«Голоса в голове, увези меня к себе Бутылка вина в левой руке, правой держусь за твою Что я сделал для тебя? Я же последний мудак Где-то свернул не туда, и вот я опять на рогах»
Три дня дождя — Неважно
Ацуши не лезет в душу, не читает нотации и не отбирает стакан. Он ни слова не говорит о том, что от бутылки осталась лишь половина, а на утро придется лгать Куникиде, что Дазай проспал из-за несработавшего будильника. Но Осаму с трудом выдерживает его молчаливое осуждение. Он чувствует прожигающий взгляд каждый раз, когда делает глоток, когда рассказывает что-то незначительное, в чем лишь полслова правды, и даже когда молчит и смотрит в пустоту. Дазаю нужно было отправить Ацуши домой, сразу же как встретил, но он по чистой глупости предлагает выпить вместе. Ацуши не пьет, о чем сообщает только в баре, заказывая воду. Дазай чувствует себя обманутым, но пути назад нет. Ему не нужна компания, но он от нее не отказывается. Он даже думает о том, что не прочь встретиться еще раз, чтобы рассказать Ацуши пару небылиц из прошлого. — Однажды мы запустили с двух кораблей фейерверки, чтобы поздравить мэра Йокогамы с днем рождения. Будь тут тот, кто участвовал в этом непосредственно, он бы фыркнул и добавил: «Мы взорвали два корабля с наркоторговцами, отказавшимися платить. Дерьмовый фейерверк из огня и крови». Но Ацуши никогда не узнает то, чего не должен. Он будет всегда внимателен и поражен, уточнит, осталось ли видео с празднования, и приглушенно расскажет, что всегда мечтал о сюрпризе на день рождения. А потом будет смотреть этим удушающим взглядом, который липнет сильнее паутины, и из-за которого Дазай больше никогда не останется с ним наедине в баре. И будь здесь тот, кого быть не может, он несомненно бы усмехнулся и заметил: «Ты заслужил, Дазай». Дазай и сам знает, что заслуживает осуждения больше, чем кто ни был. Он может найти оправдание для всех, даже бывшего босса он сможет оправдать, если то будет выгодно, но себя — никогда. Телефон оповещает о сообщении, и Дазай, под любопытным взглядом Ацуши, выхватывает из него самое важное, благо, что информация от Хироцу всегда кратка. — Куникида-сан? — Ацуши не пытается заглянуть в телефон, но все же не удерживается от вопроса. — С чего ему мне писать? Ацуши молчит, а Дазай и так знает ответ и просто лишний раз хочет подразнить: очевидно, что в телефоне Куникиды уже несколько сообщений о сегодняшнем вечере. — Куникида уже спит, и тебе тоже пора, — улыбается Дазай, но Ацуши противится: — Я уйду только вместе с вами! Такая преданность польстила бы, если бы только она не была взращена им самим. Ацуши готов уйти с ним, доверяя и веря, видя в нем достойного наставника, на которого следует равняться, потому что не был знаком с другим, потому что Дазай знал, каким нужно быть. Встреться они четыре года назад, и Накаджима захотел бы перегрызть ему горло. И поэтому, из чистого любопытства, он резко спрашивает: — Ацуши, если человек совершает добро, перестает ли он быть злом? Будь вместо Ацуши кто-то другой, кто-то, кого не должно быть, Дазай бы в ответ получил подзатыльник и пожелание скорее заткнуться, потому что говорить о таком можно лишь полушепотом и не со всеми. Но Накаджима не любит насилие и грубость, и в его голове есть установка: на все вопросы должен быть дан ответ. Вот только Дазай его не слушает, он смотрит как Ацуши распинается, как горячо говорит о поступках и выборе, о том, что при рождении человек пуст и сам наполняет себя тем, что определит его будущее. И выпаливает в конце своей пламенной речи: — Вы не злой человек! «Кого ты человеком назвал?» — рассмеялся бы тот, кого нет в его жизни. Дазаю бы тоже рассмеяться, признаться, что он действительно не считает себя человеком, но он лишь покровительственно хлопает Ацуши по плечу, слегка сжимая. И в ответ получает жалость во взгляде, ту, которую терпеть не может, поэтому толкает Ацуши в плечо так, что тот чуть не сваливается со стула, но успевает схватиться за стойку. И прежде, чем тот вновь раскинет паутину слов, встает из-за бара, говоря: — Мне нужно идти. — Я с вами! — тут же вскакивает Ацуши, но Дазай надавливает ему на плечо, усаживая обратно. — Мне не нужна твоя помощь в туалете, — улыбается он. И хоть Ацуши смущен, но Дазая все равно не отпускает мысль, что тот пойдет за ним куда угодно — неприятные издержки его плана. — Не смей сбегать, пока меня нет. Хочу поделиться с тобой еще парой историй. Никто не хочет их слушать. Куникида каждый раз закрывает уши, когда я начинаю говорить. Ты же выслушаешь меня? Им легко управлять — скучно. Будь на его месте тот, кого не будет, Дазай был бы уже прочитан и послан со всеми его манипуляциями. Но Ацуши не знает его так сильно и все еще верит ему — это подкупало бы, если бы не было частью долгоиграющего плана, и точно не станет причиной игнорировать сообщение Хироцу и оставаться в баре. В зале занято лишь три стола — посреди недели мало посетителей, но официанты все равно выполняют свою работу. С одним из них Дазай и сталкивается, ловко подхватывая пару грязных бокалов, летевших с подноса. На пол падают лишь грязные салфетки, и за ними официант и Осаму, присаживаясь, тянутся одновременно. Дазай оглядывается на Ацуши, но тот занят своей водой и телефоном — скорее всего, пишет отчет Куникиде, звонить тому ночью — бесполезно. Осаму бы рассказал, что и сообщения в час ночи — это не то, что обрадует их коллегу, тем более, если они сомнительной важности: «Я отведу Дазай-сана до дома, прослежу, чтобы он лег спать и разбужу утром». Куникиде плевать, и это не значит, что его напарник бездушный, это лишь те отношения, которые их полностью устраивают — только работа, ничего личного. У него есть привязанности и страхи, желания и цели, он может быть прекрасным другом, если только рядом будет человек, который разделит его видение мира. Но для Дазая окружающий мир — помеха для встречи со смертью, и для Куникиды это неприемлемо, ведь для него мир — смысл жизни. Но Ацуши видит в них напарников, способных прикрыть друг другу спину, достигших взаимопонимания на поле битвы. И ему не нужно знать, что стоит выйти за рамки работы, они перекинутся лишь парой не значащих ничего фраз и разойдутся. Встреть в этот вечер Дазай Куникиду, а не Ацуши, он бы сидел в баре один. Официант извиняется и благодарит, грязные салфетки он кладет в карман вместе с несколькими купюрами. Дазай улыбается и кивает, но идет не в сторону туалета, а к двери, на которой наклеен знак «только для персонала». В нос ударяет резкий запах морепродуктов, и повар, что стоит у фритюра, кидает на него заинтересованный взгляд, но Дазай оставляет на ближайшем столе купюру, покупая проход через кухню. Уже у самого выхода он замечает несколько ящиков с вином и стучит по одному из них пальцем, привлекая внимание повара. Тот