Маски

Это случилось на второй день рождения Дилюка после его возвращения в Мондштадт. Тогда они все еще не стали друзьями и между ними не было страшного, но такого необходимого разговора, выворачивающего наизнанку сердца и души и достающего наружу всю годами подавляемую боль и отчаяние; но к тому времени отношения между ними стали как-то… сноснее. По крайней мере, острый и ядовитый, как отравленная заточенная стрела ненависти, взгляд Дилюка перестал впиваться в истерзанное сердце Кэйи каждый раз, когда они сталкивались глазами в таверне или на улице. И из-за того, насколько хрупким, балансирующим на самой грани, было перемирие между ними, едва ли даже претендующее на полноценное звание оного, Кэйа все еще боялся встретиться с Дилюком в этот день. Не знал, имеет ли право, не знал, как тот отреагирует, и просто, до самых втайне трясущихся поджилок, по-человечески… правда боялся. Ранить едва зажившее сердце, нарушить хрупкий мир, вновь наткнуться на обжигающий холод в последнее время еще не потеплевших, но слегка оттаявших глаз, и услышать, кинутое, как звонкая пощечина, презрительное «Проваливай». Потому что, не важно насколько холодным и отстраненным, «все пережившим» и запечатавшим глубоко в себе, как бесчувственная машина, казался Дилюк, Кэйа помнил, как прошло тридцатое апреля в прошлом году. Он тогда, все еще удушаемый каждым встреченным взглядом Дилюка, пышущим жаром знакомых алых волос, и близостью рубиновых равнодушных глаз, сверкающих в отблесках свечей таверны, словно пара драгоценных камней, намеренно сбежал из города, подальше от узеньких улочек Монда, от таверны с винными бочками на заднем дворе, и даже как можно дальше от Спрингвейла и винодельни в принципе. Набрал у Джинн как можно больше миссий, едва сдерживающий судорожное, немного нервное дыхание за кривой улыбочкой, с единственным намерением бежать как можно дальше, и рванул к самым горам Буревестника, в диаметрально противоположную сторону от любой дороги за пределами города и Долины Ветров, где мог даже случайно встретить Дилюка… … а наткнулся на разрушенных и покореженных стражей руин в темных подпалинах и выжженные лагеря хиличурлов на каждой отмеченной на карте точке, которую думал посетить. Думал грешить на полуночную личность молодого господина, мол, мало ли, тот просто как обычно выполнял свой долг по защите родного города, но глубокие следы в изломах металла на отрубленных слегка ржавых конечностях выглядели так, словно каратель наносил удары с особой яростью и остервенением, словно ведомый пылом жаркой, ничем неприкрытой ярости, и тогда Кэйа в первый раз как-то нервно подумал. Пожалуй, что бы Дилюк ни пытался показывать общественности, он так и не справился. Однако, в этом году, смутное, ноющее где-то под самыми ребрами желание найти, увидеться, поговорить, сколько бы Кэйа ни пытался его в себе подавить, только нарастало и крепло с каждой проходящей минутой после полуночи, знаменующей наступление нового дня, в который он так и не смог заснуть. Долго ворочался в кровати, смотрел в мутное яблоко луны за окном его маленькой и необжитой городской квартиры, десять раз соскакивал с постели и наматывал круги по комнате, потом замерзал и заворачивался в одеяло, чувствовал, как становилось жарко и душно и вновь скидывал его обратно, вставал выпить воды, но та едва лезла в пересохшее, сжатое нервозностью горло. Казалось, думалось ему отрешенно, что эта дата оставила травму в его душе, а не в душе человека, который вполне мог сейчас мирно спать в своей постели, далеко по ту сторону от мондштадских ворот, городской суеты и даже вольфендомского леса. А может, так и было. Не в той же степени, не с тем же горьким болезненным привкусом, вяжущем на языке, с другим видением на давно уже прошедший, но так и не пережитый день, эту общую травму они все-таки несли вместе. Даже если поначалу Кэйа, в ту пору только-только ступивший впервые на порог своей собственной новой квартиры, своего нового дома, любил