Herz wie eine Kerze

Хмм, с чего бы начать этот рассказ? Ах, да. Я Германия, уважаемый пациент психиатрички и самый конченный псих из всех, что по своему опыту видел Швейцария. Хоть оценку он дал мне явно, хаха, несправедливую, ведь зачем тогда оставил меня не в психиатрическом отделении, а оставил в самой обычной палате, где не были предусмотрены ни ремни на кровати, ни смирительные рубашки, ничего, что могло бы понадобиться несчастным врачам в обезоруживании психа. Но, несомненно, для меня это был огромный плюс, и до сих пор таковым является. Выходить из палаты я мог по желанию, и никто не стоял над душой, высматривая в тебе какие-то перемены настроения и смотря на каждую упавшую ресницу, дабы гордо сообщить о буйности пациента. А это еще не самая худшая больница. Так в чем же был несомненный плюс? Всего несколько десятков кабинетов спустя, в перерыв я мог всегда спокойно постучать в кабинет хирурга — и нет, у меня нет проблем, связанных с хирургией, просто там работал мой милейший кузен. И если читая этот рассказ вы посчитаете сей фразу сарказмом, попрошу выкинуть этот лист из своих гадких пальцев к чертям собачьим, дабы я с чистой душой мог сказать, что такое мерзкое существо ни разу не трогало этот лист. Мой кузен, которого зовут Австрия, все равно всегда пускал к себе в кабинет, возможно рассказывая что-то про вчерашние операции или курьезные случаи с пациентами, либо наливая мне чай с какой-нибудь сладостью и спрашивая про самочувствие. Честно, рассказываю я это чисто для факта, значение это имело ровно нулевое. Что тогда имело значение? Его прекрасные, милейшие, чудеснейшие, выразительные глаза. И пока глупые людишки будут говорить о прелести драгоценных камней, я буду смотреть на нечто подороже камней, которые красивы лишь глазу, не получая должный отклик в душе. Черный кофе, а совсем около зрачка как будто рассыпана молотая корица, но это лишь радужка — по всему белку глаза разливается кипенно-белое молоко, заставляющее меня тонуть в каком-то странном, приятно обжигающим душу чувстве. И ни одни глаза не кажутся мне столь красивыми, пустые стекляшки, которые видят во мне лишь безнадежного психа. Швейцария всегда говорил мне, что нет ничего необычного во внешности Австрии — я все же его родственник и имею практически идентичные внешние данные. Мне до сих пор так хочется ему врезать, да так, чтобы он понял различие неба с землей. Необычайная честь быть для Австри родственником — это тоже самое, что назвать себя особенным. Таким же особенным, как шелковые волосы моего кузена приятного глазу коричневого цвета. Даже если он растрепан и волосы самовольно создали не самую модную прическу, самым большим удовольствием в мире будет их причесать — все они прилежно становятся на свои места, будучи потом завязанными в тугой хвост. И мне выпала такая возможность, когда я третий день подряд отказывался от сна и еды. Для меня это копейки, уплаченные за такую честь, которой бы я не смог ощутить, если бы Австрия не был столь милосерден и снисходителен. Помню, тогда я спросил, зачем он носит серьги. Австри ответил, что носит их для красоты. И разве эти бездушные красные камни ровня хотя бы упавшей с моего кузена пылинки? Нет. Они не могут иметь большую ценность и красоту, если он — и есть воплощение Бога. Они не будут иметь сладкий вкус его крови с металлическим отблеском, хоть так и похожи на фрукт, носящий название гранат, да и он по сравнению с этим чудесным напитком даже противен, нежели вкусен. Помню, я так долго не смотрел в календарь, что запутался, какой сегодня день. Их вереница привела меня в сегодняшний и я могу сказать, что не жалею об этом. Если я буду долго удивляться быстрому потоку времени, то совершенно забуду про кое-кого более важного в кабинете двадцать три в его свободные часы. А это чревато плохим настроением на ближайшие дня три, а Швейцарии и вовсе выпадет самая счастливая карта — многочисленные психозы, которые беспокоят людей в соседних палатах. Возможно, в один из зимних, ориентируясь по виду из окна, Швейцару выпала действительно наисчастливейшая карта. Хотя какое возможно? Все возможно, но понятно лишь одно — все написанное мной — чистейшая правда, и он понимает это тоже. И запрещая мне общаться с Австрией, он лишь хотел избавиться от помехи. Какая глупость и самонадеянность — разве мою любовь могут остановить ремни? Швейцария вроде не глупый, а поступает как ребенок, явно не продумав ту часть, где сказано, что страны значительно сильнее людей, а значит ремни для меня как ниточки, хоть тогда я получил немало синяков. На тумбочке тогда стояло снотворное — вчера мне его давали на ночь, дабы я успокоился и дал поспать соседним и не только палатам. Прекрасный ход, товарищ, как в типичных хоррор играх — создать проблему и сразу положить все для ее решения рядом. Мне было нетрудно взять сразу 4 таких капсулы и запихнуть их в него