оборачивается не сразу, кипящее масло заглушает большинство звуков, и кидает: — Одиннадцать! Дазай оставляет деньги на ящике, забирая бутылку вина, а вернувшийся официант, за отдельную плату, вытаскивает пробку — с каждой минутой его побег становится дороже. «Какое же дерьмо ты пьешь», — сказал бы тот, кто разделил бы с ним вино, почувствовав сладость во рту. Но Дазай будто назло своему воображению, пока проходит через раздевалку для персонала, держит вино во рту, чтобы проникнуться сильнее ягодной сладостью. А будь тот, о ком стоит забыть, рядом, Дазай бы выпил бокал залпом и заявил наперекор: «Это лучшее вино из всех, что я пробовал». Но на улицу он выходит один. Во рту густое послевкусие приторных ягод, и ему бы сплюнуть, чтобы избавиться от него скорее, но Дазай не намерен сдаваться — и делает еще один глоток. Он передёргивает плечами от пронзающего вкуса вина и колючего холода. Погода в Йокогаме не благосклонна к беглецам, оставившим плащ в баре, на стуле рядом с Ацуши, который, конечно же, заберет его с собой, как только поймет, что Дазай ушел не попрощавшись. Ему стоит ждать и звонков от Накаджимы, и сообщений, наполненных вопросами и уговорами не убивать себя, ведь утром важное собрание. Для Ацуши, обделенного вниманием, в порядке вещей беспокоиться о ком-то, кроме себя. И Дазай был бы польщен, будь он не собой. Но Ацуши представляет лишь материал для работы, пусть это и ставит его на ступень выше большинства людей. Дазай раскроет его, создаст идеальное оружие, которое, при должном управлении, сможет защитить Йокогаму. Он хорош в том, чтобы создавать оружие — Акутагава тому пример. «Пример того, как ломать людей», — заявил бы тот, кто не понаслышке знал, как ломают. И Дазай бы даже не стал спорить. С кем-то, получившим от мира боль, и обозлившегося на него, проще было взращивать ненависть ко всему; с другим же, так же знавшим только невзгоды, но так и не утратившим веру в людей — быстрее прийти к результату через подтверждение, что мир благосклонен. Он всегда искал лишь более действенный способ. Башня из темного стекла служит ему ориентиром — Дазай идет на нее, точно зная, что следует свернуть в сторону общежития агентства или вовсе вернуться в бар, но нет никого рядом, кто бы указал ему на правильный путь. Он идет, ведомый желанием испытать удачу, в которую не верит. Он не считает себя везучим человеком, все его победы — сбор и анализ информации, от чего его планы такие удачные. Все его поражения — недостаток усилий и знаний. Осаму не верит в удачу, но верит в судьбу. Хоть и стоит ему задуматься, что все предписано, и нечто вершит свой суд — как Дазаю хочется пойти наперекор, доказать, что ни что не властно над ним. «Ты ушел по своей воле?» — ехидно спросил бы тот, кто праздновал его уход. Но, как Дазай ни пытался скрыть, над ним властны те, кто дорог. С кем, одновременно, невозможно и хочется находиться рядом, испытывая слишком много. Задыхаться от ужаса, понимания, что можно испытывать нечто большее, чем пустота. Из кого не хочется сделать оружие. В чьих руках он сам готов быть оружием. Ночная Йокогама, несмотря на холод, пролезший под рубашку и застрявший в бинтах, продолжает жить. Машины еле успевают затормозить, когда Дазай перелазит через ограждение прямо на проезжую часть. Это своего рода тоже игра с судьбой: он не должен дойти до башни. На той стороне дороги, за низкими деревьями, есть некто, кто составит конкуренцию любой судьбе. И если их встрече не суждено случится, то Дазай даже не будет противиться — он уяснил преподанный, болезненный урок, ему не нужно повторять. Судьба избавлялась от конкурентов резко и легко, и Осаму уяснил, что в этом ему с ней не тягаться — нет никого, кто был бы дорог ей. И единственное, как он может отомстить — лишить жизни себя, чтобы не было того, над кем она так желает захватить власть. Но его тело не остается лежать на холодном асфальте, и лишь в ушах остается неприятный звон от сигналов машин и недовольных криков водителей, желавших ему спиться и сдохнуть в канаве. Дазай поднимает бутылку вина и громогласно желает хорошего пути уезжающим вдаль машинам, будто говорит тост. Его замерзшие пальцы едва слушаются, но вцепляются в стеклянное горлышко сильнее, когда он понимает, что судьба ослабила свою власть и стоит только отвести взгляд от пролетающих мимо огней, как его ждет ориентир — башня, что когда-то была домом. Стекло хоть и гладко, но врезается в ладонь холодом. Впервые за весь путь он ощущает волнение, то самое, что отдается стуком сердца в горле. Пытаясь погасить его, Дазай быстро вливает в себя вино, чуть не захлебываясь, и несколько капель скользят по его подбородку, попадая на белый воротничок рубашки. Он вытирает рот тыльной стороной ледяной ладони, на миг задерживая пальцы на губах — ему тошно. Пусть судьба и благосклонна, но до каких пор? Сколько шагов она позволит ему сделать прежде, чем вернет власть над ним? Ему пора повернуть назад, а не пытаться играть с судьбой — проигрыш может стоить жизни, и явно не его. Правильный путь остался там, где в тусклом свете бара сидит Ацуши, скорее всего, уже понявший, что его наставник не расскажет сегодняшней ночью еще одну историю. «Какой план?» — встреться им непосильная задача, спросил бы тот, кто конкурирует с судьбой. В любой другой раз Дазай бы озвучил ему десяток вариантов, но в этот раз не было ни одного. Осталось только желание, которое он заглушал последние четыре года, но стоило лишь раз встретиться — и власть над собой вновь потеряна. И он делает шаг на площадь перед башней, переступая невидимую черту между прошлым и настоящим, между тем, что должно, и тем, что хочется, между судьбой и выбором, между правильной дорогой и верной. Дазай садится на ту скамью, с которой хорошо виден вход в здание корпорации. Его появление не остается незамеченным: охрана, у самого входа, на верху лестницы смотрит прямо, переговариваясь, не скрывая заинтересованности. Осаму знает, что захоти он пройти — его бы пустили, стоило назвать имя. Мори только и ждал, когда сможет вернуть свое оружие, но цель Дазая — не он, потому и остается на деревянной скамье, истязаемый проникающим под рубашку ветром, освещенный фонарем, словно указателем. Вино сладостью оседает на языке, ударяет в нос ягодным ароматом, и Дазаю оно уже даже не кажется таким отвратительным. Он глушит ожидание, сам не веря, что судьба действительно готова уступить. Будет правильным, если он просидит до утра и вернется в агентство, закутается в плащ, что ему услужливо всунет в руки Ацуши, и будет жить дальше, стерев эту ночь из головы. Будет правильным, но не значит верным. И он продолжает ждать, потому что верит, потому что есть время, потому что охранники перешли от обычной заинтересованности в движение, спускаясь по лестнице. И либо о его