предаваться терзаниям ночи напролет, когда незанятый работой оставался наедине со всеми своими страхами и тревогами, трясущийся от холода даже под несколькими тяжелыми одеялами, с откинутым как можно дальше глазом бога, и мучился от самых разных мыслей, кидаясь из крайности в крайность, не зная, что ему теперь думать. Первое время чувствовал мерзкую, по-детски идиотскую, отвратительную в своей иррациональности обиду. Дилюк, его самый близкий человек, тот, кому он доверял больше всех на свете, его отверг. Не понял, не услышал, даже не попытался понять, когда Кэйа преподнес ему всего себя, подставил под руки кровоточащую, обнаженную душу — держи, делай со мной, что хочешь, я твой, я тебе доверяю. Дилюк не поверил. Дилюк не почувствовал груз ответственности, свалившийся на совсем еще маленького ребенка, несоизмеримый с тем, что он на самом деле мог вынести. Дилюк обнажил клинок и попытался перерубить обнаженную душу пополам. Сжечь дотла, не оставив и следа от былого доверия теперь, когда на языке горчил вкус жестокого предательства. Так что поначалу, поглощенный этой обидой, Кэйа вяз и тонул в ней, как в густом болоте, захлестнутый волной эгоизма. Почему Дилюк его отверг? Почему он его не понял? Кэйе разве все это время было лучше? Разве их ноши вообще сопоставимы? Дилюк же был его самым близким и родным человеком, как он мог? Но, едва успевая об этом подумать, он едва ли не хлестал себя по лицу, чтобы отбиться от этих мыслей. Дилюк потерял отца. Дилюку было плохо и больно. Кэйа должен был это понять. Не соваться под руку, наваливая только больше груза на и без того поникшие от горя капитанские плечи. И разрываемый противоречиями, между сердцем и разумом, между обидой и рациональностью, он сначала колотил руками стены, пытаясь хоть как-то привести себя в чувство, начать мыслить конструктивно, но ничего не помогло. Так он пришел к алкоголю. И стало немного легче. И вот сегодня, точно так же, словно и в самый первый месяц после инцидента, как он называл это про себя, боясь даже мысленно повторять события той ночи, он совершенно не мог уснуть. Думал, что надо бы повидаться с Дилюком. Думал, что тот, наверное, может грубо и резко развернуть его еще на самом подходе или и вовсе запереть винокурню едва ли не на засов, только завидев его на подходе к виноградникам. Думал, что с Дилюком, наверное, надо как-то поделикатнее. Опять вернулись эгоистичные мысли. Поделикатнее? Дилюк что, ребенок? Его сердца в последние два года он чего-то совсем не щадил. Кэйа вновь ударил себя по лицу и скинул с себя одеяло, слезая с кровати и насквозь открывая окна, из которых задувал все еще холодный апрельский ветер. Тепло в этом году что-то совсем не приходило. Поделикатнее. Повторил он про себя, закрыв глаза и сделав глубокий вдох. Вновь мелькнули под закрытыми веками изображения растерзанных, словно куклы под рукой жестокого ребенка, механизмы стражей руин и выжженные капища в лагерях хиличурлов. Потом подумал. Дилюк в таверне не появится. Кэйа узнал в прошлом году от Венти, хотя и сам уже догадывался, что тридцатого апреля Дилюк туда так даже и не заглядывал. Намеренно приходить к нему почему-то казалось глупостью. Они уже не враги, но все еще не друзья, пожалуй, не приятели даже. Дилюк все еще остерегался его, боялся довериться вновь, относился с настороженностью, каждое его слово воспринимал порой едва ли не в штыки, казалось, сразу же обдумывая возможные ходы как бы повыгоднее отбиться от очередной едкой фразы или ухмылочки, хотя и говорил мало, открывался так и вовсе… да, вообще-то, больше и не открывался. Перестал хотя бы посылать резко и больно, как ударом хлыста, и на том спасибо, горько усмехнулся Кэйа, и короткий выдох через окно развеялся перед его лицом белым паром. Они были двумя израненными дикими зверями, кружившими друг вокруг друга, принюхиваясь, напряженные и наготове, словно выжидая, кто первый нападет, но самостоятельно нападать первыми не решаясь из-за и без того кровоточащих