к жертве, чтобы вцепиться в беззащитную глотку, чтобы разорвать трепещущую плоть. — Давай развлечёмся? Если будешь послушной, умрёшь быстро, обещаю, — ласковый голос резко контрастирует с грубым движением, которым Антонин дёргает на себя женщину. Она бьётся, как пойманная в силки пташка, в попытке вырваться из тисков чужих рук. И Колуму снова больно. Вид на то, как любимые руки сжимаются чужое тело, как в любимых глазах загорается похоть, поднимает внутри волну жгучей обиды. Женщина вырывается, обезумев от отчаяния и унижения, она пытается сбросить сильные руки, вывернуться из захвата. Ревность поднимает голову и скалит клыки, истекающие ядом. Хочется рычать низко, утробно, с клёкотом воздуха в глотке. Вместе с треском одежды начинает трещать терпение. С треском разорванного платья рвется первая скрепа, удерживающая ревнивое чудовище на цепи. Оно царапает когтями пол, скалит зубы, чаясь добраться до виновников своей агонии. Нож, перерезающий бельё, ломает вторую скрепу. Всё, зверь свободен. Всему в жизни приходит конец: молодость заканчивается морщинами, цветение — листопадом, а терпение Колума вскинутой палочкой. — Авада Кедавра! — собственный голос с трудом удается узнать. Он звучит хрипло, надрывно, истерично. Как же хочется долго пытать эту суку, наслаждаясь каждой минутой ее боли, каждым криком и мольбой, но полыхающая ревность сильнее. Она вопит, что надо убить, разорвать, избавиться немедленно, чтобы не чувствовать удушающую хватку вокруг шеи. — Какого черта, Эйвери? — удар прилетает в грудину вместе с вопросом. Прядь волос с проседью падает на глаза, в которых все ещё видны отголоски похоти. Алкогольное дыхание опаляет лицо, а руки Антонина крепко держат за грудки, прижимая к стене. Лезвие ножа практически упирается в подбородок, что вынуждает чуть поднять голову вверх, чтобы снизить давление лезвия на кожу. — Я спросил тебя, какого черта ты это сделал, Эйвери? — Потому она, а не я, Тони? Почему ты не видишь меня? — вопросом на вопрос, вкладывая всю скопившуюся боль. — Я могу дать тебе больше. Я могу отдать тебе все. — Что ты несешь, скотина? Повтори! — лезвие сильнее давит на кожу, обжигая холодом. Нервы натянуты как канаты, но терять уже нечего. Все уже потеряно. Лучше умереть, чем и дальше смотреть, как отвращение кривит любимое лицо. — Ты не понял? Я люблю тебя, Тони. Давно. Я могу дать тебе больше, чем она, — глаза в глаза, невзирая на отчаяние. И надо бы поднять палочку, зажатую в руке, стереть чужие воспоминания, но пальцы разжимаются, отпуская шанс на спасение и единственную защиту от зверя, что стоит напротив. Игра окончена. Финальный раунд. Стоя на краю пропасти, поздно думать о том, что нужно изменить решение. Мост обрушен, под ногами крошится почва. Падение неизбежно. И Колум готов упасть. — Заткнись, сука! Заткнись! — каждое слово, для надёжности, запечатывает ударом об стену. — Ненавижу! Последний удар слишком силён. В глазах темнеет, сознание отключается на несколько секунд, погружая мир во тьму. В себя приводит холод ножа на шее и щелчок пряжки ремня. Взгляд упирается в чужой пах, который сейчас на уровне глаз. — Этого ты хотел, пидор? Ответить не получается, потому что в губы упирается головка члена. Она настойчиво давит, протискиваясь в рот. — Рот открой, мразь, — нож сильнее давит на горло. Тонкая кожа почти рвется от давления острого лезвия. Разбитый затылок пульсирует болью, мешая сфокусировать взгляд и подумать. Рот открывается, чтобы выразить протест, призвать одуматься, но до предела заполняется чужой возбуждённой плотью. — Это ты хотел получить, уебок? Рот открой, пидор! — рука Антонина хватает за волосы на макушке, до боли их оттягивая. Его бедра в бешеном ритме двигаются, вгоняя член в рот. От их движения саднящий, влажный от крови затылок, стучит о стену. Время перестает существовать. Остаётся лишь боль: она растекается по венам от сердца, которое прямо сейчас рассыпается на куски. Каждый удар головки в стенки горла, каждый шлепок яиц о подбородок — кровавый осколок, падающий к грязным ботинкам. Слюна пузырится, стекая на подбородок, капая на грудь и рубашку. Слезы неконтролируемо струятся из глаз от удушья. Отчаянно хочется сделать хоть глоток необходимого воздуха, но возбуждённый ствол таранит глотку, выбивая последние крохи необходимого кислорода из лёгких. Сколько продолжается это безумие? Минуту? Пять? Годы? Сложно сказать. В горло бьет струя семени, когда Антонин с протяжным выдохом, кончает и отстраняется. — Ноешь как паршивая бабенка, мразь. Смотреть противно, — напоследок ещё раз приложив головой об стену, хрипит Антонин. Пелена перед глазами мешает рассмотреть лицо, которое теперь напротив. — Не смей больше говорить мне это, паршивый пидор. Не смей даже думать о том, чтобы ещё раз завести эти пидорские разговоры. Клянусь, если ещё хоть раз услышу нечто подобное, я убью тебя, сука, — ножом проводит по горлу, неглубоко рассекая кожу. Надсадный, хриплый кашель рвется из груди, пока немигающий взгляд провожает удаляющуюся нетвердой походкой фигуру.

~~~

Огонь в очаге почти догорел. Тлеющие угли практически не дают тепла, вынуждая зябко передернуть голыми плечами. Пора уходить из нагретого помещения, возвращаться в стылый дворец Ледяного короля, чтобы играть свою роль до конца. А воспоминания… Они мертвым грузом останутся здесь, вместе с прогревшими поленьями, лежать черной бесформенной массой, вызывающей отвращение. Если бы любовь можно было сжечь также, без возврата и сожалений, Колум был бы рад. Но все, что останется — слушать злобный голос: — Встань и дерись как мужик, пидор. И умирать внутри.