присутствии донесли наверх и они спешат с предложением сопроводить, либо готовятся встречать кого-то другого. Охранники слишком молоды, вряд ли им есть даже двадцать лет, потому их и оставили на улице — позиция не слишком высока для тех, у кого есть опыт и заслуги. Они верят, что однажды дослужатся до сопровождения руководителей Исполнительного комитета, но правда в том, что они погибнут в первом же нападении на корпорацию. Но пока, окрыленные перспективами о лучшей жизни, мечтами о собственной значимости, они кидают взгляды на Дазая, неуверенные, стоит ли с ним что-то делать. Представляет ли он хоть какую-то угрозу, чтобы о ней сообщать вышестоящим, чтобы отвлекать их этой ночью и навлекать на себя недовольство, если окажется, что Осаму — всего лишь заблудший пьяница. Не зная его в лицо, не представляя, какую значимость и угрозу он представлял для Портовой Мафии, они сделали свой выбор — игнорирование. Дазая, не желающего проводить время в тепле кабинета Мори, такой расклад полностью устраивает. И, подыгрывая охранникам, подтверждая свой статус пьяницы, он осушает бутылку до половины, хоть от остывшего вина сводит зубы. Но ему чудится, что на миг даже ветер отступает, но это лишь затишье перед бурей, ведь черная машина уже покинула поток, сворачивая к башне. Молодые охранники едва заметно толкаются, споря, кто из них откроет дверь, а Дазай лишь сильнее сжимает зубы, неожиданно ощущая холод даже в венах. На миг ему даже кажется, что лучше сбежать, что это все происки судьбы, которая хоть и отвернулась, но оставила частицу влияния. Но когда машина останавливается напротив, он остается на месте, перед побегом нужно хотя бы взглянуть на того, ради кого воюет с судьбой. Чуя открывает дверь сам, не давая охранникам показать свою исполнительность. Из-за машины Дазай видит лишь его голову и руку, что придерживает шляпу. Ветер с его появлением усиливается, еще немного и правда начнется буря, но Осаму готов и ее пережить — слишком долог был его путь, чтобы отступать. Машина уезжает, больше препятствий между ними нет, но Чуя, не оборачиваясь, идет вперед, сопровождаемый двумя охранниками, что вцепляются в оружие, все же чувствуя в Дазае угрозу. Он и сам ощущает себя угрозой. Ему кажется, что стоит окликнуть Чую, и судьба тоже обратит внимание, вспомнит, что избавилась не ото всех, кто имеет над ним власть. Но желание пересиливает, и он, делая глоток, чтобы смочить горло, хочет воскликнуть, привлекая внимание: — Какая неожиданная встреча! Но вместо этого, на первом же слоге, закрывает рот рукой, закашливаясь. Дазай опускает голову между ног, задыхаясь от кашля, и не может остановиться. Но даже так он слышит шелест ткани — Чуя обернулся. — Ты… — даже его шепот он слышит через свой кашель. Дазай не хотел бы погибать вот так: у дверей бывшего дома, на глазах человека, встречи с которым и избегал, и искал. В его мыслях это всегда было иначе, без привязки к его прошлому или настоящему, чтобы его смерть ассоциировалась только с ней самой и никого не задела. Кашель, раздирающий горло, отступает нескоро, и Дазай отнимает руку ото рта и поднимает голову, чтобы увидеть пред собой хмурящегося Чую и два автомата, направленные дулами в его сторону. Видимо на его лице отражается изумление или еще что-то непривычное и неконтролируемое, из-за чего Накахара оборачивается на охранников. Его молчание многозначительнее, чем слова, но охранники, еще не понимающие этот язык, не опускают оружие до тех пор, пока Чуя не использует гравитацию, вынуждая их. — Накахара-сан, он может быть опасен! — предупреждает один из них, пытаясь поднять автомат. — Он сидит здесь почти час, — поддерживает его второй. — Этот ублюдок может быть опасен лишь для себя, — грубо замечает Чуя. — Но если вам нравится ему угрожать, то пожалуйста. Он позволяет поднять оружие, но охранники не спешат его направлять вновь, и Дазай встает, потягиваясь, провоцируя, отмечая, как медленно они замечают, что он пришел в движение, и успевают направить на него автоматы лишь когда он уже подходит к Чуе настолько близко, что нож вошел бы в тело наполовину. Они напряжены, Дазай видит, как дрожат их пальцы, которыми они цепляются за оружие, и как переводят взгляд с него на Чую, ожидая приказа стрелять, еще не зная, что его не будет. — Давно не виделись, Чуя, — Дазаю не хочется повышать голос, и он говорит на полутонах, ведомый атмосферой ночи и сладостью вина. Чуя бледен, даже веснушки на щеках и носу выглядят серыми, а под глазами залегли тени. Со слов Хироцу, с тех, что мог написать и не статься предателем, Чуя третий день ведет переговоры с китайцами и приезжает в офис после полуночи, и неизвестно, возвращается ли он вообще домой или остаётся ночевать в кабинете. Но взгляд его прям, как и прежде — Дазай не хочет тех времен, когда это изменится, когда в глазах он увидит лишь безразличие. — И мне это нравилось, Дазай, — ухмыляется Чуя и толкает его в грудь. — Давай не нарушать традиций и встречаться раз в четыре года. Не чаще. Дазай успевает поймать его за руку, прежде чем отступить на шаг назад. Он не тянет Чую на себя, оставляя то расстоянии, которое захотел Накахара. В его правой руке бутылка вина, в левой — чужое теплое запястье, от чего пальцы лишь сильнее ощущают холод, и Чуя тоже его чувствует, едва заметно вздрагивая. — Но я даже принес вино, — Дазай взмахивает бутылкой, наполненной лишь на треть. — Попробуешь? — Оно отравлено? — Чуя вновь вздрагивает, когда Дазай скользит пальцами выше по запястью, проникая под рукав пальто, крадя тепло. — Ну уж нет, тратить на тебя яд, который могу выпить сам, я не намерен. Лишь чистое вино, купленное за одиннадцать тысяч йен. Еще мне пришлось заплатить тысячу за то, чтобы его открыли. Телефон в кармане брюк оповещает о входящем звонке ненавязчивой музыкой. Дазай не обращает на него внимание, понимая, что в такое время звонить может лишь Ацуши, обеспокоенный его молчаливым уходом. Но Чуя, скорее недовольный мелодией звонка, раздраженно бросает: — Ответь. — Это не важно, — качает головой Дазай, так и не отпуская его руку, прикасаясь к чужому теплу, на которое не имеет право. — Сделай всего глоток. Чуя молчит, лишь изучает его внимательнее, и Дазай невольно вспоминает, что и сам он выглядит не лучшим образом. Если Чуя полноценно не спал три дня, то он и вовсе забыл уже о том, как видеть сны. Ложась в кровать с непрошенными мыслями, он вставал с ними же, дремал несколько часов в агентстве, выполнял мелкие поручения директора Фукудзавы, возвращался в общежитие, чтобы вновь воспроизводить в голове одну и ту же сцену — спасение его жизни после инцидента с Шибусавой. — Давай сюда, — раздраженно говорит Чуя и хватает бутылку прямо поверх пальцев Дазая. От неожиданного тепла дыхание перехватывает, но он готов задохнуться. Чуя спешит, слишком