силой, привязывая к кровати точно также, как он сделал это со мной. После маленькой драки кое-кто заметно стал клевать носом, чувствуя себя явно не лучшим образом. Да, признаю, четыре капсулы — перебор, но для него как нормальная доза — если он сдохнет, камер в кабинете нет. Ночью просто в мешок, а потом…хм, помню, повариха предлагала мне неофициально устроиться на работу в столовую, принося необходимые продукты и иногда помогая в готовке. Обычно божествам делают жертвоприношения, почему бы не сделать также? Австрия все равно не отличит человечье мясо от любого другого. Решено! Сейчас просто под шумок берем ножик с кухни, доводим до конца дело со Швейцарией, устраиваемся в столовую, готовим, вот и все. Жалко ли мне остальных, кто будет это есть? Мм, нет, даже мой диагноз говорит, что сострадание для меня эмоция совершенно чуждая. Сейчас раннее утро — приемы у Швейцара всегда у меня назначались в это время, так что и работников не так много, и никто в кабинет не зайдет до того, как я приду со всем необходимым. В коридоре камеры — вот это проблематично. Наверное, стоит спрятать нож в одежде, мешок в кармане. А потом под видом того, что я выношу мусор, а не Швейцарию с вскоре перерезанной глоткой, спуститься на нижние этажи — сегодня там вообще ни души, МРТ и прочие медицинские процедуры в субботу не работают. Туда, правда, фиг доберешься — 1000 лестниц, лифтов, поворотов, но это уже будет не под присмотром камер. Первая часть плана выполнена — нож с мешком взяты. Но на второй произошло кое-что весьма ожидаемое, но неприятное. Нож тупой и почти не режет. Это естественно — его давно не точили, некогда, да и кухонный нож не относится к холодному оружию, дабы он резал глотки как по маслу. Но что делать — я посреди кабинета стою как дебил, нависнув над спящим телом Швейцарии и пиля его шею тупым ножом, оставляя лишь еле видные белые царапины. Что ж, надо идти за ножом поострее. С этим не возникло проблем — пока повариха отвлеклась на звонок, взять острый нож, явно для мяса, не составило труда. Я на пробу порезал руку, естественно, не под камерами — кровь брызнула мгновенно. Да, вот этот нож хорош. Подниматься на второй этаж во второй раз немного подозрительно, но ничего не поделаешь, даже если меня заподозрят в убийстве — что они скажут, если улик я за собой не оставлю. Снова открыв белую дверь, и вновь проходя в надоедливый мне кабинет, меня посетила мысль, что все могло быть по-другому. Но все будет по-другому, если и жизнь будет другая. Это неважно. Швейцария спит как мертвый, значит сейчас я без труда могу положить его в мешок. Скатав Швейцара в какой-то непонятный комок, я не чувствовал уколов совести. Вроде выглядит как пакет с мусором. Отлично. Пакет завязан, из-за его черного цвета содержимого не видно, значит подозрения должны свестись к нулю. Спустя, наверное, минут двадцать разгуливания со спящей тушей по зданию, я наконец достиг своей цели — нижние этажи. Местами здесь не работали лампы, все было серым, помещение имело кучу тупиков, отовсюду висели какие-то провода и лишь огнетушитель был хоть каким-то красочным вкраплением. Правда я уверен, что вскоре их будет еще больше. Распаковав Швейцарию, как долгожданную посылку, я достал нож. Думаю, стоит подстелить мешок, дабы этаж не стал слишком красочным. Сначала, я, возможно, в легкой неуверенности, либо что-нибудь еще, просто приложил нож к коже, уже оставив маленький кровоточащий след. Это все ради Австрии. Все ради того, чтобы сердце вновь привычно сжалось от теплого взгляда его глаз. Я не испытывал ничего такого по отношению к окружающим, но к нему чувства сами полились чистейшей рекой, возможно, отражающий закат, а возможно, состоящей из крови, такой же, что и течет из маленькой царапины на теле Швейцарии. Я сразу увереннее стал держать в руках нож. Помню, как папа давал мне порезать сыр в детстве самостоятельно. Я ощущал себя точно также, наблюдая, как из уже огромной раны на шее ручьем течет кровь. Даже если чудесным образом он не умрет, жить ему осталось недолго — не успеет добраться и до первого этажа, как вспомнит, что оставил всю свою кровь по пути. Что ж, уже нет другого выхода. Хм, может быть, лучше расчленить тело Швейцарии и мясо положить в холодильник, выкинув ненужные органы собакам ночью? Неплохо, неплохо, но предстоит тяжелая работенка по разделке тела — отделить кости, органы, еще порезать это все, не залить все кровью. А можно еще подарить Австрии сердце Швейцарии — оно так пытался добиться моего кузена, что добилось до своей остановки. В таком случае истерики не избежать, особенно если я заставлю его съесть, а жаль. Но я могу сделать это здесь же, здесь и признаться в любви. Не смогу добиться его здесь, добьюсь на том свете. Разделанное мясо преспокойно лежит в холодильнике, а я преспокойно режу овощи уже помытым от крови ножом. Сердцу Швейцара я выделил банку, которая нашлась