сказка о чумных жуках и о том, как смерти больше не было

Она спрашивает: — Ловец в кукурузе? — Что? — Ты. Будь Вальдемар эмоциональны, на их лице отразилось бы удивление. Будь Вальдемар человечнее, они бы развели руками и вздохнули от безуспешных попыток понять её. Но Вальдемар всегда были собой и не умели притворяться. Вальдемар собирают чумных жуков, как урожай, — те к осени плодятся и покрывают собой кроны деревьев и стены домов. — Это твои любимые насекомые, верно? — Чумные жуки несомненно прекрасны. Но больше всего мне по нраву паразиты. У них удивительная способность приспосабливаться, ты не находишь? — А мне бабочки нравятся, потому что они красивые. И осы. — А осы почему? — Они меня никогда не кусали. Вальдемар молчат. Офелия сидит на корточках и гладит чумного жука, сидящего на опаленной солнцем кроне засохшей яблони, без страха проводит подушечкой пальца по твёрдому брюшку. — Ты вылечишь засохшую яблоню? — спрашивает она. — С чего бы? — А почему нет? Потому что всё, что касаются Вальдемар, мертвеет. Потому что в их руках самый красивый цветок обратится в гнильё. Потому что их нужно сторониться, а не искать встреч в высоких побегах кукурузы над пропастью. Офелия шлёт к дьяволу все доводы разума. У Офелии в голове ничего не остаётся, даже воспоминаний. Она не помнит прошлого до и н ц и д е н т а. У неё всё ещё дрожат руки, и её подташнивает от застоявшейся воды. Может быть, она боится озёр. Может быть, тремор рук мешает смешивать зелья и измерять граммовки волшебных порошков, может, ей сложно колдовать из-за того, что руки не слушаются. Азра просится помочь, до сих пор чувствуя вину, но Офелия мотает головой сквозь стиснутые зубы, выдавливая из себя спокойное «всё хорошо» и «я сама». Может быть, она всё ещё не доверяет Азре до конца, как бы он не миловался и не улыбался, потому что Азра всегда уходит. И кто знает, когда он однажды не вернётся. Вальдемар собирают жуков каждый год, начиная с первого октября и заканчивая днём всех святых, и потом пропадают. С поражением Дьявола они ослабли, и их попытки приспособиться к новому положению вещей похожи на попытки сдержать плач — надрывно и жалко. Графиня добра и даёт шанс всем, подкидывает соломинку всем придворным-утопающим, но Вальдемар не умеют плавать. Может быть, они в самом центре водоворота, и никакая соломинка им уже не поможет. А Офелия боится воды. Она может лишь стоять у берега с трясущимися коленками и смотреть. Для Вальдемар нелепо, что при виде Офелии его префронтальная кора начинает смешивать эндорфин с серотонином, создавая гремучий коктейль из положительной эмоциональной реакции, — а Офелия говорит, что Вальдемар смешны. Паша говорит, что не стоит гулять одной во время чумного сезона и весь октябрь лучше сидеть дома, и она права, и вообще лучше всех знает, как жить эту жизнь, но Офелия всегда убегает в лес, потому что, возможно, — безмозглая. Паша тяжело вздыхает, когда в очередной раз находит Офелию спящей на диване после долгой прогулки и накрывает её флисовым одеялом. Очень хочется её разбудить и отругать, потому что Паша очень-очень волнуется, но она прекрасно знает, что это повторится. Быть может, у Офелии после смерти и воскрешения крыша поехала и не встала на место. Быть может, она навсегда останется немного фриковатой. Но — всё ведь хорошо, да? Не хорошо это, если бы Люцио завладел её телом, или, если бы она заключила сделку с Дьяволом, но — всё хорошо. У Офелии вырвали почту из-под ног, украли воспоминания, но — она жива. Вальдемар собирают октябрьских жуков. И если Вальдемар обратят на неё свой взор, а