ран. Решено. Кэйа вдруг громко захлопнул окно, перепугав сидевшую под окном кошку. Спросит утром у Джинн, есть ли какие поручения неподалеку от винокурни, или, может, если повезет, непосредственно имеющие отношение к господину Дилюку, а дальше будет плыть по течению. Так у него хотя бы будет наготове план по отступлению. Но за окном вдруг забрезжил рассвет и Кэйа тихо выругался сквозь зубы. Он так и не спал даже короткой минуты этой ночью. Потом вдруг панически подумал. А подарок? Будет уместно дарить подарок? В прошлом году он так рвался просто избежать Дилюка, что даже об этом не подумал. Обреченно простонав он прислонился головой к холодному стеклу. Если бы только оно могло остудить его горячечно метавшиеся словно от лихорадки мысли. Утром Джинн встретила его уставшим взглядом, едва поднимая его от каких-то бумаг, которые изучала, и коротко кивнула в знак приветствия. — Чем занимаешься? — заинтересованно промурлыкал Кэйа, растянув губы в привычной усмешке, садясь в кресло напротив нее и подпирая щеку кулаком, пытаясь сверху вниз заглянуть в бумаги. — Отчет с винокурни, — коротко ответила Джинн, как-то излишне нервно бегая взглядом васильковых глаз по строчкам и держась рукой за лоб так, что неаккуратно сминалась под рукой светлая челка. — С самого утра? — присвистнул Кэйа, настороженно сощурившись на часы над головой действующего магистра, едва-едва отбившие восемь утра. Однако за тему зацепился, подсчитав момент потом перевести диалог в нужное русло. — Неужто сам господин Дилюк почтил визитом? — скучающе закинув ногу на ногу поинтересовался он, подцепляя пальцем край бумаг. — Эльзер занес, — вновь припечатала Джинн, не вдаваясь в подробности. — И чего там? — Кэйа перекатился в кресле, как огромный толстый кот на своей лежанке, и скрестил руки на столе, перегибаясь над ним, чтобы заглянуть в бумаги. — Интересно? — фыркнул он. Сильно мешать и без того загруженной Джинн не хотелось, но и прямо спрашивать не позволяла возросшая с годами гордость. — Кэйа, — Джинн, подняв на него строгий взгляд, отодвинулась подальше, сердито поджав губы. — Ты чего-то хотел? Я могу добавить работы, если у тебя много свободного времени. Она явно была чем-то недовольна, потому что обычно подобными угрозами просто так не бросалась. — Не поверишь, я как раз за этим! — звонко хлопнул в ладоши Кэйа с преувеличенным энтузиазмом, улыбаясь еще шире, хотя обычно под таким взглядом Джинн уже, пожалуй, осел бы хотя бы из уважения. — Снова возьмешь что-то подальше от винокурни? — Джинн как-то невесело усмехнулась, наконец отрываясь от бумаг и откидываясь на спинку стула со скрещенными на груди руками. — Обижаешь! То был наивный юный глупец, из детских страхов убегающий от лап неизбежной судьбы! Я уже не тот, что раньше, — трагично приложил руку к груди Кэйа, не желая в лоб признавать, что на самом деле был совсем не против. — Я вырос, возмужал и морально окреп и теперь вовсе не боюсь зловонной пасти судьбы, лязгающей челюс- — Отлично, — перебила его Джинн, взмахом руки останавливая поток фарса, разгонявшегося с каждым словом. Она осторожно отодвинула бумаги от себя и перевернула их в сторону Кэйи. — Тогда туда и отправишься. Кэйа быстро пробежал глазами по строчкам и почувствовал холод, короткой дрожью пробежавший по спине. В отчете, написанном рукой Эльзера, говорилось о ночном пожаре, снесшем по меньшей мере четыре ряда виноградников. Кэйа медленно моргнул, и нервно сжатые на локтях пальцы впились в кожу сквозь ткань рубашки. Пожар. — А...? — нервно сглотнув, он поднял растерянный взгляд на Джинн, мигом растеряв всю театральность, и слова, которые он хотел спросить, застряли у него в горле. Липкий, склизкий страх, прямо как в прошлом году, почему-то вновь прошелся мурашками по коже. — Придется поговорить с ним, — коротко хлопнув руками по столу ответила Джинн, категорически предупреждая любые вопросы. — Я не могу пойти сама. Конец отчетного периода, тут и так завал с бумагами. Кроме тебя