в одном из кабинетов. Судя по всему, использовалась она для теплой воды — на нижних этажах ее не было. Пока повариха говорит мне что и как, я смотрю, как она достает недавно разделанное мной мясо и дает мне нож снова, уходя готовить рис. С нарезкой мяса проблем не возникает — вот когда я еще разделывал Швейцарию, тогда проблемы были в большом количестве. Меня гладят по голове грязной рукой, кладут мясо на сковородку и говорят подождать, обед совсем скоро, а я должен буду как официант разносить тарелки по кабинетам, пока повариха будет раздавать еду больным. Для меня такой расклад — лучший из всех, поэтому две последних тарелки я нес в кабинет к Австрии. Постучавшись, я вошел в приятную сердцу комнату. Дав Австри тарелку, мы присели по разные стороны стола. Я рассказал, что конечно же готовил мясо самостоятельно и резал положенные рядом овощи. Австрия сказал, что мясо очень вкусное, он никогда раньше ничего такого не пробовал. Я посмеялся, зная откуда и чье это мясо. Под вечер, когда Австрия уже собирался уходить, я попросил его пойти со мной, и тот, с искренним доверием в глазах, конечно же пошел. В заднем кармане джинс, скрытых длинной футболкой, лежал нож. Пройдя те же 20 минут и разговаривая о всяком, мы дошли к тому месту, где я ранее перерезал Швейцару глотку. На этаже стоял запах крови. Австрия напрягся, сжимая руки в кулаки. Я достал из маленького тайничка свою альтернативу кольцу в бархатной коробочке — сердце, наполняющее банку, к сожалению или к счастью, лишь фантомным биением. Австри в ужасе закричал, пытаясь то ли ударить меня, то ли отстранить от себя. Я признавался ему в искренности своих чувств, но тот, охваченный паникой, не замечал ничего, кроме как путей сбежать. Тут уж извините, такая наглость поразила даже меня. Так сбегать от признания в любви равносильно плевку в лицо. Как бы я того не не хотел, мне пришлось ударить Австри в определенное место в позвоночнике, позже сильно ударив рукояткой ножа по голове. Ночь. В больнице прекратилась вся жизнь, пациенты спят, а Австрия до сих пор не очнулся после того удара. Мне, честно, было даже немного жаль, когда он начал открывать глаза, ведь за ним спящим наблюдать было куда интереснее. Сразу приняв попытку начать истерику снова, Австрия, кажется, понял, что ноги хоть и до сих пор являются его частью тела, больше не функционируют, а рана на спине обработана и перевязана тем же человеком, кто ее и нанес. Начиная плакать больше от безысходности, чем от грусти или ярости, Австрия все же принял мое предложение руки и сердца, но он не подозревал о второй части своеобразного брачного ритуала. Я достал сердце из банки, протягивая ему его. Австри сразу стал отнекиваться, но попытавшись встать на ноги, понял, что от моей любви ему никуда не убежать. Возможно, я зря попросил его съесть сердце, но это стоило такой завораживающей сцены — Австрия, заливающийся чистейшими слезами, пихает сердце себе в рот, пытаясь просто быстрее проглотить. Кровь после каждого укуса стекала по его подбородку вниз, дополняя картину. Эта неделя была самой счастливой — я знал, что Австрия и слова не скажет о произошедшем, ведь ему хотя бы для этого надо пересесть на инвалидную коляску. Врачи, поверив истории Австрии про падение с лестницы, быстро назначили того, кто будет присматривать за ним. Как же замечательно, что сама судьба меня любит и такая роль выпала мне. Правда продлилось и это недолго — Австрия взбунтовался, то пытаясь покончить с собой, то рассказать эту историю кому-либо. И именно в этот день я для вас описываю свое прошлое в этой больнице. Я говорил, что добьюсь Австрию любой ценой, будь мы живыми или мертвыми. После очередного неаккуратного слова в свой адрес, я решил дать согласие на то, чтобы Австрия лишился жизни, но от моих рук. Кажется, он к такому не был готов — попытался отстраниться, но бежать некуда, да и не на чем. Ловким ударом той же рукоятки ножа, я сломал Австрии несколько ребер. Бедный, что ж поделать. Вспоров грудную клетку, я понял, что Австри даже еще дышал — жаль, ненадолго. Сломав еще парочку ребер, что меня не сильно интересовало, я убедился, что моя любовь уже не дышит. Я с трудом вынул сердце, принадлежащее теперь мне. Еще теплое, даже горячее, раскаленное жаром его слез горя. Тем не менее, во вкусовых качествах это не отразилось — кровь была слаще меда, а сердце было изысканнее всех изысканных блюд. Что ж, я надеюсь, что на том свете физические повреждения никак не отразятся, ведь прекрасные глазки Австрии я решил отдельно выделить. Также, возможно, вам интересно, что же это за чернила. Я решил поделиться со следующим поколением этой прелестью, написав этот рассказ кровью своего милого кузена. Его сердце перестало биться также, как угасла свеча, а слезы подобны стекающим каплям воска. Причиной его слез было его сердце, а причиной его проблем было мое до сих пор бьющееся сердце.