***
Его предплечья обхватили сотни чёрных щупалец, втыкающие в кожу острые и колкие шипы. Когда Уил старался вытянуть руку, то эти шипы ломались и попадали в кровосток, где растворялись. Обычно после такого резко становилось хуже. Уилсон положил тяжёлую голову на спинку трона и завыл, зная, что его никто не услышит. Он желал, чтобы его услышали, чтобы ему помогли, чтобы облегчили узы заточения. Но никого не было рядом и только трон обнимал его бедное тело. Он попытался встать, но предплечья были намертво приклеины и залеплены к трону. Со стороны и не скажешь, что на подплечниках есть чьи-то руки. Уилсон беспомощно осел на троне, шумно дыша и дёргая глазом. Ему не верилось, что это всё ещё происходит. Он давно потерял счёт времени, но ориентировался на то, что находится тут уже неделю. Целую неделю он борется с дьяволским троном, который так прилип к его телу, что стал его частью. А эта музыка из грамофона уже начала резать его барабанные перепонки. Теперь он начинал понимать, что привело Максвелла к безумию. Это даже жалко, ведь в этой истории было куда больше жертв, чем казалось изначально.***
Уилсон прижался к холодному снегу, ощущая, как его тело стягивает неприятная чёрная миазма, желающая удержать его как можно дольше в этом положении. Что его прижимают к снегу навсегда, и во веки веков Уил будет проклят чувствовать холодное обжигание щёк и тяжёлое нечто, что так прижимает его. Ощущение липкости и тяжести вдруг прошли: с Уилсона слезла Вайнона, которой пришлось прыгнуть на Уила и спасти от ледников. Зрение и слух вернулись. Учёный встал, взял биту в руки и ворвался в бой, как ни в чем не бывало. — Ты как? — спросила Вайнона. — В порядке, — ответил Уилсон, не думая. Циклополень был на последнем издыхании. Вольфганг нанёс последние удары и монстр пал, пораженного рыча. Труп был большим и уже казался аппетитным. Уилсон уже примерял глаз: какой же классный глаззонтик из него получится! Вольфганг вышел к своим друзьям и все трое победоносно засмеялась и стали давать друг другу "пять", а после — обниматься. Уилсона зажало между Вольфгангом и Вайноной. Дыхание сошло на нет, а под ногами будто бы лёд стал трескаться. Каждый треск больно отдавался в уши, что даже стонать хотелось. Объятия его склеивали и смешивали в однородную массу. Уил держал своё лицо повыше, как над поверхностью воды, чтобы дышать. Но кислорода не было: воздух был пуст. Объятия длились недолго и вскоре Уилсона высвободили из них. Вольфг и Нона стали обсуждать, что надо будет из рогов сделать игрушки детям, а Уил в своих мыслях праздновал очередную победу над собой и своими чувствами.***
Щупальца будто бы кусали его своими присосками. Уилсон открывал рот, чтобы закричать, но тьма чёрными массами вливалась в его глотку, вызывая рвоту. Из его рта выходила жёлтая желочь и чёрная тьма. Масса стекла по его ногам к ножкам трона и сливалась с ними. Отлично: теперь его желочь стала единым организмом с миазмой! Он дышал аккуратно через нос и по-немногу, ведь боялся, что тьма найдёт новую дырку, в которую можно просунуть свои конечности. Но она прекратила свои попытки. Слава удаче. Руки были плотно прижаты к его телу. Его предплечия были слиты чёрной массой и только ладони были свободны. Он гладил себе щеки, ведь только это он мог делать в такой позе. Но он хотя бы мог касаться своего лица: в разы, когда руки были припаяны к подлокотникам, до его лица было как до луны: ни нос почесать, ни щеку погладить он не мог. Такая недееспособность тяготила он так, что он снова плакал и плакал. Сейчас же слёзы текли от того, что локти затекли. Уилсон снова подумал о том, какого было Максвеллу. Кажется, он был лишь пешкой и лицом игры, но никак не её зачинчиком и уж тем более фанатом. Ему приказали, им управляли, его отравляли. Уилу стало жалко Макса так же сильно, как и себя. Музыка своими щупальцами проникала в ушные раковины и царапала изнутри ноты своего регтайма. Уилсон ненавидел всё.***