некому, — сказала она, напряженно поджав губы и Кэйа почти увидел вину в отражении ее васильковых радужек. У него почему-то заняло дольше, чем полторы секунды, чтобы натянуть на себя привычную маску. — Что ж, — он резко встал из-за стола с кривой улыбкой, и кресло со скрипом процарапало пол, отодвигаясь. — Ваша покорная правая рука к вашим услугам, миледи, — как-то слишком уж манерно поклонился он и развернулся, быстрым шагом покидая кабинет. Дорога до винокурни была как в тумане. Путь занял едва ли больше часа, и весеннее солнце теперь отражалось от все еще мерзлой земли, освещая, но до сих пор не грея. Раньше Кэйа как-то даже не замечал, что к началу мая все еще может быть так холодно. Или дело в том, что в последние годы он не замечал, потому что холодно было постоянно? Или раньше, еще раньше, холодно не было, потому что рядом тепло солнца всегда заменял Дилюк? Кэйа как во сне прошел мимо обожженных виноградников, едва ли краем сознания отмечая отсутствие любых монстров по дороге, и одеревеневшей рукой постучал в дверь. Никто не открывал. Винокурня впервые возвышалась над ним такой холодной, мрачной крепостью, без единого окна с хоть каким-то знаком обычно кипевшей внутри жизни. Он не услышал даже копошения платьев или топота прислуги за дверью и постучал еще раз. Тишина. Едва ли осознавая свои действия, Кэйа потянул дверь на себя, и она поддалась, открываясь. Внутри никого не было. В зале не горело ни единой свечи. «Неужели прислугу эвакуировали из-за опасности пожара?» — отстраненно подумалось Кэйе, когда он на ватных ногах, заторможено оглядываясь, поднялся на второй этаж и толкнул дверь в комнату Дилюка, бесшумно открывая ее. И замер. Дилюк, хватаясь за стол, тяжело дышал, тер руками глаза, словно пытаясь смахнуть какой-то кошмар, беспомощно хватал ртом воздух, и вцеплялся пальцами без перчаток в край столешницы. Напряженная спина горбилась, делая его больше похожим скорее на отчаявшегося старика или подбитого зверя, чем на аристократа. Ногти царапали древесину, и без того бледная кожа, казалось, побледнела еще больше, а волосы были подпаленными и растрепанными. Кэйа увидел мазок сажи на нервно закушенной изнутри щеке. Дилюк сделал глубокий вдох, словно пытаясь предпринять последнюю попытку взять себя в руки, и выпрямился, судорожно сглатывая и оборачиваясь через плечо. Кэйа едва ли на долю мгновения успел увидеть в знакомых алых глазах болезненный, потерянный, как у маленького ребенка, взгляд, прежде чем Дилюк заметил его и пришел в себя так резко, как едва ли смог бы даже сам Кэйа. — Чего тебе? — грубо спросил он, и привычный, острый и колкий, как лед Драконьего Хребта, холод, ошпарив, вновь вернулся в его глаза, скрывая любые эмоции. Но прятаться было поздно. Кэйа уже увидел. Перед ним до сих пор стоял этот потерянный взгляд лихорадочно блестящих глаз. Он почувствовал, как горло вдруг спирает каким-то тугим, неприятным комом, мешающим дышать и даже разговаривать. Он судорожно и глупо открыл рот, но слова застряли где-то на полпути, неспособные оформиться в звуки. Конечно, он привык, что злиться на Дилюка было легко, даже если более-менее оформившиеся и сбавившие за последние годы в эгоизме мысли больше не ослепляли так рьяно, заглушив обиду за роковую ночь, и больше не позволяли винить Дилюка в произошедшем тогда. Но вот обида за прошедшие после возвращения два года осталась, да еще как. И сейчас даже она рушилась, как рассыпающийся под порывом ветра карточный домик. Рушилась так же, как маска, сползающая с лица Кэйи, словно оползень во время дождя. Было легко злиться на Дилюка. Холодного, твердого и неприступного, как крепость королевского замка. С ним, таким, было легко забыть, что, вообще-то, ведь не одному Кэйе тут больно. Что им обоим сложно. Не больше и не меньше, в боли, несоизмеримой друг с другом, просто… больно. Их трагедии разные, и груз прошлого на плечах тоже разный, но несмотря на это одинаково тяжелый. Что никому из них не легче. Что им обоим пришлось