Зерно

— Я могу тебя в песок закопать, — Шуэ Мянь подняла на Ибо несчастные глаза. — Не смешно. — А мне тоже, знаешь! У всех флоатинг-камеры! Вот! — она покрутила телефоном. — У всех только такая сенсорная депривация! Смотри, розовая водичка! А хочешь бирюзовую? — Это сейчас модно, — поддержала менеджера Шуэ стилистка. — Голову вот так, повыше, ага, спасибо. Я тоже думала сходить. Говорят, очень успокаивает. Лао Ван очень много работает, ему обязательно нужно отдыхать! Лю Хейцы растерла крем в ладонях и принялась выхватывать пальцами пряди одну за другой, перекладывать то налево, то направо. Ибо смотрел в зеркало, молчал, а Шуэ Мянь не стала: — Сестричка Лю, тон на этой щеке темнее. Смотри! Ну конечно, Шуэ Мянь терпеть не может, когда в ее разговоры влезает стафф. Но Ибо терпеть не может оказываться крайним. Он и так тут сидит с семи утра. — Не вижу разницы, — отрезал он, и стилистка за спиной Шуэ Мянь сложила сердечко пальцами, улыбнулась заговорщически. Не стоило, на самом деле, благодарности. И влезать в разговор тоже. Он просто не хочет переделывать все лицо из-за болтливости одной и злопамятности другой. — Подумаешь, Николас Кейдж, — продолжала ворчать Шуэ Мянь. — Я не считаю его великим актером! Ему пришлось пройти через сенсорную депривацию, потому что он не смог иначе прочувствовать своего героя. Не справился. Недостаточно профи! А если ему надо будет играть маньяка, он что, кого-нибудь убьет? У него просто фантазия бедная. Вот спроси меня, что я буду чувствовать, если меня где-нибудь завалит? Да я тебе расскажу все до подробностей без всякой депривации! Миллион деталей, хочешь? Хотя меня никогда нигде не заваливало! Ибо повернулся и посмотрел ей в глаза. Молча. Шуэ Мянь смешалась. — Я не имела в виду, что ты… Простите, господин Ван, — и надулась обиженно. — Фантазия иногда только вредит, — сказал Ибо зеркалу. — Она не создает новое, она собирает частицы уже известного в другие комбинации. Из-за этого ожидания от чего-то нового редко совпадают с реальностью. Тебе кажется, что ты чувствовала бы себя так, а на деле все может быть иначе. Новый опыт не подменить фрагментами прошлого. — Может, ты и прав, — Шуэ Мянь ещё дулась, но поиски в телефоне возобновила. — Так и есть! — снова влезла в разговор сестричка Лю. Нахалка она все же. — Я всегда думала, что, если на меня нападет собака, я ка-а-ак заору! Мигом отстанет. А когда собака меня укусила, все так быстро случилось, что я даже позвать на помощь не смогла, у меня пропал голос! Ибо молча поднял палец в знак согласия. — И не больно было, — сестричка Лю отстранилась, всматриваясь в лицо Ибо, недовольно цокнула и принялась искать что-то на столике. — Когда прям кусает, оказывается, не больно, это потом чувствуешь. Разве такое представишь? А, вот оно. — Я предлагала закопать в песке, — напомнила Шуэ Мянь. Ибо закрыл глаза. Кисточка с новой силой заметалась по лбу, от сестрички Лю пахло арбузной конфеткой. Зря он заговорил об этом и с менеджером Шуэ, и с другими зря. Все пытаются рассказать ему, какие будут ощущения и шлют ссылки на салоны с этими проклятыми флоаткамерами. А, и по поводу Николаса Кейджа высказываются, конечно же. Нужно было искать самому. Должно у кого-нибудь быть! Режиссер Чэн сказал, что ему попадалось, просто он, к сожалению, не бросил в закладки. Значит, есть! Ибо ведь не требуется ничего волшебного и невероятного, просто депривация не в форме комфортного часа в соляном растворе для глубокой релаксации и уменьшения симптомов депрессии, тревоги и стресса бла-бла-бла, а настоящая, с обездвиженностью, с потерей контроля и темнотой. Его герой будет лишен всего, кроме обоняния, на протяжении нескольких суток, это огромное