быстро приникая к горлышку и жмурится от леденящего губы стекла, но все же делает два глотка, на втором оставляя вино во рту чуть дольше. Пить так, на улице, из бутылки, игнорируя температуру для искушенного ценителя — чуть ли не преступление, и Дазай чувствует удовлетворение, осознавая, что оно совершено из-за него. — Тот, кто продал его тебе, хорошо заработал — оно не стоит и тысячи. Дерьмовый, дешевый вкус. Чуя облизывает губы, будто пытается стереть все воспоминания о вине, но уходить не спешит. Его приглашение вступить в игру под названием «докажи, что я неправ» настолько очевидно, что Дазаю на миг кажется, что будет правильнее, если он вступит в нее. Ведь это так правильно, сделать вид, что он просто проходил мимо и не удержался от того, чтобы поиздеваться над бывшим напарником. Как бы проще было, будь оно действительно так. Но Дазай устал. Его пальцы залезают под чужой рукав, желая тепла. Желая обладать этим теплом всецело, не боясь, что судьба отберет его. И будто это она наставила на него оружие, напоминая, что ему не уйти из-под ее прицела. Он устал бояться потерять то, на что даже не может смотреть. Дазай перед ответом улыбается ехидно, давая надежду на хороший спор, вызывая у Чуи усмешку, и в три быстрых глотка осушает бутылку. — Отвратительно, — признается он, а улыбка исчезает, оставляя место той пустоте, что засела внутри. Дазай считает, что правду нужно говорить либо перед самим собой, либо перед смертью. Но сил на ложь больше нет. Взгляд Чуи пронзителен, Дазай понимает его без слов, знает, когда стоит сбежать, чтобы не огрести; знает, когда можно продолжать нести чушь безнаказанно и знает, когда следует подчиниться. Потому он молча наблюдает, как Чуя снимает его пальцы со своего запястья, как на миг сжимает их — такая мелочь, другой бы не обратил внимание, решив, что случайность, но все, что касалось их взаимодействий было выверено годами. Действительно желая их встречи лишь через четыре года, Чуя бы выдернул руку и ушел, и Дазай не последовал бы и не настаивал на другом, принимая и понимая. — Да уйдите уже, — приказы Чуя отдает так же устало, как выглядит. — Нет, стой! — он чуть повышает голос и указывает папкой с документами на одного из охранников. — Снимай плащ. Его приказ исполняется тут же, и Чуя кидает чужой плащ Дазаю прямо в лицо. Он ловит его лениво, надевать не спешит, пытаясь почувствовать хоть что-то, увидев черную ткань перед глазами, но ощущает лишь бурю, когда смотрит на Чую, что вновь подходит. Он стаскивает с себя шарф и оборачивает вокруг его шеи — Дазай готов быть задушенным прямо сейчас. — Десять минут, — спокойно говорит он, но в лицо не смотрит, забирая плащ и лишая Дазая выбора, накидывает ему на плечи. — Я вернусь через десять минут и расскажу пару забавных историй, в которых главный идиот не ты. Знаешь, сколько их накопилось за четыре года? Дазай кивает, неспособный вымолвить и слова. Его горло будто скребет изнутри от смеха, который никогда не услышит свет — разве не те же слова он сказал Ацуши перед тем, как сбежать? И в глазах Чуи он не более, чем ребенок, обделенный вниманием, который за ласковое слово и обещание готов прождать и вечность. Но в отличие от него самого, Чуя всегда держит слово. Дазай досчитывает до девятой минуты, когда Чуя показывается в ступенях корпорации. Он спешит, и резким взмахом руки останавливает охранников, не позволяя следовать за ним. Дазай пытается разглядеть в этом Чуе того пятнадцатилетнего беспризорника, но перед глазами лишь его повзрослевшая версия, в шаге которой чувствуется сила, и от восхищения его дыхание замедляется. Ветер вздымает рыжие кудри — и Дазай пленен ими, следит за тем, как они опадают на узкие, но крепкие плечи. Он переводит взгляд на руку с телефоном у уха, и вслушивается в уверенный голос, отдающий приказ подогнать машину ко входу. Дазаю хочется верить, что он причастен к тому, каким стал Чуя, но если бы тот услышал его мысли, то ощетинился бы: «Ты причастен лишь к моей головной боли». Но в реальности Чуя ругается на то, что Дазай вцепился в бутылку, и с силой разжимает его пальцы, чтобы отобрать ее и оставить на скамье. Он заталкивает его в машину, пристегивает ремень безопасности и отпускает водителя, сам садясь за руль. В салоне тепло, но Дазай лишь начинает ощущать, насколько он продрог, хоть и его должно согревать вино. Он думает, что стоит открыть рот, и Чуя услышит стук его зубов, и стискивает челюсть. Но дрожь пробирает до костей, и ему кажется, что он настолько не контролирует свое тело, что вся машина трясется. Он обхватывает колени пальцами, впиваясь ногтями, стараясь хоть так обрести власть над собой. Но разве Дазай не признал, что властен над ним другой? Дазай верит в свои способности, не те, что ценят остальные, а те, что дают знание о людских душах. Но сейчас ему кажется, что он поспешил, что не верно истолковал, что за четыре года позабыл — и все слова и действия всегда имели лишь один смысл. Он поворачивает голову и встречается с внимательным взглядом Чуи. Таким взглядом он изучал его на наличие ран во время совместных операций — слегка вопросительным, обеспокоенным, читаемым со стороны, как обычное переживание за напарника, за его способность продолжить действовать по плану. Дазаю хотелось видеть в нем большее — беспокойство о его жизни. Он сам не переживал за нее. Он отчаянно нуждался в человеке, который будет ею дорожить. — Я солгал. Чуя лишь переводит взгляд с его лица на руки, что впиваются в колени. — Вино было лучшим из всех тех, что пробовал. Лучше всего, что украл у тебя. — Конечно, — усмехается Чуя. — Кто же еще мог обчистить мой дом. — Твой дом — сборище мусора. Как ты вообще мог заметить пропажу? — говорит Дазай, имея в виду: «Ты хранишь столько воспоминаний. Если я украду одно из них, станет ли мой дом — домом?» — Но ты так скучал по мусорке, что уснул в моей постели. Нужно было выкинуть тебя в окно, — улыбается Чуя, но в глазах ни капли смеха, а все та же внимательность, граничащая с беспокойством, и Дазаю хочется верить, что и у его слов есть двойной смысл: «Если тебе нужен дом, я готов им поделиться». — Не было такого! Да покажи хоть одного здравомыслящего человека, что захочет к тебе в кровать? — в притворном отвращении заявляет он, а в мыслях лишь: «Я сходил с ума. Я до сих пор схожу, раз ищу встречи с тобой, наперекор судьбе» — Как давно тебе говорили, что рот нужно держать закрытым? — отвечает Чуя, но в его голосе нет ни капли возмущения, и Дазай хочет слышать это как: «Готов ли ты говорить об этом сейчас?» — Нет, обычно коллеги просят рассказать пару веселых историй. Ты разве забыл, что я душа компании? Позвони моему новому напарнику, когда начнется рабочий день, он расскажет всю правду. Дазай даже вытаскивает телефон, словно и прям хочет, чтобы Чуя дождался