повзрослеть слишком резко, слишком рано, слишком… просто слишком, чтобы быть к этому готовыми. Они оба без семьи и без опоры, зубами выгрызающие себе дорогу вперед, чтобы просто выжить. Чтобы просто держаться. — Ты как? — спросил Кэйа охрипшим от тревоги голосом, остерегаясь подходить к Дилюку, едва ли осознавая, допустим ли градус глупости в заданном вопросе. Дилюк едко, подозрительно прищурился, заострившийся, как шип ядовитой розы, и его лицо сковало холодом безразличной маски. — Чего тебе? — вновь повторил Дилюк, игнорируя его вопрос и его голос вновь стал жестким и равнодушным. Маска. Кэйа натянул на самого себя кривую улыбку, просто чтобы не сдавать в позициях. Не проседать. Не подавляться. Маска. Маска. Едва ли не последнее, что у них осталось общего после той роковой ночи. Кэйа едва ли думал о чувствах нынешнего Дилюка за прошедшие годы. Потерялся в собственной попытке всплыть из-подо льда безысходности, выбить себе потом и кровью место под солнцем и просто остаться. Принял мысль, что тот Дилюк, Дилюк, который только потерял отца, которому едва исполнилось восемнадцать, которого оставили с этой ношей совсем одного… оставил глубокую рану на его сердце, но не был в этом виноват. Но совершенно забыл, что этот Дилюк, вернувшийся из путешествия возмужавшим и заматеревшим, но почему-то еще более статным, отстраненным и безразличным, стальным, как острый клинок, и твердым, но по-прежнему изящным, как ограненный алмаз, на самом деле тоже по-прежнему что-то чувствовал. Кэйа привык злиться на то, что Дилюк продолжал его отталкивать несмотря на попытки наладить хоть что-нибудь, но не привык ставить себя на чужое место. Привык думать, что видит людей насквозь, читает каждую эмоцию, каждую, даже искусно скрытую ложь, каждую искусственную фальшивую улыбку, и забыл, что потерянные в боли, единственное, кого они не видели — это друг друга. — Джинн утром получила отчет о пожаре. Послала проведать, — Кэйа постарался небрежно махнуть рукой, сбавить напряжение между ними, попытаться перевести все в дружелюбный лад, но ему с каждой секундой все больше казалось, что все вот-вот рухнет. Он умел многое. Но чему он до сих пор не научился, так это тому, как вести себя с таким Дилюком. — Все нормально. Я разберусь с ущербом. Еще не хватало вмешательства Ордо Фавониус в дела винокурни, — изгиб губ Дилюка дернулся в изломе кривой, болезненной усмешки, в которой Кэйа уловил намек убираться подобру-поздорову, пока не поздно, но он не был бы собой, если бы не рисковал бросаться даже в эпицентр самого́ адского пекла. В висках вновь глухим, но настойчивым набатом застучала единственная, по кругу повторяющаяся мысль. Деликатнее. Он сбил с себя спесь и все же сделал неуверенный шаг к Дилюку, который по-звериному настороженно наблюдал за каждым его движением, готовый… не атаковать. Защищаться. — Дилюк… — выдохнул он тихо, мягко, без привычной фальши или насмешки в голосе. Дилюк стиснул зубы так, что под кожей вздулись желваки. Кулаки сжались до побелевших костяшек. — Без вмешательства Ордо Фавониус, — не то попросил, не то пообещал Кэйа доверительно. — Что произошло? — Не твое дело. Я сказал, что сам разберусь с последствиями. Нечего привлекать рыцарей, — огрызнулся злобно Дилюк, выглядя, словно искрящая пороховая бочка. Одно неверное слово, одна лишняя искра, и он взорвется. — Хорошо. Где слуги? — Кэйа согласился как можно спокойнее, кивая и задавая другой вопрос, так же мягко, чтобы это не выглядело, словно претензия или допрос. Дилюк проследил за ним горящим взглядом, и помедлил несколько секунд, словно бы решаясь, стоит ли отвечать, прежде чем процедить сквозь зубы: — Я их отпустил на сегодня. — Хочешь побыть один? — поинтересовался Кэйа, лихорадочно бегая от одной мысли к другой. Почему он их отпустил? Действительно не хотел никого видеть? Не хотел, чтобы видели его? Боялся кому-нибудь навредить? — От твоей компании точно избавился бы с радостью, — едва ли не прорычал Дилюк, но почему-то