она пожелает им хорошего дня, то Офелия ощутит себя частью настоящего. Её разум вновь станет частью тщедушной реальности, и все принципы мироздания сконцентрируются в одном алом взгляде, и — всё будет хорошо. И смерти больше нет. И Вальдемар бросают на неё свой взгляд, и привычно не отвечают на «привет, погодка сегодня замечательная», и кладут каждого жука в корзинку, и под их пальцами крошится засохшая яблоневая кора. У Вальдемар внутри всё рушится, когда они видят её глупую улыбку, когда она заправляет прядь за ухо и наблюдает любопытно-неприкрыто. Они рассыпаются хлебными крошками на землю, сметаемые ворохом голубей, когда она обвивается руками вокруг их талии, силясь подарить неловко-искренние объятия. — Физическое проявление чувств? — у Вальдемар голос подрагивает. — Что ты хочешь этим выразить? Вальдемар осторожно касаются ладонью её плеча. — Если бы я знала, — тихо отвечает Офелия и не отстраняется. — Наверное, мне очень-очень грустно, что вы исчезаете похуже Азры, только он делает это беспорядочно, а вы по расписанию. И Азра когда-нибудь не придёт, а вы всегда возвращаетесь. И у Азры волосы цвета птичьего молока, а у вас на голове какие-то нелепые тряпки. Но вы не человек и уже никогда им не станете. Возможно, вы чудовище. Но я всё равно буду вас искать. А ведь сегодня последний день октября. Ещё один год. Время, когда они были людьми давно прошло. И сколько бы цепей не было разрушено, некоторые утраченные вещи не вернуть. Офелия месяцами сидела в дворцовой библиотеке, ища о них хоть упоминание по обломкам информации и эфемерным догадкам. Когда-то давно-предавно по их жилам текла брусничная кровь, и дикое их сердце действительно билось. Когда-то их ладони были не холодно-обжигающими, а тёплыми и мозолистыми. Офелия ничего не нашла, будто бы Вальдемар стёрли любое упоминание себя из самого мироздания, будто бы они однажды появились и всё тут. Будто Вальдемар вечно стояли у Дьявола по левое плечо, тенью следовали за ним в плену своих желаний и мечты об истинном знании. И первый грех — вкусить плоды с дерева-между-миров. В Вальдемар ни капли злости, но уже и не пустота, у них нет сердца, они сами себе его вырвали, разрывая грудную клетку. Хрустящие рёбра и бруснично-ядовитая кровь. Вальдемар хватало одного одобрительного взгляда Дьявола, столько всего было в этом взгляде, и Вальдемар заключали новую сделку. И так сотни раз. Дьявол отнял у них судьбу и вложил в их костистые ледяные руки новую. Злую-презлую, как неприкаянную бешеную собаку, которая в конце концов издохнет, покусав в процессе всех, до кого дотянутся гнилые зубы. Вот такими были Вальдемар, и такая у них была судьба. — С тобой приятно иметь дело, — говорил Дьявол. — Ты прекрасно оправдываешь мои ожидания. Вальдемар всегда было плевать, каким видели его люди — чудовищем ли? Сумасшедшим врачом? Плевать, что никто не понимал их стремления к знанию, плевать, что они сами начинали забывать причину этого стремления, плевать, что они в конце концов забыли. Пока Дьявол улыбался им, они улыбались в ответ. — С тобой тоже, — отвечали Вальдемар с кривой зубастой улыбкой. Дьявол проиграл, и цепи, державшие Вальдемар цельными, рассыпались пеплом на их одежды. С тех пор Вальдемар разбиты на кусочки. С тех пор они встречают рассветы один месяц в году, потому что в ЕЁ мире рассветов нет. — А я знаю, куда вы всё время уходите. — шепчет Офелия. — Вы весь год гостите в ЕЁ царстве, потому вы — друзья. ОНА впитала в себя часть вашей силы, и теперь от вас пахнет не гнилью, а пеплом. Но смех у вас всё такой же скрипучий. Может, поэтому