Варяг

Мёртвое Царство никогда не встречало лучами солнца. Казалось, что туман вокруг не проходит никогда, а могучие дубы и тонкие осины и вовсе были ладным мороком. Там никогда не пели птицы, не шептались в кустарниках лесовики — лишь туман, блеклость и скука. Даже духи были такими же блеклыми, сновали между деревьев не зная пути и цели; лишь иногда заглядывая на редких гостей и желая ими полакомиться, запутав в мороке. Навьи звали с собой, завлекали речами слаще, чем песни Баюна, обещали прекрасную жизнь, о которой он даже не смел помыслить, но Финист и сам когда-то был Навью тварью, сам жил в хтонической части мироздания и знал, абсолютно точно знал: они врут и цель у всех одна. Кощей был слишком тощим для обычных людей; смертельно-бледным, с блеклыми, пустыми глазами, которые так сложно было удивить. От него веяло жуткой усталостью, которая сковывала его плечи — точно цепями из серебра, напевая о тоске по былой человеческой жизни. Кощей всё понимал: ему, старому, не было места среди жизни. Он и сам не хотел возвращаться в мир, отрицающий покой и тишину, но Сокол чувствовал его скорбь и знал как она велика, только лишь старался не напоминать лишний раз. Старые обиды нещадно кололи его сердце, но все, кто их нанёс — умерли и даже души их уже давно не бродили средь мёртвых. Кощей не мог простить ни себя, ни врагов и никто не мог ему в этом помочь. Потому все молчали, потому всегда молчал и он. — Не зря Мирка тебя тогда птицей отсюда вытащила. Так и пышет от тебя жизнью. Кощей ждал у ворот, поправляя плащ. На поясе Финист углядел острый клинок, заговоренный самой Мореной, забирающей жизни и сохраняющей души. Серые волосы Бессмертного едва колыхнулись, он открыл для сокола дорогу к своему царству. — Теперь сестрица она моя в мире живых. Финист едва улыбнулся — здесь так было не принято, но Кощей понял. Он тоже вспомнил как приходила к нему будущая Яга: училась тёмной ворожбе, а слова сами здесь сплетались, лились из рук силы. Тогда увидела она здесь сокола, что когда-то был Ясным, а сейчас все больше и больше походил на Навью тварь — полу-сгнившую птицу. Тогда вкусила Мира горечь и печаль его былой жизни, выслушала его историю, не боясь подпустить ближе. Тогда сотворила первые сильные чары и наполнила его жизнью, попросила Марену отпустить его душу из рук, щедро отплатив Богине воззваниями, хвалебами и свежим кровянистым мясом. Кощей сразу увидел — она не боится Богиню, не сторонится, а наоборот просится к ней в ученицы, хочет ей служит и чувствует в ней отдачу. Марена вела её своими тропами, Мира не сопротивлялась, а шла по ним с горящими глазами, доверяя Богине заложных покойников и зимы больше, чем самой себе. И пусть Финист того не понял, но лишь ей было угодно выпустить его к жизни, лишь Марене были ведомы её же планы и он всего лишь был его частью. Владения Бессмертного встретили Финиста непривычной тишиной, холодом и мраком. Чьи-то кости ног, рёбер, лопаток рук и даже голов — служили основой для стен и крыши Кощеева Замка. Чтобы выстроить такое, нужно трудиться не год, и не два, а целую вечность. Никто не знал сколько лет он провел здесь, никто не помнил когда он появился и не понимал как он смог остаться живым. Сам Кощей не отвечал — лишь вздыхал угрюмо и печально, и даже при удобном случае старался в мир живых не приходить. — Я знал его. Знал колдуна, что явился сейчас в Явь. — голос Бессмертного здесь всё больше и больше приобретал хрипотцу, которая рвалась из горла как рвётся в мёртвом лесу Нави туман из отравленной почвы. Финист поёжился, почувствовав как холод колит его пальцы рук и ног, но продолжил внимательно слушать Кощея. — Это тёмное создание, сильное и хитрое, которое уже давно не является человеком, лишь его отдалённым подобием. Густая гнетущая тишина вновь наполнила пространство, растянулась липкими мёртвыми водами. Сокол внимательно смотрел на Кощея — ждал хоть какого-то продолжения, но старик молчал, качая головой. — Это всё что ты мне скажешь? Разве за этим я летел к тебе? — Оберегай ту, кого сестрой кличешь и следи, чтобы она сдуру не побежала деревенским помогать, иначе сгинет и поминай как звали. Сами тоже не суйтесь, его в лес не пускайте, границу помогайте Мирке охранять. Теперь всё. Больше тебе ничего не скажу, даже как твари Навьей. Сейчас на всё воля Богов. Финист