утра и позвонил, и сопровождает слова улыбкой, той самой, что не слезает с лица после ухода из Портовой Мафии. Той, что приклеена намертво — даже захочешь, не отдерешь. И он мог бы сказать намного больше: «Нет ни секунды, когда я бы был без маски. Позвони сейчас — мой напарник не ответит, а если твой вопрос настигнет его в рабочий день, то ты узнаешь все то, что Куникида видит, все то, что я готов рассказать кому угодно». — Странно, а если разбудить твоего старого напарника посреди ночи, то у него будет лишь одно слово: ублюдок, — пожимает плечами Чуя, а Дазай слышит: «Я отвечу всегда. И, зная о тебе так много, скажу лишь то, что известно всем». Дазаю душно, несмотря на то что его все еще колотит от прогулки по ночной Йокогаме. Но либо он опьянен вином, либо словами, которые не были озвучены, но все равно проникли под ребра, чтобы заполнить ненасытную пустоту. Ему бы вздохнуть свежего воздуха, припасть к ледяной плитке тротуара, чтобы ощутить привычный холод, вместо тепла фраз, которые и существуют только в его голове. И так кстати негуманный Ацуши продолжает попытки связаться с пропавшим наставником, нужно лишь ответить на звонок, сказать где он и дождаться прибытия той путеводной нити, по которой он вернется на правильный путь. — Это важно, — взмахивает он телефоном в левой руке и вновь улыбается. — Утренние собрания никто не отменял, а я поставил себе цель в этом году посетить хотя бы три из них. Рад был увидеться, но, пожалуй, ты прав, встречаться раз в четыре года — лучшее решение. Дазай хочет сбежать быстрее, чем Чуя поймет, что он собирается унести его шарф — это станет еще одним украденным воспоминанием, бережно храним среди всех остальных, покинувших дом. Но он даже не успевает открыть дверь, как Чуя хватает его за правую руку и тянет к себе. Дазаю кажется, что все — его поймали на краже и сейчас заставят оставить шарф в машине, но вместо слов, Чуя скользит пальцами по его запястью, перехватывает ладонь удобнее и прижимает ее к щеке, как сам Осаму, когда успокаивал Арахабаки. Он закрывает глаза и шумно выдыхает, оставляя на коже горячий след, ради которого Дазай готов провести не одну ночь наедине с промозглой Йокогамой. Дазаю мало. Ему хочется сжать Чую в своих руках, вжаться в него самого, чтобы кости их переплелись, стать единым целым — полноценным человеком. И этого было бы все равно недостаточно. Ему нужно сплестись душами, пустотами внутри, чтобы до скрипа зубов убеждать друг друга, что в них есть человечность, хоть и оба ее отрицают. Ему хочется быть тем, чьи руки Чуя не оттолкнет и найдет в них покой. Он хочет так много, но позволяет себе лишь едва провести ладонью вверх по щеке, дотронуться до волос и остановиться. Разве может быть что-то прекраснее? Разве Чуя, что наслаждается его прикосновением не под гнетом Арахабаки, не достоин стать последним, что он увидит перед смертью? Он готов умолять судьбу не обращать свой взор, позволить ему остаться в этом мгновении навечно. Потом он сам себя покарает за все те поломанные жизни, за те, что еще будут им разрушены. Пусть последнее, что он увидит перед смертью — единение. Пусть он умрет прямо здесь, упадет на колени Чуи и обретет покой навеки. Пусть он умрет, если после ему не будет позволено еще раз прикоснуться вот так. Чуя открывает глаза и перехватывает его ладонь. Он касается сухими губами пальцев и смотрит так проникновенно, что сдирает улыбку, которая, казалось, намертво прилипла к его лицу — без нее Дазай чувствует себя обнаженным. — Либо ты молчишь, либо говоришь только правду. Откроешь рот, чтобы соврать, и я клянусь, выброшу тебя из машины, и молись, чтобы рядом было такси. Дазаю бы воспротивиться, напомнить, что обычно он отвечает за составление плана, а Чуя — за реализацию. Но рваное дыхание на его пальцах застилает разум сильнее сладкого ягодного вина, и он сбрасывает очередной вызов Ацуши, отключает телефон и кидает его на задние сидение машины. Он не нуждается в путеводной нити, что вернет его на правильный путь, ведь сегодня он остается на верном. Для Дазая вверить себя во власть судьбе — немыслимо. Но отдать контроль тому, за кого готов отдать жизнь оказывается так легко. Не счесть, сколько раз он вверял себя в эти руки, прописывая в плане, что без чужой помощи место операции не покинет. Дорога, которой они едут, превышая разрешенную скорость, Дазаю знакома. В прошлом, когда на его плечах был плащ, схожий с тем, что сейчас, он нередко заваливался к Чуе домой, внаглую занимая место за столом, выдергивая из чужих рук кусок пиццы. Даже, когда большая часть их встреч заключалась в совместных заданиях, когда вне них Дазай общался с Анго и Одасаку, а у Чуи были Флаги, даже тогда, он знал, что если упадет в чужую постель одетым, то максимум будет выставлен за дверь по утру, но никак не выкинут в окно. Забавно, столько раз он ездил этой дорогой, но лишь сейчас осознал, что один из съездов — путь к агентству, и то, лишь когда Чуя медленно снизил скорость и перестроился в крайний ряд. — Утром же собрание. Еще не поздно свернуть, — Чуя смотрит лишь прямо и еле тащится — недовольство водителей позади врезается в мозг протяжными сигналами. На миг в Дазае просыпается любопытство. Оно ковыряет изнутри, подначивая сказать, что да, ему пора свернуть и ехать по правильному пути. А потом смотреть, решится ли Чуя выкинуть его на ходу или хотя бы остановит машину, оставит ли он его только в жилете и рубашке или смилуется, и позволит забрать хотя бы шарф. Но насколько бы ни была сильна его тяга к саморазрушению, Дазай все равно отвечает: — Мы так редко видимся, а ты уже пытаешься избавиться от меня? Стоило уйти всего на четыре года, а пес уже хочет отвернуться от хозяина. Тебе должно быть стыдно, Чуя. — Не верь своим новым коллегам, — Чуя резко выворачивает руль, заметив место в среднем ряду, и Дазай прикусывает язык, лишь бы позорно не вскрикнуть от неожиданности, и вжимается в кресло. — Они определенно выгнали тебя за дрянной язык, — он вжимает педаль в пол, оставляя всех сигналящих водителей далеко позади. Они проносятся мимо поворота на закусочную, которую обнаружили еще в шестнадцать. Уставшие, они покупали несколько палочек такояки, и брели четыре квартала до дома Чуи. Нередко они так встречали рассветы, и Дазай смотрел на лучи, подсвечивающее волосы Накахары, и ему казалось, что он видит божественное сияние или это было лишь отражение Арахабаки. Но если бы Чуя решил создать секту в честь бога, запертого внутри, то Дазай бы следовал за ним самим — воплощением жизни. В квартире Чуя проходит вперед, кидает плащ и шляпу прям на кухонный стол, край которого виден из прихожей, и скрывается в просторной ванной. Дазай же закрывает дверь и понимает, что не может и шагу ступить дальше, будто снова борется с самой судьбой. Он помнит свою