испытание для психики! Он не просто постоит на пороге смерти, он ее увидит совсем близко. Увидит в ее глазах отражение себя самого — настоящего. Такой опыт не подменить розовой капсулой с теплой водичкой. Нужно глобальное, переламывающее сознание лишение всего. Хорошо бы, например, побыть прикованным к стене. Попасть в лабиринт. Или хотя бы оказаться закопанным в песок, что порывалась осуществить менеджер Шуэ, но не на веселеньком солнечном пляже Ялунвань. — Готово, — сестричка Лю обдула голову Ибо феном, переложила ещё пару прядей. — Смотри. Ибо открыл глаза и посмотрел. Красивый. Безупречный. Цельный. На какие куски он развалится в экстремальной ситуации? Что обнажится, когда спадет шелуха? *** Сообщение пришло ночью, телефон мурлыкнул в заднем кармане. Ибо сдвинул на лоб маску: толку от нее никакого, все равно не уснуть. Прищурился — в машине было темно, но за окном мелькали фонари, отвратительно яркие даже через залитые дождем стекла. Кому ещё не спится этой ненастной ночью? Ибо полез в карман, сощурился снова, пытаясь разобрать слова. Поморгал. «Ты, кажется, искал что-то такое? Мне попалось, смотри. Или уже не нужно?» — вторым сообщением пришла ссылка. Ибо сел, растер лицо. Рядом завозился Лэ-Лэ. Что за черт, кто это пишет? Имя отправителя и его аватарка ничего Ибо не говорили. Кислая слива, ну и ник. Кто это вообще? Откуда у него номер? Тон дружеский, кто-то из знакомых, но кто? Он считает возможным писать в… Ибо перевел взгляд в угол экрана. В три ночи. Задрали уже без конца менять ники и авки, он не собирается вести таблицы учета душевных порывов всех своих знакомых. Но если это снова чья-то дурацкая шутка про БДСМ-практики… Ибо порылся в кармане рюкзака, вытащил «мусорный» телефон, перебросил на него ссылку. Зевнул, пока открывалась. В зеркале заднего вида поймал вопросительный взгляд водителя. Ибо ему кивнул. — Все нормально? — сонно спросил сбоку Лэ-Лэ. — Да. Спи. Уговаривать не пришлось, Лэ-Лэ снова засопел. Ибо посмотрел на фонари за окном. Погода такая, спать и спать, дождь тарахтит по крыше, вода шипит под колесами. Непонятно только, чего ему самому не спится. Открылся сайт, Ибо прикрутил на телефоне яркость — слишком светлый, акварельный, в тонах первой нежной зелени и лепестков персика. «Сад тишины» Хм. Ибо читал про опыт смерти и возрождения, про вечный путь зерна и песнь пионов и не мог избавиться от ощущения несоответствия. Ему казалось, сайт такой тематики должен был быть темным, сказочно-мрачным, волнующим, в черно-оранжевых тонах, или в бэдээсэмных, красно-черных, а этот был чист и тих, как весеннее утро. И в этом хрустальном покое ему предлагали умереть и возродиться. Как умирает цветок, чтобы родился плод. Как умирает плод, чтобы освободить зерно. Как умирает в земле зерно, чтобы прорваться к солнцу побегом и зацвести. Так же точно истлеет суетное в душе и она, подпитанная соками, потянется к свету. Ибо листал отзывы, думал, что режиссер Чэн бы оценил концепт. Может, он об этом сайте и говорил? Это ведь почти его слова — про цветение через смерть, про вечную песнь пионов. Не мог же он написать Ибо сообщение? Нет, это не его номер, и сообщение не в его стиле. Видимо, кто-то из стаффа или актеров. Кислая слива. Странный ник. Фамилия? Слива мейхуа? Сезон дождей? Ибо прищемил пальцами губу, помял в задумчивости, облизнул. Нужно выбрать день и взять выходной. Режиссер Чэн поймет, что это необходимо для работы, проблем быть не должно. Телефон вернулся в задний карман, Ибо откинул голову и смотрел, как капли косо расчерчивают боковое стекло. Прорасти, как зерно. Зерно. Почему в груди что-то вздрагивает, ворочается? Что-то жаркое, яркое, влажное… Ибо вспомнил и улыбнулся — Сяо