вас никто не ищет и не ждёт? Но я вас всегда жду. А вы меня? — И с чего бы мне тебя ждать? Ты мне никто. — А хотите — стану кем-то? Вальдемар смеются скрипуче-отчаянно и отталкивают её от себя. В их смехе всегда есть что-то острое и злое, и скалятся они по-чудовищному пусто. Разум силится убедить себя, что в одиночестве хорошо. — Неужели ты думаешь, что мне есть до тебя дело? Неужели ты правда считаешь, что сможешь склонить меня на свою сторону, как сделала это с другими? — Я не думаю, у меня мозги птички выклевали. — Полагаю, это весьма интересный эвфемизм к слову «дурочка». Полагаю, именно так оно и есть. Но ты, ты больше, чем просто дурочка, ты натуральная… чудачка. — Наверное, да. После смерти и воскрешения взгляд у Офелии всегда туманный. Будто она больше не может концентрироваться на чём-то, будто мысли её всегда где-то не здесь, а далеко-далеко. У Вальдемар взгляд острый, как скальпель. Бруснично-пустым они вгрызаются в людей, и те — замирают. Холод в глазах и руках, и от рук этих принимаешь либо гибель, либо проклятые дары, что сковывают цепями. Вернее, так было. Но Офелия прекрасно ощущает этот ни капли не изменившийся взгляд. — Почему именно я? — Голос Вальдемар бесцветный, будто бы в ответе они не заинтересованы, так, мысли вслух. — Что делает меня такими особенными для твоего восприятия? — У тебя глаза брусничные. В улыбке Вальдемар натуральная угроза, а брусничные глаза обжигающе-пристальные. Офелия тревожно отводит взгляд. — Ты поистине странное создание. Занятно, весьма занятно. — Вот видишь, а ты меня сторонились. Кончики пальцев Вальдемар стучат друг о друга, кажется, с оттенком любопытства. Офелия улыбается. Её улыбку и пронести бы, как смерть, по городу. Утонуть бы в ней. Зарыться бы по локоть в её естестве, коснуться щеки, путаться бы пальцами в вересковых волосах, царапать уставшие плечи, и чтоб вокруг ни души. Только поле кукурузы. Когда они успели до него дойти? Офелия пробирается сквозь высокие побеги, понимает, что заблудилась, но она не оглядывается. — Ах, ведьма, — говорят Вальдемар где-то за спиной, почему-то далёко, — тебе разве не нужно заниматься своими ведьмовскими делами? Тебе разве не нужно домой? Солнце клонится к горизонту. — Домой? В какой именно? Иногда я ужинаю у Паши и играю с Пепи, иногда прихожу ночевать к Мазелинке. Иногда меня приглашает графиня, и мы играем в шахматы до самой ночи и танцуем. И если человек тянется к другим людям, как мотылёк к огню, значит, он несчастен? Бедная-бедная Офелия. Нашла с кем делиться сокровенным. Вальдемар не отличались сочувствием и при человечности, у них и тогда в глазах отражались смерти и сотни криков — в один оглушительный вой, у них в глазах кровавые разводы и ошмётки. — Знаете, вашими глазами, только детей пугать. — Ты честна. Я всегда находили честность забавной чертой. — Но ты тоже всегда честны, потому что тебе наплевать на чувства других. Если тебе всё равно, что почувствуют остальные, то выбирать слова совершенно ни к чему, и можно говорить всё, что приходит в голову. Впрочем, ты многое скрываешь, быть может, даже от самих себя. Вальдемар смеются горько-устало и ничего не отвечают. Глупая девочка, смелая-смелая, косточка в собственной горле, та, что с веточек губами ловит ядовитые ягоды, рыбная косточка в горле. Почему-то называет Вальдемар божеством скоморошным. И тянется она к этому дьявольскому божеству, тянет руки будто к солнцу. Согретая ████. Брошенная ████. ЕЁ больше не было. — Ведьма, ты боишься умереть? — Нет. Я боюсь н е у м е р е т ь. Ты же подаришь мне смерть? Желательно — в