Собор Парижской Богоматери.

— « Áve, María, grátia pléna; Dóminus técum; benedícta tu in muliéribus, et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus. Sáncta María, Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus nunc et in hóra mórtis nóstrae. Ámen! » Дазай всегда понимал, что в этой жизни он — лишний. Ребенок, брошенный своей же матерью. Беженец без документов, имени и чести. Лишь мелкий мусор под ногами других. Единственное, что отдавало блеском в янтарных глазах — крупицы отчаяния, разрушающие разум, кричащие о том, что следует бежать. Куда? Неизвестно. Он чувствует себя донельзя жалким, словно кусок грязи, который втоптали в пол, когда короткими ногтями царапает кафель возле входа в ослепительный храм. Он голоден, замёрз, а с уст порой слетает кашель, но ему нет до этого дела. Укутав плотнее лицо и нос в грязно-зеленом шарфе, он старается согреться в своих обрывках и кусках непонятных тканей, что когда-то были одеждой. Под ребрами ритмично отстукивает сердце, под такт молитве. Осаму вовсе не умел молиться — там, на его родине, богами считали нечто другое. Он не помнил, кого они почитали, ведь воспоминания давно размылись белой пеленой в сознании. Какая жалость. Он лишь сложил в молитвенном жесте две белоснежные ладони, вытянув их над собой и бессвязно шептал что-то под нос. Пусть он и не знает, кому именно доносит молитву, главное чтобы ее услышали. Все, о чем парень просит, до банальности просто — либо хоть кратковременное благополучие, пристанище и немного еды, либо скорейшая смерть без мук. Он давно задумывался над тем, как именно уйти из мира, и были даже пару попыток, но увы — каждая оказывалась тщетной. И наконец, его нелепицу кто-то слышит. Стук маленьких каблучков где-то за спиной становится всё ближе, подрезая слух. ” Неужели сама Богоматерь решилась посмотреть на мой жалкий лик? “ — проносится короткая мысль. Быстро обернувшись и чуть не врезавшись лицом в колонну, он оглядывает новоприбывшего. Вернее..новоприбывшую. Это оказывается никто иная, как девушка, встреченная парой часов назад на центральной площади. Она выступала вместе с другими артистами на фестивале — часами кружила в лёгких танцах, напевала мелодичным голосом песни и одаривала всех теплотой с самыми искренними улыбками. Сейчас бедная выглядела совсем уставшей — плечики парадного платья бренно сползли вниз, оголяя невинную ключицу, волосы необычайных оттенков — смесь нежнейшей лаванды и белого, словно маленькие жемчужины облепили правую сторону и слегка растрепались, прикрыв остальные участки кожи. Под глазами скрытые во тьме ночи небольшие мешки и синяки, а походка стала медленной и ленивой после танцев, выполненных десятками. Но то, что не мог отрицать беглец — эта заострённая усталость, свинцом растекшаяся по телу и небрежный вид никак не портили общее впечатление от артистки. Она все также оставалась очаровательной, сверкая уголками губ в мягкой улыбке. Губы казались нежными и приятными, как первые цветки роз в саду неподалеку. Шатен ловит себя за лёгким румянцем на холодных щеках. Оно и не удивительно, ведь девушка прекрасна. — Господин, не стоит сидеть на этом холоде, захвораете совсем. — С сочуственным взглядом говорит она, подойдя чуть ближе и осторожно протянув ладонь. — Прошу-прошу, какой же из меня господин.. — В усмешке произносят в ответ, неловко покачав головой и отказавшись от помощи. Да, Дазаю определено стыдно. Стыдно за то, что он мог замарать ей руку своей грязной паклей, потому и остаётся на полу, даже если это верх моветона и вульгарности. Незнакомка пожимает плечиками и подсаживается рядом, когда он меняет положение на сидячее. — Что же вы забыли здесь в такой час? — Вопрос глуп, но он хоть как-то разряжает напряжённую тишину. — Пришел