Чжань. Точно, он. Тем летом его и так было не заткнуть, а когда его озарила великая Идея, это стало просто катастрофой. Он разглагольствовал о том, что Вэй Усянь — яркий цветок, давший плод такой тяжести, что обломилась ветка. И смерть его не наказание и не искупление, его не сделали жертвой, он принес себя в жертву сам, сознательно, потому что она шаг по бесконечному пути, предопределенный шаг: плод должен погибнуть, чтобы высвободить зерно. И чтобы все лучшее, что было в Вэй Усяне, проросло в Мо Сюаньюе. Ибо спрашивал: а откуда у Вэй Усяня уверенность, что прорастет, он про этого парня тогда даже не знал! И где это зерно тринадцать лет хранилось? Сяо Чжань отмахивался распечаткой сценария и продолжал сиять глазами. Говорил: нельзя осуждать тех, кто отказался от Вэй Усяня, кто несправедливо винил его и толкал к смерти, потому что на самом деле эти люди шли с ним по одному пути, облегчали ему уход, отсекая от привязанностей, такова была их роль, хотя они ее не осознавали. Только Вэй Усянь понимал высший смысл происходящего, а все остальные вязли в суетности и не видели за ней чего-то большего. Поэтому перед смертью его Вэй Усянь смеется! Со слезами на глазах, но хохочет в голос. Он умирает, все понимая, но он человек, и ему страшно. Дальше — больше. Сяо Чжань начитался про земледельческие культы и календарные мифы, втирал каждому, кого удавалось поймать, про Таммуза, Адониса и Осириса. Мурлыкал под нос Bleed me beat me kill me take me now*. А Ибо спрашивал: как насчет других, что не так с их цветами и плодами? Почему Цзян Чэну не надо умирать? Не Хуайсану? Лань Ванцзи? Сяо Чжань сердился, закатывал глаза. Говорил: ваши персонажи — вот сами и придумывайте. А ты когда-нибудь думал, почему Иисуса Христа называли царем, хотя он ничем и никем не владел? Как и Старейшина Илина! Смешной. Ибо закрыл глаза. Оба они были смешными тем летом. Верили, что все у них получится, что это только начало. Отчасти так и вышло, но началось совсем не то, чего они ждали. Слишком яркий цветок принес слишком тяжелые плоды, и в феврале они едва не сломали ветку… Какими же идиотами они были. Ибо вздохнул, устроился удобней в дорожной подушке. Нужно выбрать день. И поспать. *** — Вот здесь, — прошелестел голос. Руку Ибо взяли и чуть потянули в сторону. Его пальцы коснулись стены, он жадно ее ощупал, нашел крупную кнопку. — И здесь, — теперь подвинули его ногу, он почувствовал ступней ребристую педаль. Кто с ним говорит, мужчина, женщина? Кто его касается? — Я помогу вам подняться. Ибо почувствовал одну руку руку под шеей, вторую у локтя, сел. Спустил ноги с крестообразного стола и вышел в светлый прямоугольник открывшейся двери. Его никто не провожал. Он оглянулся в темноту. Очень тихо. Ибо пождал какое-то время, но голос больше не звучал. Он осторожно выдохнул, подвигал плечами. Дверь в темноту закрылась за ним. Инструктаж пройден? Никакого дискомфорта он пока не испытал. А что теперь? Уже началось? Ибо осмотрел помещение, в котором стоял: светлый коридор, стрелка на полу. В «Саду тишины» оказалось очень пусто, и ощущение от этой пустоты было странным — все такое новое, современное, много зелени и цветов, но больше никого живого. Совсем. Тот, кто его инструктировал в комнате, так и не показался. Он человек вообще? Все здесь как в ужастике, слишком подозрительно. Ужастики Ибо не любил. Время шло, ничего не происходило. Ибо двинулся по стрелке и вошел в следующую комнату — маленькую, с одежным шкафом. Ему сказали: здесь нет необходимости спешить, он клиент и может распоряжаться временем, как ему угодно. Все займет столько часов, сколько ему потребуется, и не прекратится до тех пор, пока он не решит прекратить. Здесь у