воскресенье. Офелия прикасается к щеке Вальдемар неуверенно и осторожно. Какие же у неё руки. С такими руками только спасать весь мир, с доблестью и бесстрашием, и чтобы в конце победила дружба, и кровь не пролилась. Такими драгоценно-сладкими руками собирать слёзы, но Вальдемар не плачут. Такими руками только утешать, поглаживая голову, лежащую на коленях, но Вальдемар ни о чём не сожалеют. Разве что о прошлом скучают. Когда Офелия гладит Вальдемар по щеке, они не отстраняются. Они накрывают её тёплую тонкую ладонь своей холодной до покалывания и до боли, но Офелия не одёргивается. Вальдемар навсегда запомнят, как горячо было от этих ладоней, как одно касание пробудило злость и восторг. Как бескрайняя злоба на неё и себя заполнили доверху. И как хотелось сломать её запястье, разорвать в клочья и пожрать плоть. Потому что ничего не должно возбуждать в них светлое. Потому что чудеса прикосновения не для них. Потому что это очень страшно сознавать зависимость от чего-то настолько жалкого и бренного. Вальдемар помнят, как рвались цепи. Как они прижимались спиной к холодным стенам подземелья, дыша прерывисто, но продолжали улыбаться. И как у Офелии дрожали руки, и как почти все дьявольские цепи были разорваны, и как осталась одна — самая тонкая. Вальдемар тогда впервые были покорны. Они с трудом держались на ногах, и виной тому была — она. Кольнуло уязвлённой гордостью. Офелия могла бы их убить. Вальдемар любили повторять, что смерть прекрасна в своей сущности, но собственная их пугала. А ведь она остригла волосы с времён последней эпидемии. Нет, Вальдемар всё равно, им чуждо чувство прекрасного — прекрасная ложь — и сожаление их вполне по объективным причинам — прядь на палец теперь не намотаешь. Ветер средь кукурузных початков завывает сильнее, и Офелия дрожит. Она вся такая светлая, тёплая и не выносит холода, и магия у неё всполохи-ворохи, пламя на кончиках пальцах. Вальдемар хочется впитать её тепло своим прахом. Прилипнуть грязью и осенними листьями к ботинкам, впутаться в волосы шиповниковыми веточками, царапать колючками до жгучей крови. Растолочь бы её, сделать мазь, чтоб от всех бед помогала. Но как же им подарить ей смерть, если её нет? Вальдемар смотрят на её грудь, туда, где бьётся её лазарево сердце. Вальдемар хотят его вырвать и съесть сырым. Может, тогда они перестанут думать о глупостях, о нежных ладонях, глупой улыбке и тепле? Может, если отнять у неё жизнь — станет легче? Может, тогда они перестанут душу растрачивать на тоску? Хочется убить и хочется быть. Рядом. Не где-то по лесам и кукурузным полям, собирая жучиный урожай, а переплетать пальцы и чего-то эдакого. А Офелии плакать хочется от прикосновения к их коже, и прикосновения из пальцев по своей ладони, потому что больно до обжигающего холода. Больно и страшно, потому что у Вальдемар в глазах пустота, а на лице клыкастая улыбка, потому что всё, что у них есть — это жестокость, потому что они представляют, как потрошат её, в надежде избавиться от глупости. Потому что её органы они бы с удовольствием рассортировали по баночкам и поставили на полочки на самое видное место, а склянку с глазами носили бы у самого сердца. Вернее там, где оно должно было находиться. Офелия дрожит. Её нежное драгоценное сердце трепещет, ах, ну точно бедное ланье сердце, что загнано луноокими гончими. Больно-больно. Больно-сладко и немного нежно, ласка гончей к лани — в жестокости. Офелия убирает руку и потирает ноющую кожу. Они не попрощались. Они никогда не прощаются. Потому что Офелия знает, что Вальдемар всегда возвращаются с октябрём.