последнюю ночь в этой квартире. Он не хочет ее вспоминать. Но Чуя уже выходит из ванной. Он взмахивает голыми, не спрятанными под тканью перчаток, руками, приносит с собой запах цветочного мыла — такой знакомый, неизменный долгие года. Чуя постоянен. Если он находит хорошую вещь — будет пользоваться ей, пока не надоест. Дазаю хочется верить, что на него это распространяется тоже, но он не то, чем можно дорожить. — Падай, — кивает Чуя на диван, а сам включает воду на кухне, лишь условно отделенной от гостиной столом. — Нужно выпить что-то горячее: не хочу, чтобы ты залил соплями мой дом. Где ты вообще оставил свой плащ? Или тебе так мало платят, что продал его, чтобы купить то дерьмовое вино. Так сказал бы, я… Дазай падает в прихожей. Ноги подкашиваются, будто принадлежат путнику, прошедшему тысячи дорог прежде, чем найти привал. Он отстранённо слышит, как колени ударяются о плитку прежде, чем боль завладевает не только его телом, но и разумом. Словно закрытая дверь обрубает все нити, на которых держалось его тело до сих пор, и все, что ему остается — безвольной куклой упасть на пол и остаться на нем, когда призраки четырехгодичной давности овладевают им. Его хватает лишь на протяжный скулеж — не чета тому крику, от которого голос саднило и привкус железа на языке оставался еще несколько дней. Но горло сдавливает так же, как тогда, когда он, задыхаясь от слез, мог лишь шепотом просить остаться того, кто уже не мог выполнить его просьбу. Сколько бы он ни умолял, сколько бы ни проклинал судьбу, желающую властвовать над ним в одиночку, но ответом ему была тишина. Он шептал: — Останься. Тебе нужно остаться. Кому, если не тебе? А уже в следующий миг не щадил голос, пытаясь докричаться до того, чей самолет должен был приземлиться в Йокогаме еще два часа назад. Но квартира, в которую Дазай чуть ли не вполз, обессиленный от борьбы с неизвестными, пугающими чувствами, потерпевший поражение с самим собой, встретила его лишь тишиной и темнотой. Он слушал, как автоматический, отстранённый голос из телефона раз за разом сообщал, что абонент недоступен, и не мог сдержать хриплого смеха, срывающегося то на крик, то на слезы. Он столько раз взывал «вернись!», что не удивился бы, узнав, что первое, что встретило бы Чую и сбило с ног по возращении — эхо его мольбы. Тогда ему еще было невдомек, что самолет Накахары задержали на посадке, из-за чего он вернулся в Йокогаму аккурат к взрыву машины. И уже потом, узнав, даже не удивился — это ведь все происки судьбы. И он вверил себя ей, считая, что сможет справиться, раз смог принять смерть Оды, раз в одиночку пережил нападение чувства утраты, до того момента неизвестного. Дазай искренне верил, что справится со всем, но, сжимая зубы на полу квартиры, с которой началось сожжение мостов, он вновь умоляет: — Вернись, — но вместо того ужасающего, надрывного крика — слабый шепот. Но в этот раз его тихие слова достигают цели. Чуя успевает схватить его за шарф, и сам опускается перед Дазаем на колени, не позволяя тому разбить лицо об пол, подставляя свое плечо. Осаму утыкается в него лбом, и Чуя притягивает его ближе, сжимая вздрагивающие плечи. Ему бы купаться в этом тепле до самой смерти — но это равносильно несбыточной мечте. Равносильно тому, что Одасаку бы не пришел на встречу со смертью. Но рядом с Чуей боль медленно уходит, и он сам, тот, что четыре года назад громил чужую квартиру, стараясь уничтожить как можно больше воспоминаний о себе — меркнет, забирая с собой и эхо мольбы, столько лет таящееся в стенах. Чуя притягивает его ближе, будто пытается укрыть собой от прошлого, наполненного бесконечным отчаянием и беспомощностью, защитить от самого себя. Его дыхание чувствуется на волосах, одна рука крепко сжимает плечо, другая гладит по голове, едва касаясь, невесомо, готовая в любой момент исчезнуть, но Дазай сам подставляется под нее — лишь бы это не прекращалось. — Я вернулся, — шепот достигает Дазая, до сего момента не задумывающегося, насколько же он нуждался, чтобы к нему прикасались так бережно. — Если все это — сон, умрем вместе? Если это сон, то он не хочет возвращаться в реальность, туда, где все, что ему останется — украденные воспоминания. — Что ты возомнил о себе? Я не твой пес, чтобы исполнять приказы. Обсуди это с шавками из агентства. Но в разрез со своими словами Чуя прижимает его к себе сильнее, будто и сам хочет сплестись душами, и прикасается губами к волосам — Дазай готов умереть прямо сейчас. Ему бы возмутиться, что пса он этого подобрал щенком, воспитал и заботился, и уж явно не заслуживает такой неблагодарности, но лгать не хочется. Разве не он сейчас, как беспризорная псина, цепляется за Чую, опьяненный его вниманием и лаской. И он был готов просидеть так вечность, крадя тепло чужого тела, но у Чуи были свои планы. Он отстраняется, и Дазай невольно тянется вперед — будет ли ему когда-нибудь достаточно? Но Чую сложно переубедить, и он, хоть и бережно придерживая Осаму, поднимается на ноги. Возвышаясь над ним, Чуя протягивает руку, предлагая помощь: — Я не собираюсь умирать с тобой. Я позабочусь, чтобы ты умер раньше меня. Дазай не слышит в словах угрозу. Для него это похоже на признание, и он не уверен, понимает ли Чуя истинный смысл своих слов, вкладывает ли он в них то, что хочется слышать. — Разве тебе не говорили, что иногда нужно заткнуться? — давая шанс не продолжать этот разговор, спрашивает Дазай, принимая руку и поднимаясь с пола. Его ноги затекли, и он опирается спиной о стену, но руку Чуи не отпускает, сжимая его ладонь в своей — все еще цепляется, как беспризорный пес, за то тепло, до которого может дотянуться. — Но если заткнусь, как ты тогда услышишь, что я сделаю все, чтобы ты не увидел мою смерть? Такое нельзя говорить. Не ему. Такое нужно хранить в сердце и никогда не открывать, ведь если оно будет однажды услышано — не миновать беды. И Дазай ловит слова жадно, понимая, что в них вложено, зная, что они сказаны так, чтобы он понял. Чуя должен осознавать, что после такого не будет ничего, как прежде, и по его усталому, но серьезному лицу, видит — он все осознает. Это слишком. Дазай не знает, как справиться с головокружением, вызванным признанием. Он будто падает в пропасть, откуда эхом доносятся слова Чуи, сказанные даже после того, как ему был дан шанс свернуть с этого пути. Дазай хочет одновременно разрушить все вокруг и разрушить себя; рассмеяться и затихнуть; сбежать и остаться. Для него, привыкшего чувствовать лишь то, что нужно по плану, нет верного ответа, что же делать, что говорить и что думать. Лучшим вариантом было бы перестать дышать, но как можно перестать, когда из его руки не исчезает тепло. Когда ему позволено чувствовать его. И когда он отпускает руку Чуи и притягивает его к себе за талию и когда впервые прикасается