опешил. В ответ свет факелов заиграл с тьмой, создавая вокруг мрачные тени, которые отталкивали одним своим видом, но разделяли непонимание сокола. Он поморщился, на что Кощей едва махнул рукой и тени тут же развеялись. — И не косись на меня так, Сокол Ясный. Ничего я не знаю, и никто более не знает. Остаётся лишь ждать. — Точно ли не знаешь? Не от пришлого беда идёт? Бессмертный нахмурился настолько, насколько позволяла его мертвая гримаса в этом мире, глянул в сторону, будто вспоминая что, а после повернулся к Финисту. — Ты, вот что, не гони его, дурного не думай, но присматривай. Поможет он ей, поможет, когда будет нужно, но для этого нужно сердце её сохранить, о ведьмовстве думать, а не о девичьих забавах. Сокол прислушался — здесь точно сделает так, как нужно, поможет сестрице, убережет и направит. *  *  * Чёрные воды приближали его ко дну стремительно, ломали лёд под руками, все ещё пытающимися вырваться к жизни. Смерть родного брата стояла перед глазами, дразнила и выводила из себя. Земля и кровь смешались в одно, едкий запах смерти впитывался в кожу. Уббе ощущал жуткий липкий страх и сопротивлялся как мог. Неудивительно, что каждый раз он просыпался в холодном поту, а потом ещё долго не мог уснуть.  В избушке было подозрительно тихо. Настолько тихо, что варяг сразу понял: Миры здесь нет. Ужас охватил сознание, мешая мыслить рационально. Настолько он привязался к ведьме русов, что не мог допустить её смерти, не мог не уберечь так же, как когда-то не уберег брата. Это было глупо. Поднявшись с соломенного матраса, Уббе пригладил рукой взъерошенные волосы и потёр глаза, пытаясь снять с себя наваждение. Грыз стыд. Казалось, что этот неясный страх забрался в самую глубину души и отплясывал там со злобным хохотом. Хуже влюблённого глупого мальчишки может быть только влюблённый глупый мужчина. Гадкое чувство. Нежелание отпускать Миру от себя сплеталось мерзким клубом ядовитых змей и оплетало его шею, не давая возможности спокойно вздохнуть. Конечно Уббе не был дураком и понимал, что он не может долго оставаться здесь — его родина на севере, а Мира не может покинуть свой дом с ним, как бы сильна любовь её не была. Одним словом — дрянь. Есеня, выбравшийся из-за печи, сладко потянулся и уставился на мужчину. Конечно, ему всегда нравилось смотреть, как варяг неосознанно тянулся к Мирке, как порвался защитить её, не окрепнув до конца — было в этом что-то чистое и настоящее, то, чего прежде домовой видел не так много. Однако никогда ему не нравилось заставать ночные пробуждения северянина от кошмаров. Как и сейчас. — Выглядишь так, будто из Нави только вернулся. Чего бледный такой? Опять сны дурные? Уббе лишь едва кивнул, вновь осматривая избу. Есеня залез на стол и зажёг свечи, неуклюже зачерпнул из небольшого котелка отвар и подал его гостю, присаживаясь рядом с ним. — Чего опять глазами хлопаешь? Мирка всё уже давно знает про твои сны, — старичок махнул рукой, будто это давно было понятно всем, кроме самого Уббе. — Наказала тебе отвар этот пить каждый раз, как от дурноты вскакиваешь. Вот и пей. — А Мира где? — На реку пошла, всё порывается одежку твою от крови отстирать, в которой к нам забрёл. — Ночь же на дворе, — варяг нахмурил брови в непонимании, сделал ещё один, последний глоток отвара, опустошая плошку. — Кому ночь, а кому время рабочее. Какую седмицу у нас живёшь, а всё никак привыкнуть не можешь, бестолковый. Мирка тебе не девчушка деревенская, а ведьма, у неё законы свои и распорядок свой. Дыхание успокоилось, а варяг и сам не понял отчего: от отвара ведьмы или от того, что ей ничего не грозит и она находится в безопасности. Ломило тело, озноб пробирался под самую кожу, но Уббе встал; неспешно умылся и быстро накинул на себя одежду. Домовой его отговаривал, мол нечего за ведьмовскими делами смотреть, а там может и за девичьими, но разве же послушает он его? Непутевому всегда одна дорога и нет тут никаких тайн. Река билась о камни; шумела, напевая свою песню, только ей одной понятную. Вода бурная, ледяная; прозрачная и чистая — всё дно видно в малейших деталях. Водоросли под её потоками плелись в косы, скрывали косяки затаившихся рыб и бледные русалочьи ноги. Утопленницы могли хоть сейчас сладко запеть, заставить его пойти вслед за голосом, чтобы сгинуть на илистом дне, и Уббе бы