поглядеть на звёзды. — Остороумно произносит кудрявый. — Полагаю, я могу задать тот же вопрос и вам? — Фразы на французском клеятся сложно, ибо он не носитель языка, но он старательно чеканит каждую букву, дабы его можно было понять. — Уборка после фестиваля закончилась совсем недавно, пришлось помочь.. — Голос кажется таким же уставшим, как и она сама. Пальцы подлетают к вискам, осторожно их потирая от головной боли. Бедная девушка. — К слову, мне кажется, или я вас видела среди толпы? — Опустив их, она вновь переводит взгляд на собеседника. — Да, все верно, я был там. И признаться честно, я искренне заворажен вашим талантом. — В глазах кроме мерцания отчаяния появляется что-то ещё, необъяснимое. — Вы..Вы правда так считаете? — Она упирается глазами в пол, взглотнув перед следующей фразой. — Как вы думаете, если бы не все эти наряды и танцы..Я бы была привлекательной? — Осаму удивлен, ведь явно не ожидал такого вопроса от девушки, которую знает от силы пару часов. — Голубушка, послушайте. — Перед тем, как поднести ледяные руки он быстро вытирает их об карманы куртки и сжимает, прикоснувшись к ее рукам. — Может я и не смыслю в искусстве, но вы богоподобны.Статуя, выбитая молотом умельца, картина, нарисованная тончайшими линиями мастера, проза, написанная талантливейшим пером.. — Фразы слетают сами, а на лице шок сменяется восхищением. Зачем он это говорит? Дазай сам не понял, как привязался к этой леди — словно все так, как должно было случиться, будто их свела судьба! И он безмерно ей благодарен. — Вы.. — Говорит сероглазая, смущаясь и краснея. — Вы первый, кто говорит мне это искренне. — Она улыбается, а на ресницах и уголках глаз образуются мелкие капли слез. — Душу не обманешь, ложь сладкими речами не скроешь. — Улыбка отражается сразу у двоих. — Может я и говорю странно, но все, что вылилось из уст моих — правда и чистейшая монета. — Спасибо.. — Она свободной рукой смахивает слезы и шмыгает покрасневшим носиком, стараясь не зареветь прямо при нем. Сероглазая не была обычной танцовщицей и певицей — девушка, которую украли дальние родственники из ее же глухой деревушки, принудили к выступлениям и заработали себе славу с величавым именем лишь за счёт ее красоты. Она для них — украшение, золотая брошь, что покоится на пиджаке ее вора-дяди и освещает своим блеском все вокруг. Она не человек, она — вещь. Так почему слова этого человека звучат такими тёплыми? Почему он не смотрит на нее, как другие — с пламенем, страстью, животным желанием? Почему он нежен, приятен и кажется самым-самым? Ответов, конечно же, нет.Но впервые артистка наконец слышит действительно приятные комплименты в свой адрес, не стараясь скрыть раздражение и отвращение за занавесой довольного лица. Масок больше нет. — Сигма. — Уже успокоившись, произносит она, вспомним, что совсем не представилась. — Осаму. — Его черный берет криво сползает вбок, и Сигма хихикает. Сигма...Какое красивое имя. ” Сигма, Сигма, Сигма! “ — Хочется произносить его снова и снова, вызубрить и отложить где-то в своей памяти. Такого трепета он никогда не испытывал, казалось, что вот она — то самое спасение, о котором он молился минутами назад! Руки сжимаются, пальцы переплетаются — они передвигаются к друг-другу ближе, оперевшись спинами на колону и проводят половину ночи за бессвязными разговорами на самые разные темы, понимая, что наконец нашли друг друга. Оба обещают, что не потеряют. Никогда не потеряют свои веточки надежды в лице друг друга. И пускай их тела найдут утром служители храма, уже холодным, а от посиневших губ девушки словно будет раздаваться странный шепот. Пускай, что все равно никто не поймет, что она напевала мелодию своей любви даже после смерти. Пускай их разлучили холода и вьюги — это ненадолго.