к губам, невесомо, уверенный в себе, но не верящий, что его чувства готовы разделить, Дазай все еще насторожен и напряжен. Он готов быть отвергнутым. Он готов списать все на злую шутку и вновь исчезнуть на несколько лет. Он готов, но не хочет. Но лишь почувствовав, как Чуя прижимается к нему всем телом, как закидывает руки на шею, Дазай срывается — он не верит, что настанет момент, когда будет достаточно. Затягивая в глубокий и отчаянный поцелуй, Дазай пытается рассказать через него о сокровенном — о том, как не хватает Чуи, их перепалок и двусмысленных разговоров, безграничного доверия, даже если другой не говорит всей правды; о том, что с самого начала желание обратить на себя внимание и обладать было настолько сильно, что Дазай таскался за ним везде и боялся, что однажды Чуя поймет, насколько он жалок. И когда Чуя отстраняется, но не отталкивает и бросает в лицо: — Ненавижу тебя. Я надеялся на спокойный вечер, но ты же вечно все портишь. Дазай лишь улыбается, соглашаясь — он сам ненавидит себя. Он дает право Чуе ненавидеть его. Пусть так — лишь бы не безразличие. — И все равно терпишь же, — не удерживается Дазай и, улыбаясь, перехватывает кулак, летящий в живот — его Чуя такой предсказуемый. В квартире так много воспоминаний, и Дазай не помнит и половины из них, исследуя полки. Билеты с театральных постановок и кино, о которых он даже не слышал; иностранные монеты, выложенные по особой закономерности, которую он пока не мог понять; книги на чужих языках, которые Чуя до его ухода не знал; фотографии неизвестных мест, сделанные чаще ночью; драгоценные камни за стеклом, которых стало еще больше — Дазай упустил многое. Но он был счастлив. После его ухода жизнь Чуи не остановилась, а лишь обрела новые краски. Ему больше не нужно было оглядываться на играющего со своей жизнью напарника, не нужно было терпеть его и участвовать в сумасшедших планах. Чуя может жить полноценно. Он был полноценным человеком, хоть в какой-то период и был уверен, что даже не человек. И Дазай, как настоящий вор, пытается украсть последнее воспоминание в этом доме, связанное с ним — самого Чую. Имеет ли он на это право? — Босс отправил меня и Акутугаву в Когасиму, там были проблемы с нашим грузом в порту, — Чуя обменивает чашу с горячим чаем на фотографию, где над вечерним городом возвышается вулкан. — Местные делали вид, что помогают, но дали сопровождающего, попытавшегося убить нас уже спустя полчаса. — Какая доброжелательность. Вы ответили тем же? — Конечно. Сделали фото на память, а потом разрушали вот эту часть, — Чуя закрывает большим пальцем край фотографии, где были видны склады. — Фото им выслали, надеюсь? Чуя ухмыляется — ответ не требуется — и убирает фотографию к остальным, за которыми так же таится нечто, более глубокое, чем красивые пейзажи. Для Дазая, рассказанная им история — не просто то, что он пропустил, а приглашение наверстать упущенное. И он берет другую фотографию, молча прося пустить дальше. Чуя пускает, рассказывая без лишних, способных навредить организации, подробностей, но настолько глубоко и откровенно, насколько может. На одном из снимков он видит знакомый парк, что находится в пригороде, и теперь его очередь приглашать Чую в свою жизнь. Говорить оказывается легко, хоть он и опасался, что слушать его не будут, оборвут на полуслове ехидной фразой. Но Чуя не такой, он внимателен, ему действительно интересно, как Куникида еще не убил Дазая за его выходки, и как он справляется со всеми членами агентства. — Ты нашел там, что искал? — спрашивает неожиданно Чуя, подразумевая явно не то дело в парке. Дазай не спешит с ответом. Задумывался ли он сам об этом? Конечно. Каждый день ему приходилось делать выбор между тем, что верно и правильно, тем, к чему тянет, и то, что должно, между настоящим и будущем. Это тяжелый путь, это путь, выбранный по настоянию того, кто был властен над ним наравне с судьбой. Ода был прав: нужно исследовать все дороги, чтобы после выбрать верную. Ступив на правильную, Дазай не обрел смысл жизни, но встретил людей, которые знали об этом намного больше, чем он. Им не нужно было искать единения с собой и миром — они были полноценными. Было ли ему место среди них? Было. Оно было тому Дазаю, который ступил на правильный путь, отринув свое прошлое, обращаясь к нему лишь в моменты слабости, когда новые способы решения проблемы еще не были изучены. Но готов ли он попрощаться с тем, кем был раньше? С тем, кем не перестал быть? Чуя ждет. В полуосвещенной гостиной, с бокалом вина в руке, без брони в виде шляпы и плаща, он напоминает о тех временах, когда дорога была одна — и верная, и правильная. Дазай хотел бы вернуться в те времена. Дазай не может вернуться сейчас. — Нет, но нашел нечто иное, — все же отвечает он и ставит чашку с недопитым чаем на полку рядом с чужими воспоминаниями. Дазай садится на диван и только тогда понимает, насколько же устал. Ему бы уснуть, как раньше, в чужой постели, прямо в одежде, поверх одеяла. Ему бы проснуться от ворчливого Чуи утром, что стягивает с него ботинки и укрывает прежде, чем упасть рядом. Ему бы остаться. Дазай хватает его за руку и мягко тянет на себя, опасаясь, что если вино попадет на диван, то все их хрупкое перемирие треснет. Дыхание срывается, когда Осаму не встречает сопротивления, и Чуя, ведомый, садится на его колени и, будто так и нужно, делает глоток вина, словно говорит: «Смотри, меня не смутить такими выходками». Он крадет с его губ вкус вина и притягивает к себе, и пьянит его не алкоголь, а дозволенность — мог ли он представить, что его не изобьют за такую наглость. — Ты уйдешь со мной? Дазай знает, что вопрос может разрушить всю магию вечера, перечеркнуть все те аккуратные шаги, которыми они шли на встречу друг другу. Спина Чуи под его руками напрягается, хоть в лице он и не меняется. — Не сейчас, — поспешно говорит он. — Лет через пять, когда мой план сработает. — Какой план? — Который должен подарить свободу. Этого недостаточно для ответа. Усмешка скрывается под бокалом — Дазай бы и рад был встретиться с гневом, но Чуя гасит его вином. — Ты сжигаешь все мосты, к слову, практически буквально, чтобы я даже не думал идти за тобой, — Чуя запрокидывает голову, лишая Дазая возможности хоть что-то прочесть на его лице. — А потом смеешь появляться вот так и предлагать… Я даже не хочу говорить это вслух. Почему ты, ублюдок, думаешь, что я соглашусь? — Ты можешь отказаться. Но я хочу, чтобы ты ушел со мной. — А я хочу, чтобы ты вернулся. И? Вернешься? Хочу войти завтра в кабинет босса и увидеть там тебя. Ну? Достаточно моего желания для того, чтобы ты согласился? — Достаточно. И прежде, чем Чуя поймет всю суть его ответа, Дазай продолжает: — Я вернусь к тебе хоть завтра, но в Портовую Мафию — только через два года, раньше уже не