Знакомство

Их встреча была неизбежна с того самого момента, когда он только-только появился здесь — как гром среди ясного неба, внезапно материализовавшийся на одной из главных площадей города и тут же собравший вокруг себя толпу встревоженных местных. Местные беспокойно перешёптывались, обступая его плотным кольцом, и робко показывали на него пальцами — но в открытую конфронтацию не вступали. Слишком уж сильно было всеобщее смятение, разыгравшееся у них от вида человека — которому в их мире, вообще-то, положено находиться в капсуле на фабрике Витае, но уж никак не среди них самих — возникшего буквально из ниоткуда. Мало ли, что еще он может выкинуть, коль скоро он освоил искусство межпространственных перемещений. Она не наблюдала сцену его появления лично — слухи дошли до нее только пост-фактум. С этого момента она точно знала: вопрос их встречи — это вопрос обозримого будущего. Об этом, кажется, догадывались все, кто имел отношение к этой ситуации — просто не озвучивали очевидную мысль в какой-то нелепой надежде на то, что если о чем-то не говорить — можно притворяться, что этого не происходит и происходить никогда не будет. Она тихо — самую малость самодовольно — посмеивалась над ними и их позицией по этому вопросу, вернее, над их неубедительным притворством, что никакого вопроса-то и нет. Впрочем, она успевала удивляться самой себе и тому, что все еще ждёт от своих сородичей хоть какой-то сознательности. Чего она хочет от них, если счёт времени с тех пор, когда их цивилизация выбрала путь самообмана и показательной игры в невежество, уже перевалил за тысячелетие? Чего, как не дешевых мизансцен в самопальном театрике имени себя самих, стоит ожидать от расы, построившей свою утопию на принципе демонстративного игнорирования противоестественности своих деяний и на мысли, что час расплаты, если и настанет, то будет это в абстрактном «когда-нибудь потом»? Кажется, она до сих пор придерживается слишком уж хорошего мнения о соплеменниках. Все еще находит в себе силы желать им блага прозрения и возможности одуматься, пока не стало слишком поздно. Их встречу пытались предотвратить всеми силами. Ему запрещали покидать научный комплекс алхимиков под самыми абсурдными и туманными предлогами, за ней пытались (ключевое слово — пытались!) установить круглосуточную слежку в связи с якобы ухудшением дипломатических отношений с Озаренной Крепостью и высокой вероятностью шпионажа и госизмены. Порой ей и правда хотелось расхохотаться. Такая вымученная фикция. Сами-то верят во все то, что несут? Почему не могут признаться себе в том, что им… страшно? Неужто стесняются поймать себя на собственной трусости и устыдиться, раз уж считают, что они двое — жена опального алхимика и, пускай что умный и сумевший, по слухам, подчинить себе Сферу, но все же человек — встретившись, могут вдвоем выйти против Империи Ур-Найя, а может быть, и всей Зерзуры — и одержать победу? Что это — истеричное паникерство правящей верхушки, развращенной столетиями власти и оттого вконец отупевшей, или же… Не так уж и беспричинно их волнение, и им действительно есть, чего бояться?… Губы сами собой расплываются в усмешке. Паника и беспорядочные, суматошные действия никогда не были друзьями холодному разуму и трезвому расчету. Последние — первостепенная основа долгоиграющих замыслов, ибо не допускают самых нелепых осечек в самых очевидных местах плана. Совет алхимиков же добровольно закрыл себе глаза шорами паники. И закономерно допустил фатальный для себя просчет. Тот восход, когда они встретились, был душным и жарким — одним из тех, когда она скучала по таежной прохладе Озаренной Крепости особенно сильно. Императрица пригласила ее на личный разговор тет-а-тет. Прямо в научной лаборатории, где она проходила очередной цикл так называемого «курса лечения» — еще одна фикция за авторством Тэмаку, нелепая в своей бесполезности и призванная, кажется, только усилить личное горе Тиханы посредством еще более мучительного падения в собственную боль после просвета призрачной надежды. Чем больше скорби поселится в ее сердце — тем сильнее она закроется в себе, потихоньку сходя с ума от страданий, что будет только на руку этому жадному до безграничного могущества махинатору и его прихвостням. Это создания — и управляют Империей и контролируют поток Витае, идущий по всей Зерзуре?