Жить в обществе — это принимать его правила. Уилсону нравилось, что он больше не один: его поддерживали, понимали, кормили в конце концов. Он нашёл тех, кто смеялся над его шутками, и тех, кто обсуждал с ним его изобретательные идеи. Уилсону нравилось всё в своём лагере, даже то, что тут были некоторые очень спорные индивидумы. Например, Уиллоу и WX-78 были несносными и с ними чая не попьешь, но без них лагерь определённо бы потерял некоторый тон своих красок. Но это общество никак не могло свыкнуться с тем, что Уил просил себя не обнимать. Особенно детей было не уговорить: они лезли с объятиями с поводом и без. Спасибо, что взрослые почти так не делают, но некоторые, такие как Уиллоу, просто издеваются над ним и обнимают. Но даже запрет на объятия не всегда помогал Уилсону, ведь простое рукопожатие тоже вызывало в нём сотню дурных воспоминаний. Любое. Абсолютно любое сжатие его тела или части вызывало те чувства, что были, когда Уил сидел на троне. Ему быдо стыдно за свой страх. Так стыдно, что он был готов терпеть. Он терпит, когда дети обнимали его; он терпит, когда Вигфрид держит его за руку; он терпит, когда Вуди пожимает ему руку. Он терпит, ведь это терпимо, значит, не стоит заморачиваться.***
Чёрная миазма спокойно проходила сквозь одежду и кожу. Поэтому когда она вышла из груди и костлявой рукой схватила его за шею тот не сильно удивился. Его начали душить, прижимая к спинке трона. Он пытался отдёрнуть руки от подплечников, но и те были приклеены. Он буквально ничего не мог сделать с тем, что его душат: сопротивление было таким бесполезным. Удушение длилось несколько минут и привело лишь к потере ориентации в пространстве. Смерти не было, как и коматозного состояния. Они могли делать всё, что угодно, а он мог только получать. Сонливости и голода не чувствовалось, но зато как же хорошо ощущалась боль! Та часть ИХ, которая была внутри организма, стала его отравлять, пуская свои соки. В голову стали лезть мысли о правлении, о власти, о могуществе и о том, что свобода — не главное, главное — это будущее Константы. Но долго соки не могли отравлять тело, которое было совсем к такому не готово, и его вырвало. Чёрная рвота потекла по его брюкам вниз: обратно к трону. Трон впитывал миазму, как губка. Чужие мысли покинули голову. ОНИ оставили его в покое. Теперь он мучался от отсутствия всего. Абсолютно никаких ощущений. Он сбился со счета. Часы превратились в дни, а дни — в недели. Он каждой клеткой своего тела спрашивал вселенную: "Какой сейчас год, там, в другом мире?". А вселенная, даже когда прислала освободителя, так и не дала ответа.***
На плечо Уилсона опустился палец Максвелла. Он повернулся к нему, сидя на пеньке. Макс протянул ему чашку с успокаивающим чаем. Уил долго-долго смотрел в глаза Макса, лицом ощущая пар от чая. Ему было тепло, ему было спокойно. Максвелл двумя пальцами стал гладить его по руке, касаясь так осторожно, будто бы учёный мог треснуться. А это было правдой, ведь маг знал, что с Уилом надо обращаться осторожно. Уилсон взял в руки чашку с чаем и отпил немного, игнорируя, что напиток очень горячий. Сейчас жажду утолить было куда важнее, чем обращать внимания на температуру. Чай обжёг горло и язык, и Уил скривил лицо, но быстро вернул его в прежний джентльменский вид. Максвелл продолжал его аккуратно гладить. Эти касания совершенно не пугали, наоборот: они успокаивали. Макс по своему опыту знал, как трогать тех, кто пострадал от трона. Маг убрал руку и тогда Уилсон стал его гладить, успокаивая теперь его. Они улыбались, глядя друг другу в глаза. Очередной глоток чая. Теперь на душе стало так легко: эффект напитка ещё не начал действовать, начали действовать касания. Уил допил чай и поставил его себе на колени, продолжая двумя пальцами гладить Макса. Уил встал, поставил чашку на пень и просто прижался всем телом к телу Максвелла. Они оба опустили руки, дабы ни дай дьявол не обнять друг друга. Макс глубоко задышал, а Уил стал слушать его дыхание, прикрыв глаза. Казалось, что их окружает липкая тьма, которая собиралась наброситься, но они оба чувствовали, как защищали друг друга от этой проклятой миазмы. Она не могла до них дойти, ведь те не сжимали друг друга, соответственно, и их сжать не могли. — я дорожу тобой, — сказал он. — Я тоже, — ответили ему.