нас время — условность, говорила на предварительной беседе немолодая женщина в зеленом. Вы потом непременно удивитесь. И улыбалась. Ибо спрашивал: оно здесь очень быстро летит? Или наоборот? Женщина улыбалась снова, говорила, у каждого по-своему. Время здесь такое, каким вы его ощущаете. В комнате со шкафчиком ощущалось оно неуютно, словно в приемной врача или раздевалке бассейна, тут не хотелось задерживаться, поэтому Ибо быстро развесил всю снятую одежду и голый шагнул за дверь. Боялся немного. Штрафы за нарушение конфиденциальности в договоре были прописаны самым тщательным образом, но всегда может найтись кто-то достаточно сумасшедший, чтобы наплевать на деньги. За дверью никто не щелкал фотоаппаратами, не кричал «Сюрпри-и-из!», там было ещё более тихо и пусто: густой туман скрывал все так надежно, что Ибо пришлось поднести руки к самому лицу, чтобы их увидеть. Ничем не пахло, не было ни сыро, ни холодно, ни жарко, и все-таки сделалось вдруг не по себе настолько, что Ибо не мог сдвинуться с места. Он застыл от навалившегося страха упасть, провалиться, натолкнуться на что-то в белой мгле. Кого-то. Что там, в этой мути? Колени подгибались от желания опуститься на четвереньки и проверить, на месте ли пол, но это было стыдно. Ибо стоял, дышал, озирался. Зачем-то выставил вперед руки, и их не было видно, а потом они перестали ощущаться и он поспешил прижать их к себе. Руки вернулись чужими, тяжелыми, Ибо принялся растирать их. Он отшагнул, прижался спиной к двери, так было немного спокойней. Потом сел, подтянул к себе колени. Он боялся отпустить свое тело, дать ему раствориться в окружающей белизне. Темнота! Его о многом расспрашивали на предварительной беседе, заполняли подробную анкету. Он говорил, что боится темноты и насекомых. Так вот, здесь не было ни того, ни другого! И все-таки от страха он еле дышал. Это нормально, зазвучал в памяти голос немолодой улыбчивой женщины. Это естественно. Вы потеряете привычные ориентиры, и вам потребуется время на адаптацию к новой реальности. Это будет некомфортный период, вы понимаете это? Ибо кивал: все понятно. Период, который нужно перетерпеть, а как иначе? Нельзя выучить танец, не пропотев и не сбив колени. Нельзя добиться успеха и не нахлебаться хейта. Привычное дело, он сможет. Он адаптируется! И вот он сидит, сжавшись в комок, и шарит, шарит глазами по белому ничто. Дышит. Ибо мотнул головой и заставил себя встать на ноги. Их тут же окатило горячим, закололо. Сколько времени он просидел? Он дождался, когда пройдет боль, и шагнул вперед раз, два, покрутился в одну сторону, другую, остановился. Все, у него больше нет ориентиров! Вот так. Он оторвался. Конечно, если он побежит, то стена найдется, она ведь не может исчезнуть. Не может? Он не побежит. Ибо стоял, смотрел. То и дело подносил к глазам руки, они сами собой тянулись к лицу, и это бесило. Да на месте они, на месте! Разве он не должен о чем-то думать? У него свободное время и никаких отвлекающих факторов. Все время в его распоряжении. Сколько уже он уже здесь — час, два? И что он чувствует? Да ничего! Он только таращится в белую муть, рассматривает свои руки и не понимает, что делать. Если бы такова была его роль в фильме, Ибо бы что-то добавил — какие-то детали, чтобы проиллюстрировать свое состояние. По ним зритель мог бы понять, что у него внутри. Но ничего же не было! Ни внутри, ни снаружи! И добавлять что-то ради эффектной картинки — все равно что соврать. Может, это ещё не депривация, а переходный период? Ему говорили: эффект накапливается постепенно. А где, кстати, тот стол с кнопками для прекращения всего? Ибо пошарил руками вокруг. Потом осторожно, мелкими шажками, сделал