… Императрица рассыпалась в громких, но пустых извинениях за попытки установить слежку и тотальный контроль. Ты, как никто иной, должна понимать, что международная обстановка… Бла-бла-бла. У нас нет намерения извести тебя, замучить или взять измором, но мы не можем дать тебе вернуться на родину… Бла-бла-бла. Бла-бла. Бла. Она не застала того момента, когда Тихана взошла на трон, но была уверена: столетия у власти абсолютно не изменили ее сущности. Несмотря на все ее знания о политической жизни, в душе она оставалась ребенком — зашуганным, беспомощным, боящимся всего и вся вокруг, распаляющимся в оправданиях в попытке избежать наказания… И все же добрым. Слишком добрым — чем в свое время очень умело воспользовались, не дав ей возмужать духом и выпустить коготки. Может так статься, что сегодняшний восход, когда она назначила аудиенцию своей политзаключенной — вообще единственный в истории Империи, когда Тихана решала что-то самостоятельно, без указаний и подсказок ее кукловодов. Из временных покоев Императрицы она выходила с гадким чувством в сердце. Она давно привыкла к интригам и манипуляциям, и ими ее было не провести, но теперь… Она ощущала себя так, будто только что избила лежачего — слабого и неспособного дать отпор, а главное — трепетно надеявшегося на ее удар. Это было невыносимо. Именно в этот момент ее душа впервые покрылась вуалью черной тоски. Не за себя, Тихану или даже Айяндру… За Зерзуру. Именно тогда она осознала, что тешить саму себя бессмысленной надеждой на благоразумие сородичей, когда власть над Империей — над Витае — над миром — находится в руках безрассудных и честолюбивых подлецов, управляющих настоящей Императрицей, как безвольной куклой — просто бессмысленно. А это значит лишь одно — начало конца уже не за горами. Их взгляды соприкоснулись, когда он поднимался по лестнице, а она — спускалась. Как она вспомнит потом, за ее спиной тогда во всю мощь горела настенная лампа, что прибавляло моменту пущего драматизма. Он был уже не в земном платье — в их собственной традиционной одежде, и, судя по всему, уже достаточно хорошо адаптировался к их укладу жизни. Он представлялся ей немногим старше, чем оказалось на самом деле, но, быть может, визуальной молодости ему прибавил прием Витае — скорее всего, на принудительной основе. Насколько же, должно быть, ему противно ощущать, как его кровь раз за разом впитывает боль и страх его собственной расы… Но вот глаза его — это были глаза отнюдь не юного душой наивного молодчика. Это были грустные, усталые глаза человека, повидавшего слишком многое, изможденного знанием правды настолько, что залегшие над его бровями темные морщины не распрямит даже сто лейденских банок с Витае, а груз истины, висящий на нем, столь тяжек, что неумолимо тянет его к земле — это даже немного сказывалось на его осанке. Но в то мгновение, когда они увидели друг друга — ей показалось, что буквально на секунду, на незримый и легкий миг — его плечи расправились, сморщенный лоб разгладился, а в мутном взгляде сверкнула яркая, живая искорка. — Иоганн Вейер? — Спросила она, спускаясь к нему. На глупые расшаркивания не было уже ни сил, ни времени. — Наслышана о Вас. Глаза Вейера, стоило ей назвать его имя, широко распахнулись, сделав его похожим на дичь, заметившую охотника в считаных шагах от себя. Он смущенно отвел взгляд — чтобы тут же посмотреть на нее снова. Вдохнул через рот, нервно сглотнул. — А Вы ведь… — Начал он неуверенно, и она тихо рассмеялась. — Это я. Та самая, о ком Вы подумали. — Она протянула ему ладонь. — Рада долгожданному знакомству. И добро пожаловать на Зерзуру. — Взаимно. А я ведь тоже… наслышан о Вас. Они пожали друг другу руки.