получится. Этого не было в плане. Дазай не знает, о чем он думает. Он бы хотел залезть в его голову, но больше — в душу. Чуя не отталкивает — и это дает надежду на то, что он понимает — каким бы идеальным ни был план, свободу, в том понимании, в каком они оба ее знают, он не подарит. Но Дазай верит в то, что однажды, жизнь, которую он не ценит, будет находиться лишь в одних руках. Чуя все же смотрит на него, не безразлично, но устало, его глаза почти закрываются, и он часто моргает, чтобы взбодриться. Дазаю не следовало приходить так поздно, но он и так задержался на четыре года. — То есть, ты хочешь сказать, что будешь всегда рядом? — Дазай вслушивается в эти резкие, ехидные слова, и не перебивает. — Не выкинешь телефон, если что-то пойдет не так, не сожжешь еще одну машину, дождешься меня и примешь помощь, да? А если вдруг помощь нужна будет мне, даже в делах порта, то ты бросишь всех и все, верно? Ни один из вопросов не встречает сопротивления внутри, хоть и мысль о том, что телефон так и остался в машине вызывает улыбку, но Дазай все равно кивает. Чуе этого недостаточно, он хватает его за подбородок и требует: — Ответь нормально. — Да. — И обещаешь, что через два года ты примешь предложение босса вернуться? — Обещаю. — И ты никогда не будешь лгать, да? Дазай не удерживается от смешка. Ну что за глупость? Когда он лгал? Все его слова — это правда, слегка искажённая, но все же. И если он будет честным до конца, то как же его перепалки с Чуей? Разве он может прожить без его возмущения? — Я должен был попытаться, — пожимает плечами Чуя и убирает пальцы от его лица. — Ты такой послушный сегодня, вдруг сработало бы. Дазай вместо ответа встает с дивана, не отпуская Чую, подхватывает его за крепкие бедра, чтобы удобнее было держать. Он лишь с виду легкий, но это приятная тяжесть, как в ногах после долгого пути. Дазай шел к этому не четыре года, а с их первого знакомства. Мог ли он тогда, в пятнадцать, представить, что однажды Чуя вместо избиения обнимет за шею и лишь слегка подцепит край бинтов ногтями, царапая и кожу под ними, прося остановиться у стола, чтобы оставить бокал. — Только не в одежде! — все же не выдерживает Чуя, но Дазаю уже все равно на его возмущение. Разве можно отвлекаться, когда в его руках мечта? Когда она сама льнет, не сопротивляется, стоит уложить на кровать, не выпуская из рук, прижимая к себе. Когда в темноте спальни, нежно скользит пальцами по его щеке и сама завлекает в требовательный, тягучий поцелуй. И Дазай поддается, ведь только там он может сказать о самом важном, о том желании, появившемся еще в пятнадцать — стать тем, кому будет позволено находиться в эпицентре бури, и тем, кто способен ее погасить. И Арахабаки тут совсем ни причем. — Знал бы ты, как я проклинаю судьбу, — почти засыпая, шепчет ему в плечо Чуя. — За что? За то что она познакомила нас? Разве не нужно благодарить, а не проклинать? — Я проклинаю тебя, Дазай. Знай, что даже когда я молчу — осыпаю тебя проклятьями. «Каждый раз, когда я молчу, я думаю о тебе», — слышит Осаму. Дазай верит, что однажды его плечи будут свободны от тяжести плаща, а запястья от бинтов, и далеко-далеко, где волны забирают в море воспоминания, оставленные на песке, он проснется от дыхания на коже, и нехотя вылезет из теплой постели. Он будет любоваться Чуей, постарается запомнить каждую мелочь: все родинки на теле, которые целовал ночью, спутанные пряди, разметавшиеся на подушке, скрытый под одеялом белесый, старый шрам на животе, темную точку от колотой раны на запястье. Он запомнит все, ведь если за дверью смерть — встретить ее нужно будет достойно, не сожалея ни о чем. Однажды Дазай выйдет на террасу, глубоко вдохнет морской воздух, окинет взглядом горизонт, игнорируя тех, кто стоит перед их домом на коленях. И лишь когда за спиной едва слышно скрипнет дверь, и Чуя, сонный, недовольный, что пришлось встать раньше обеда, завернутый в одеяло, но босиком, усядется в кресло, Осаму соизволит обратить взгляд на тех, кто в них будет нуждаться. На Вооруженное Детективное Агентство, Портовую Мафию и Отдел по делам Одарённых. И лишь под уговорами и угрозами Чуи сдастся и поможет им, если Йокогаме будет угрожать опасность, с которой новый Двойной Черный не в силах будет справиться. А может его план провалится, но через два года, как и обещал, Дазай все равно поднимется по ступеням ко входу той башни, что служила ориентиром, чтобы встретиться с Мори, но уже не ведомой правильной или верной дорогами. Он увидит Чую вдалеке, но почувствует его приближение еще раньше, по перешептыванию новых членов Портовой Мафии, по тому, как они одергивают одежду, как нервно смотрят на часы и верят, что их жизнь с завтрашнего утра станет лучше. Это будет их первая миссия, они еще ничего не слышали про Дазая Осаму, потому даже не удостоят его взглядом, готовясь к встрече со своим будущим наставником — лучшим руководителем Исполнительного комитета. Они еще не знают, что с миссии вернется в лучшем случае треть — так было всегда. И Дазай захочет подбодрить их, по-своему напомнив, что им повезет, если они умрут быстро. Но подошедший Чуя, как никто знавший о всех его дурных мыслях, перебьет его быстрее, заявив, что его место — в кабинете босса. Дазаю хочется верить, что несмотря на все мнимое недовольство, Чуя будет счастлив видеть его в черном плаще. Сдержавшим обещание. И именно тогда, он безумно надеется, Чуя согласится однажды уйти с ним. В кабинете Мори его будет ждать тяжелый разговор, тоже наполненный двойным смыслом, как все те слова, которыми он обменивался с Чуей. Дазай, возможно, даже признает, что скучал по мнимому полю боя, где каждая фраза, как нож, врезается в тело, но нужно быть аккуратным — смерть собеседника приведет к поражению. Они нужны друг другу живыми — только так оба смогут выйти победителями. Но, заканчивая разговор, Дазай не сможет избавиться от видения: тот поводок, что Мори держит в руках, тянется не к нему, а за двери кабинета — туда, где Чуя знакомит новичков с их будущим. — Впредь воздержитесь от неверных шагов, босс, — предупредит Дазай. — Неужели убьешь? — с любопытством спросит Мори, не скрывая улыбки. — Хуже: оставлю в живых и заставлю смотреть на то, как разрушу все, что вы так долго строили. Но это будет позже. А до тех пор Дазай будет каждую ночь засыпать в доме, в котором Чуя освободит ему полку на стеллаже, чтобы он мог заполнить ее воспоминаниями, надеясь спасти свои от кражи. Но зачем ему красть что-то другое, когда в его руках и так будет самое главное — то, за что он готов сражаться с самой судьбой. И каждую ночь, прикасаясь губами к волосам, будто светом подсвеченным изнутри, Дазай будет думать о том, что не сможет произнести — он благодарен, что Чуя спустя столько лет все еще готов его терпеть. Бесконечно и молча.