круг. Пусто. Странно. Запрещая себе паниковать, Ибо решительно опустился на пол, лег и вытянулся. Положил рядом руки. Обычный пол. Линолеум. Ровный. Жесткий. Не холодный. Ибо заставил себя перестать его гладить и лежать спокойно. Дышать ровно. Ровно. *** Он приходил в себя медленно, уютно. Хотелось повернуться на бок, но руки оказались слишком тяжелыми, они словно…. Ибо распахнул глаза в белое ничто. Прилипли. Ноги. Спина. Он весь! Весь не мог шевельнуться, лежал, раскинувшись, в чем-то, что его не пускало. Что это? Он дернулся раз, другой, забился в панике, заорал. Ему не было больно, не было мокро, жестко, не было никак вообще, и это пугало сильнее всего. Словно огромное Ничто всосало его в себя до половины. Словно он уже немного умер и скоро это Ничто поглотит его полностью, он утонет, захлебнется! Белое желе чмокнет и сомкнется над ним! Он кричал, пока пальцы не наткнулись на круглое, ребристое, и Ибо замер как был, с раскрытым ртом. Кнопка! Та самая. Он лихорадочно ее ощупал. Да, кнопка. Он может прекратить это прямо сейчас! Эта мысль отрезвила мгновенно. Ибо перестал извиваться и теперь внимательно изучал пальцами кнопку. Можно все прекратить. Какая она гладкая. А вот зазубрина. Но ведь он только начал? И сразу сдастся? Ему говорили: у некоторых бывает такая паника, что они не выдерживают и часа. Это тоже нормально, конечно, но этого ли он хочет? Ибо прислушался к себе. Ну да, он лежит на спине приклеенный. В белой мути. Он просто лежит, что такого. Это так странно, что не выразить, но это не ужасно. Кнопку он все же не выпустил, вторую тоже нащупал ногой, но дышать стал ровнее и мыслить четче. Итак, его перенесли на стол, пока он спал. А почему он спал? Некоторые в депривации спят, как ему говорили. Но не настолько же крепко! А, он пил воду перед началом. Да, ему выдали фирменную бутылочку. Вот и разгадка. Значит, он уснул, и его приклеили к чему-то непонятному. Оно не жесткое. Ибо подвигал лопатками, бедрами. Это и в самом деле нечто вроде желе. Удобно ему? Да, ему удобно. Что он чувствует? Ибо пошарил взглядом, прислушался к ощущениям. Да ничего, только ребристая педалька под ногой и кнопка под пальцами. У нее зазубрина. Он нехотя выпустил их, отодвинул пальцы. Нужно играть честно, разве он не сам сюда пришел? Сам. Вот и нечего. Через минуту он потянулся проверить, не пропали ли кнопки. Нет, не пропали. Хорошо. Он больше не будет так делать, он заплатил десять тысяч юаней не для того, чтобы все испортить своим страхом. Да, тут ничего нет, в этом и смысл. Он за этим сюда пришел. Ему вполне хорошо. Ну то есть не плохо. Никак. Что и требовалось, верно? Чем же он недоволен? Что за истерика? Ибо честно лежал какое-то время, раскрыв глаза в никуда. Потом немного попел. Тихонько. Дважды повторил вслух свои реплики для выступления на завтрашнем шоу и кусок роли для фильма. Вспомнил обрывки старых ролей, отыграл голосом что-то из «Анонима», потом из «Быть героем» и «Ветра Лояна». Вспомнил разговор с режиссером Чэном. Звонок мамы. Спел ещё пару песен. Акустика тут была отвратительная, звук получался глухим и коротким, тонул в белом ничто. Ему говорили: тут никто не будет слушать. Никто не будет смотреть. Может, все-таки там, в тумане, кто-то есть? — Эй? — сказал он на пробу. — Вы меня слышите? Ничего. Конечно, они себя не выдадут. Говорить вслух вдруг расхотелось. Это ощущалось слишком странно здесь, чужеродно и даже чуточку жутко, будто это не его голос. И сердце стучало слишком громко, совершенно не в нужном ритме, сбивало. Зачем оно так стучит? Ибо долго вслушивался, как внутри него течет кровь. Как легкие шипят, разжимаясь, и воздух скользит по горлу холодной водой. Как ворочается что-то в