именно в этот момент опасность Кэйа чувствовал в последний момент. Дилюк все так же пыхал жаром, сжимал кулаки, прятал эмоции за пылающим злостью взглядом, сильный и угрожающий, но впервые Кэйа увидел в этой злости проявление слабости. Маска холода и безразличия трещала по швам, и он это видел. Дилюк, и без того пойманный в уязвимом положении, не мог угрожать в полную силу, только защищался, пытаясь отстоять последние остатки собственного достоинства. Кэйа видел не сильного воина, четыре года встречавшего клинки чужих оружий собственным телом, отстраненного, хладнокровного, безразличного наследника винного магната, и полуночного героя, в одиночку способного отстоять против армии монстров. Он видел потерянного ребенка, которому так же, как и Кэйе пришлось взвалить на себя слишком много. Который закрылся в собственном мире, окружив себя четырьмя стенами, только чтобы больше не подпускать никого близко, не знать предательств, держать рядом с собой только годами проверенных на преданность Аделинду, Эльзера и Чарльза. Не встречаться с жестокостью мира, даже несмотря на то, что как воин он больше и не видел ничего другого, кроме жестокости. Дилюк на самом деле не был равнодушным. Он просто убегал от боли. — Ты не в порядке, — проконстатировал Кэйа, делая еще один шаг в сторону Дилюка, и тот невольно отступил назад. Беспомощный раненый зверь, загнанный в клетку безысходности. — Никто из нас не в порядке. Это ничего не меняет, — напряженно ответил Дилюк, и его ноздри нервно вздувались от рваного дыхания, покидающего грудь прерывистыми рывками. — Я волнуюсь за тебя, — Кэйа признался раньше, чем успел об этом подумать. Дилюк внезапно истерично рассмеялся хриплым, надломленным смехом, напоминающим собачий лай. — Ты? Волнуешься? Я тебя умоляю, — выдавил он из себя через неконтролируемый приступ безостановочного смеха. — Ты мне совсем не доверяешь? — вздохнул Кэйа как-то устало вместо того, чтобы спорить. Дилюк прекратил смеяться и наклонил голову к плечу, как сова, глядя на Кэйю с кривой мрачной улыбкой. — Ты мне врал, — ответил он просто, и его глаза истерично отблескивали красным от льющегося через окно света, — годами. Даже не попытался рассказать раньше. Он сделал шаг вперед, наступая на Кэйю, словно снова пытаясь придать своему виду угрозы, но тот стойко это выдержал, даже не моргнув. Дилюк криво усмехнулся, склоняясь к его лицу, выдыхая в каких-то десяти сантиметрах от него, сверля его не скрытый повязкой глаз своими. — А рассказал, вообще… почему? — продолжил он. — Не потому что ведь захотел, да? Загрызла вина? Захотел добить? Почему ты рассказал, Кэй? — он толкнул его руками в грудь, едва не срываясь на крик, но старое обращение прошибло Кэйе ребра с куда большей болью, чем толчок. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, пытаясь собраться с силами. — Подумал, ты должен знать, — сдавленно ответил он, открывая глаза и вновь стойко глядя Дилюку в глаза, хотя под грудной клеткой все крошилось и рушилось. — Знать что?! — все-таки вскрикнул Дилюк, сжимая кулаки. — Что ты испытал облегчение? Чертово облегчение, Кэй? — в его глазах блеснули злые слезы, царапнувшие по сердцу Кэйи куда острее потока пронзительных яростных слов. — Я думал, что если я уйду, то ему не придется это видеть. Он не узнает, что я… — он сглотнул, поднимая на Дилюка растерянный взгляд. — Предал его? Предал Мондштадт? А про меня ты не подумал?! — вскрикнул Дилюк, хватая Кэйю за рубашку, сминая ткань на груди. — Мне жаль. Я знаю, это был ужасный момент, ты прав, я… — Кэйа вновь сделал судорожный вздох на секунду прикрыв глаза. — Да черт с ним, с моментом! Тебя не было в единственный момент, когда я нуждался в тебе больше всего на свете, плевать, но ради чего было все остальное? Ради того, чтобы ты потом просто ушел? — Дилюк продолжал и несколько отчаянно злых слез сорвались с влажно слипшихся красных ресниц. — Словно все это ничего не значило? — Там мои люди, там… — Кэйа сглотнул. — Я им нужен. Я