животе, урчит, словно животное, укладывается там спать. А слева тикает под ребрами. Тик. Тик. Ибо показалось, что белое сбоку заколыхалось волнами, он скосил глаза — ничего. А теперь с другой стороны! Там что, кто-то есть? Он метался взглядом по белому туману, пока не заболели глаза, но так ничего и не разглядел. Зажмурился. Ваше тело не умеет жить без поступления информации извне. При сенсорном голоде мозг начинает достраивать реальность до привычной ему нормальности. Все звуки, запахи, прикосновения, которые вы можете ощутить — всего лишь файлы из библиотеки вашей памяти. Как тело перерабатывает внутренние резервы при отсутствии питания, так мозг перерабатывает прошлую информацию, чтобы пережить трудные времена… Как выглядела женщина? Ну та, которая проводила предварительную беседу? Ибо почему-то совсем не помнил ее лица, только аккуратные маленькие руки, которые она держала лодочками и то соединяла, то разводила и улыбающийся голос. Добрый. Ибо закрыл глаза. Лодочки. Он и сам будто плыл. Ему больше не было страшно. Он не мог бояться, потому что его больше не было. Его тело исчезло. Нет, он знал, что лежит звездой, но больше этого не чувствовал. Может, лежит, а может, растворился и растекся белым туманом, он сам теперь туман и все здесь — он. А раз так, он волен находиться где угодно. Лежать, плыть, лететь — какая разница? Он — вода и снег. Мелкие крупицы. Он дым, пар, туман. У него нет тела и нет имени, но он — есть. Он может собраться в точку, сжаться и стать звездой, а потом взорваться туманностью. Пахнуло землей. Сырой, жирной, тревожной, Ибо втянул воздух. Да, много земли. Земля. Он лежит в грязи. Он врос в нее корнями, пробрался в нее, протек, стал с ней одним целым, потому что… Он умер. Эта простая мысль его насмешила. Умер! Плод, брошенный на землю, распадается, впитывается в нее, он кормит собой самое важное, что в нем есть… В нем есть важное. Он будет жить. От этой мысли стало тепло и радостно, Ибо засмеялся бы, будь он ещё человеком, но он уже не был, и радость пела в нем, текла из него белым туманом, питала землю. Тело не имеет значения, важно другое: оно лучше, ярче, теплее. Искра. Золото. Зерно. Он уже умер! Он золотая капля вечности. Не только хули цзин носят ее в себе, в нем она тоже есть. Может, поэтому его любят… Любили… Конечно. Все тянутся к теплу. К свету. Потому что они — жизнь. А смерть холодная, темная, она влажная земля. Но в нее уже упало зерно, вцепилось корнями, и смерть питает его собой, ей не вырваться, и золото становится ярче, тяжелее, весомее. Радость от этого понимания стала такой острой, что Ибо застонал. Ее слишком много! Он не может вместить ее, он такой маленький. Его разорвет, взорвет изнутри, он не вынесет! Ибо видел, как мерцают звезды сквозь туман и как они медленно кружатся вокруг. Он — земля. Он — зерно с огоньком внутри. И он улыбался. Какая-то часть его сознания прекрасно понимала, что его зовут Ван Ибо, он лежит на столе в салоне сенсорной депривации, ему двадцать пять лет, он мужчина… Много-много ненужных подробностей, про которые было скучно думать, мелкие надоедливые мошки, кому они нужны, когда небо сверкает звездами, туманится галактиками, вспыхивает солнцами и радости так много, что она заливает мир. Потом стало темно. Кажется, он уснул. Ибо не помнил. Мысли утратили связность, время растворилось так же бесследно, как ощущение тела. Он просто плыл. Качался. Был. А потом ему на губы легло что-то, и Ибо, ошеломленный этим ощущением, даже дышать перестал. Тяжелое. Приятно тяжелое. Округлое. Ибо обхватил его губами, чтобы не потерять, присвоить, забрать себе — чувств было так много, что горячее потекло к вискам. Это бутон пиона! Плотный, жесткий ещё, тяжелый. Тугой. Листики, обнимающие бутон, шершавые, у них ребрышки жилок и четкий округлый край, под него можно подобраться языком, а там, внутри, нежное, шелковое…. Ибо задрожал. Это не пион. Он помнил этот запах. Помнил этот вес и мелкие неровности по венчику. Ибо мелко, быстро лизал их и стонал от восторга. Повернуть бы голову, всосать до самого горла, чтобы Сяо Чжань дрогнул и смешно, рвано вдохнул, а потом запустил пальцы в волосы, провел с затылка к макушке. Ибо содрогнулся от этого ощущения. Он так скучал. Он скучал. Он хотел больше! Он вцепился бы в бедра, большими пальцами в косточки, ладонями под задницу, сжал до стона, скользнул ниже, туда, где самая нежная кожа, чтобы водить по ней подушечками пальцев, отмечать ногтями, прищипывать, растирать… Но у Ибо был только рот и тяжесть на губах, от которой все внутри плескалось горячим, и он тек огнем, искрился им, в такт грохоту сердца сжимал рот на тугой округлости головки, лизал ее и сосал, целовал, толкал кончиком языка, баюкал и вбирал как мог глубоко. Пускай Сяо Чжань дышит и смотрит на него. Пускай будет с ним. Член, тугой, как бутон пиона, постукивал его по губам, по языку, Ибо подставлял их. Приглашал. Шептал: давай. Ну, давай уже. Глубже. Сильнее. Во мне так горячо, попробуй! Ты расплавишься во мне, я заберу тебя себе, целиком. С твоими дурацкими идеями, с острыми проблесками глаз и невыносимой правильностью. Тебе так важно стать лучше, я знаю, какое пламя тебя пожирает. Но мой золотой свет сильнее, он внутри, отдайся ему. Я тут, давай же… Войди. Пионы шелестели листьями, жесткими, глянцевыми ладонями, отвлекали, но Ибо крепко держал бутон кольцом губ. Войди. Откройся во мне. Цвети для меня. Посасывал, елозил языком по щелочке между лепестками, пробирался им внутрь. Впитывал еле слышные всхлипы. Сяо Чжань. Это он так тихо и резко всхлипывает, будто обжегся. Конечно, ему горячо, ещё бы, Ибо весь — пламя, оно течет через него, и от этого он дрожит. Но это хорошо. Этого не нужно бояться. Нужно войти ещё глубже, вот и все. Бархатистая кожица ласкала язык Ибо, головка пробиралась глубже, и от этого по потоку огня прокатывалась рябь, исчезала где-то далеко меж звезд, а следом катилась новая. Он — жидкое пламя, он течет в вечность, и бутон пиона качается, касаясь его едва-едва, но иногда ныряет в глубину, и тогда по огню рассыпаются ледяные иголочки, колят мелко, щекотно, и от этого внутри все движется, расцветает, готовится раскрыться… Цветок. Время цвести. Ибо чувствовал, как золотой бутон сжимается в нем крепко-крепко. Цветку страшно распахнуться перед звездами, вывернуться к ним нежным трепещущим нутром, он никогда не делал этого прежде, он пытается избежать своей участи, но у цветка нет другого пути. Он готов цвести. Он должен, даже если страшно. Сжатие превратилось в пульсацию, и поток огня, которым тек Ибо, застыл напряженно, он был теперь словно расплавленное стекло — чистый огонь, удерживающий форму. А потом он взорвался золотом, и этого было так невозможно много, что Ибо кричал и плакал, содрогался волнами, хватал воздух и выплевывал его, а пламя все текло через него, содрогания растворялись в нем, смывались покоем и мягким светом. Ибо смотрел на звезды, и они смотрели на него. *** Капли были теплыми, редкими. Они падали беспорядочно, дождь словно касался его мокрым пальцем, трогал, проверял, жив ли. Ибо прислушивался: каждое прикосновение возвращало ему часть тела. Это щека. А это бедро. Грудь. Колено. Дождь капал, и тело собиралось воедино, снова становилось Ибо. Он пошевелил пальцами, потрогал кнопку. Заметил, что кисть руки движется свободней. Потянул сильнее, рука подалась, отклеилась. Дождь капал и капал, вода омывала