не знаю, как я могу их оставить. — Твои люди?! Твои люди выбросили тебя! Выбросили как щенка! Десятилетнего ребенка, своего принца! — Дилюк встряхнул его за грудки. Кэйа сконфуженно дернулся, фокусируясь на его лице и медленно теряя нить диалога. На что, конкретно, злился Дилюк?.. — Оставили умирать в шторм! Взвалив непонятную непосильную ношу! — Ты не… — Кэйа рвано втянул воздух сквозь стиснутые зубы, пытаясь хоть как-то ответить, но все слова застряли в горле. Что он хотел сказать? «Не понимаешь»? «Не прав»? «Не имеешь права судить»? — И что дальше? Ты уйдешь к ним? К ним, Кэй?! — вновь вскрикнул Дилюк, с каждой секундой все больше теряя самообладание. Кэйа рассеянно поднял руку к его лицу, кладя ладонь на щеку и большим пальцем утирая след сажи с бледной кожи, как-то подсознательно пытаясь утешить, но, казалось, это делало только хуже. — Я не знаю, — слабо выдохнул он, потому что на большего сил уже не хватало. — Ты знал, что у Бездны есть принцесса? В конце-то концов, на их стороне Фатуи. Кэйа, если Каэнри’ах захотят восстать, они смогут сделать это и без твоей помощи, — хватка Дилюка ослабла, и он сам весь как-то сдулся, поникая. — Что ты… — Кэйа медленно моргнул, чувствуя, как все внутри него скручивается в тревожный тошнотворный узел. Его рука соскользнула с щеки Дилюка, цепко впившись в плечо. — Да и что ты будешь делать, когда уйдешь? — горько хмыкнул Дилюк, вновь поднимая голову и смотря на Кэйю каким-то вмиг потухшим безжизненным взглядом. Ни пламени прежней злости, ни даже хладнокровия, просто… опустошение. — Смотреть, как они методично уничтожают весь континент? Ты правда сможешь стоять на той стороне и смотреть, как горит Мондштадт? — Я… нет… я… — Кэйа болезненно поморщился, чувствуя, как в собственном носу противно защипало, а перед глазами поплыло. Груз, который, как ему казалось, с годами стал легче, вновь навалился ему на плечи. — Я не хочу сражаться против тебя. Не уходи, — как-то совсем отчаянно, с надрывным надломом в голосе прошептал Дилюк, вновь сжав руки на рубашке Кэйи и обессиленно роняя голову ему на плечо. Кэйа почувствовал, как в собственных глазах собираются слезы и постарался сморгнуть их, положив руку на напряженную спину Дилюка. Красные волосы коснулись его шеи, когда Дилюк тихо и как-то сдавленно всхлипнул, пытаясь подавить рвущийся наружу срыв, бурлящий под кожей, в крови, под ребрами, словно кипящие воды Натлана. Кэйа ткнулся ему носом в волосы и наконец в полную силу обхватил руками, прижимая к себе. Сердце внутри разрывалось, кровоточило и металось загнанной птицей. Стало дурно. Горло резало и сдавливало, словно стянутое колючей проволокой, руки вцепились в плотную ткань камзола болезненно каменного Дилюка, застывшего в его руках неподвижной статуей. Он вдруг почувствовал иррациональное, болезненно-щемящее желание прижать его как можно ближе, сжать крепче, гладить успокаивающе ожестевшие от зимних и весенних холодов алые волосы, и называть Дилюка своим маленьким мальчиком, обещая, что все будет хорошо. Что они разберутся и со всем справятся. Глупо. Дилюк всегда был старше и сильнее. И морально, и физически, и со сложностями справлялся легче, и слабость свою показывать ненавидел ни перед кем и несмотря ни на что. Он был старшим братом, привык заботиться обо всем сам, защищать, прикрывая спиной, и редко позволял принимать заботу в ответ, иногда шипя и отпинываясь, даже когда Кэйа обрабатывал ему в детстве ссаженые колени. Но сейчас Кэйа вдруг как никогда ясно ощутил. Он не сможет. Не сможет оставить, не сможет воевать по ту сторону, не сможет смотреть, как горит все, что было ему когда-то по-настоящему дорого. И, несмотря на находящееся в смятении сердце, бушующий в груди ураган тревожных чувств и так и не отступивший страх неизвестного, он крепко прижал Дилюка к груди и твердым голосом, каким обычно дают не пустые обещания, а клятвы, скрепленные на крови, тихо ответил, слегка поведя подбородком в сторону его уха. — Я не уйду.