тело и освобождала его. Ибо не спешил. Лежал, ловил капли ртом. У них не было вкуса, но был вес. Они касались языка и губ. Щекотно текли в нос. Их приходилось смаргивать. Он был так увлечен ощущением себя, что не сразу заметил, как поредело белесое ничто и стали видны его живот, а потом ноги. А ещё стена и рисунок пола. Ибо повернул голову. Мир возвращался. Потом ему помогали встать, закутывали и поили чаем. Говорили, что девять часов ещё никто здесь не выдерживал добровольно. Улыбались, но не спрашивали. Ибо был им благодарен за это, потому что мир вернулся, а слова — нет. Ему не хотелось говорить. Казалось, он полон чего-то важного, залит под самую крышечку, и это только его, слишком важное, чтобы трепать неуклюжими словами. Потом его сдали на руки Лэ-Лэ. Сказали: двенадцать часов наблюдения, возможен постэффект. Не оставаться одному, есть, пить, касаться, разговаривать. Последнее правило он нарушил. Лэ-Лэ не возражал, не первый раз такое видел: иногда Ибо приходится говорить так много, что помолчать важнее всего. Но по плечу похлопал и придержал на лестнице под локоть. Отвечал с телефона Ибо на сообщения менеджера Шуэ — все отлично, очень понравилось, еду домой. А Ибо молчал и думал: почему Сяо Чжань? Откуда это вырвалось, почему? Они же все решили тогда. Два взрослых человека. Да, влюбились. Так бывает. Такое случается с актерами и с ними случится ещё не раз, люди играют в любовь и заигрываются. Но это всегда проходит, а карьеру, которую каждый из них строил годами через боль, разочарования и тяжелый труд, будет не вернуть. Они не дети, чтобы верить в любовь на всю жизнь. Они все понимали, такие умные, такие рассудительные. Говорили друг другу: мы шли за славой, за успехом. Не за любовью! Но, раз она случилась, что ж, будем считать себя счастливчиками. Нам повезло получить все сразу. Теперь нужно сказать друг другу спасибо, обняться и идти каждому своим путем. Это даже хорошо — расстаться вот так, пока мы не разочаровались друг в друге, не озлобились, не надоели. Мы два взрослых человека. Они верили в это. Ибо верил. И все действительно прошло, отболело, размылось. Он даже не вспоминал! И вдруг вот это. Сяо Чжань. А Ибо, кстати, больше ни в кого не влюблялся. Может, попадались не те роли, не те актеры. Все-таки таких, как Сяо Чжань, трудно найти, и… Озарение посетило Ибо с яблоком в руке — вкусным, с глянцевой шкуркой, зернистой мякотью, сладким соком — и он застыл, вонзившись в него зубами. Кислая слива мэй! Иероглиф из двух частей! Два идиота! Лэ-Лэ подскочил, готовый спасать Ибо от яблока, но тот сам отбросил его, чтобы не мешало хохотать. Два взрослых человека! Идиоты!!! Два идиота! — Это тот самый постэффект? — нахмурился Лэ-Лэ. — Он! — Ибо запрокинул голову, застонал обессиленно, вытер слезы. — До меня наконец дошло кое-что. Он же почти догадался тогда ночью, когда думал о зерне. Почти догадался, вспомнил не о ком-то — о Сяо Чжане! Кислая слива. У сенсорной депривации есть эффект, который для многих становится неожиданностью: разрушаются психологические защиты, и человеку приходится столкнуться с тем, чего он тщательно избегал. Улыбчивый голос. И руки лодочками. — Это хорошо или плохо? — уточнил Лэ-Лэ. — Будет полезно для роли? Ибо подышал, успокаиваясь. Надо ему написать. Позвонить. Где он сейчас? Высказать прямо в глаза. Бесстыжие. Невозможные. Что этот гад устроил такое вообще? Нет, а если бы все не так сработало? Эти его гениальные идеи! — Еще как полезно, — он хлопнул Лэ-Лэ по плечу. — Закажи пионы. Большой букет. Такие, нераскрытые, бутонами. — Цвет? — Белый, — Ибо стянул через голову домашнюю майку, принялся одеваться. Какая приятная на ощупь ткань. — Отвезешь меня кое-куда.