пошёл. Уж всяко лучше, чем думать о всяких глупостях, а уж тем более их сотворять. Однако, сколько наставлениями отца и обещаниями себя не затыкай — сердце всё одно бормочет, орлом рвётся туда, где быть ему не положено, но так хочется. Деревянный мост легонько скрипнул, обратил на себя внимание речных девок; Уббе сел на самый край, сначала всматривался долго, искал ведьму глазами, а после решил здесь подождать, мимо-то точно не пройдёт. За всё время, проведённое в лесной избушке, он гнал неладные мысли прочь и раз за разом напоминал себе, что его семья, его земли и народ важнее всего, что там его ждут ещё один младший брат, которому тоже нужна сила и помощь после смерти Ивара, безумец Флоки и обязанности конунга. Он знал, Мира не станет его держать, даже если старик домовой не ошибся и варяг был ей по нраву. Она вообще ничего не скажет — накормит в дорогу, проводит тайными тропами, попрощается и пойдёт дальше Лесу служить и Богам своим. Это было и горько, и сладко, и страшно одновременно. Он должен уйти, и всё. Без раздумий, боли и сожалений. Должен. Но как сделать это? Как уйти от той, кто приходит к нему даже во снах? Маячит в стороне макушкой светлых волос, улыбается ему как родному и зовёт к себе. Ни одной женщины он не желал так, как желал её. Ни ради одной женщины он не стал бы ждать так долго. Ни об одной женщине он не мечтал так сильно. Ни об одной, кроме неё. За спиной варяга послышались тихие шаги босых ног; о деревянный мост мерно разбивались капли воды. Черноволосая девица, бледная, точно вырвалась от Хель, смотрела на него с озорством и интересом. Белая рубаха чуть выше колен намокла, облепила её тело, но её саму, кажется, это ни капли не смущало. Синеватые губы растянулись в улыбке: злой, обиженной, хитрой, но не влекущей опасности. — И правда справный ты, варяг, как о тебе рассказывают. Девка засмеялась, сделала ещё пару шагов, чтобы рассмотреть мужчину поближе; Уббе лишь чуть больше развернулся, чтобы и самому рассмотреть её. Длинные волосы собрали в себя полевые цветы, где-то спутались, где-то вились точно змеи. Полная, упругая грудь просвечивалась через мокрую ткань рубахи, на шее висела лунница — точно такую, только из серебра, носила Мира. Глаза у девки были неживые, будто стеклянные бусины, но зорко смотрели они в самую душу, пробирая до мурашек. — Не зря Яга тебе сама рубаху вышила, да оберег чужой с шеи на наш заменила. Ни одна моя Навья сестрица навредить тебе не может, вот как чудно. Из самого омута девицы шастают на тебя посмотреть, а сделать ничего не могут.  — Зачем ты тогда пришла? Вновь раздался девичий звонкий смех. Утопленница присела на мост, свесив ноги в воду и улыбнулась, взглянув на Уббе из-под густых, чёрных словно уголь, ресниц. Бледные глаза вновь заглянули в его. На секунду показалось, что даже сверкнули, но мужчина виду не подал — оно и не надо, лишний раз душам неупокоенным тыкать, что умерли они давно.  — Я пришла, чтобы помочь, только и всего. Добрый ты богатырь, ладный, такому и помочь не жалко.  — Помочь? Уббе в непонимании сдвинул брови. Припоминал, конечно, рассказы Есени о жителях лесных; вспомнил и то, что русалки — утопленницы обычные, девки, что от любви страдали, но связать всё в один пучок не мог, так и застыл, глядя в пустые глаза и на озорную девичью улыбку. — Выручила меня когда-то Яга, о которой сердце твое скулит как пес на цепи, да только больно уж правильная, не взяла с меня ничего, а я должницей быть не хочу. Ты, вижу, худого не желаешь ни ей, ни кому-то ещё; стало быть и доверить тебе такую вещицу можно. Девичьи руки с тонкой кожей, через которую просвечивались темные вены, опустились в воду. Уббе и моргнуть не успел, как утопленница уже протянула ему бусины, нанизанные на тонкую, но прочную нить. Красный яхонт переливался в свете луны, блестел и, казалось, излучал колдовские чары. Капли воды на нем засияли лишь на миг, но и этого хватило, чтобы мужчина глянул на него с настороженностью, всё ещё не принимая дар, но и не отказываясь от него до конца. Девица заулыбалась, кивнула головой, мол и не проведёшь такого, но поспешила успокоить.  — Ты не смотри, что я мертвая, да дурных деревенских баб не слушай. Если бы могла и хотела какую пакость тебе учинить, то сделала бы это сразу. Да только правду я говорю и зла тебе не желаю. Бери, варяг, пригодится.  — До твоих пакостей мне дела нет, не я тут за порядком слежу. Только как бусины мне твои пригодятся?  — Не тебе, а ей. Сам всё узнаешь, как время придёт. Тихие всплески воды проводили утопленницу туда, откуда она и пришла. Кувшинки на воде чуть закачались, а на прозрачном дне заметались стаи рыб, только на мосту всё так же лежали красные бусы, будто и не русалкой подаренные. Не долго думая Уббе всё же их прихватил, да сразу спрятал, завидев у берега вдалеке длинные светлые волосы, что раздувал лёгкий ветер. Загадки мёртвых ему не нравились, не нравилось и то, что все здесь что-то не договаривали и прятали от него, кроме Миры и Есени, только деваться ему было некуда, а если утопленница и попросит потом у него что — будет ли это проблемой, если Мире эта безделушка девичья и правда поможет? Навряд ли. Тут уж как мысли и чувства свои не отрицай, а они все равно наружу высунутся, покажут кто ему дорог и ради кого и через огонь пройти не страшно, и через воду, и через все Навье Царство. — Опять сны дурные пробудили? Нежность во взгляде обезоруживала. Взор зелёных глаз, сдержанный, но заботливый и чуткий, осматривал варяга уже ни как гостя, а как доброго друга. Это пленило и точно укрывало от всех дурных помыслов. В Каттегате любой славный муж положил бы весь мир к её ногам и Уббе им не уступал: он любовался ей, готов был укрыть за своей спиной от любой опасности, но никогда не говорил об этом. Старался умалчивать и о своих проблемах, да только она всё же узнавала. — Нет нужды об этом думать, сейчас всё в порядке. Мира улыбнулась, откинула распущенные волосы за спину и аккуратно положила свою руку чуть выше его локтя, мягко ведя за собой. — Идём, налью тебе отвара и станет легче. *  *  * Только осветила луна улицы деревеньки — как тут же послышался звонкий девичий смех; вдалеке кричал филин, а лес за окоёмом стоял плотной стеной. Шли молодицы толпой к перекрёстку на старых полях, что за деревней нехоженый уж какой год стоит; кто батькиным табаком баловался, кто прихватил небольшую флягу с медовухой. Купские дочери, что с города к ним приезжали, рассказали девкам о гадании ночном: коль хочешь узнать что в году настоящем тебя ждать будет, то надобно в полночь на перекрёсток выйти и тулуп аль ковёр с собой какой принести; сесть надо на тулуп точно посередине перекрестка, взять друг друга за мизинцы, да скатёрку какую сверху накинуть, а там уж кто чего услышит, тому того и ждать. У кого свадебные бубенцы зазвенят, у кого звон монетный, у кого плачь по покойному на горло наступит — всё точно так Макошь судьбу сплела. Бабки всё судачили, мол нельзя на перекрёстках то гадать, нечисти много, уцепится ещё, да только и на это у дочерей купца ответ был: надо было вокруг собравшихся ножом круг очертить, точно стену защитную возвести. Так девки и собрались дело вести: постелили шкуру коровью, очертили круг кованным ножом, уселись, накрылись, да схватили друг друга за мизинцы. Минуту сидят, да вторую, а тишина вокруг такая, что сердце собственное слышно. Грусть от неоправданного озорства начала подкрадываться к каждой, да только все в миг проснулись, когда шкура двигаться начала — точно перетаскивает их кто. Сразу подумалось, что молодцы добрые над их девчачьими забавами подшутить решили, да только и не было у них шутников таких, кто рычал бы словно нечисть дикая. Лунница слетела с тонкой девичьей шеи сразу, точно верёвка расплелась ведомая ведьмовским заговором. Рычание и пыхтение усилилось, а девки со шкуры уж и слетать начали. Визг поднялся страшный: и воспевание Богов не помогло. Темно-бурые подтёки крупными пятнами измарали нижние рубахи; кожа стала столь бела, точно девок Марена всю ночь изводила; волосы спутались, а в глазах ужас застыл такой, что матери их с самого рассвета до полудня слезами заливались по душам дочерей. Крик стоял по всей деревне, словно волчицы о своих волчатах ревут. Мужики уж и мечи наточили; все поле обошли и вдоль, и поперёк, да только пусто там, будто и никаких девиц мёртвых на рассвете не находили. Только бабки судачили: к ведьме лесной надо идти с поклоном, да просьбой. Дело это поручили жене старосты деревенского, пока остальные невест, нечистью убиенных, готовили к обряду особому, отправлению к праотцам. Да только муж наказал — в лес ни ногой. Нечего там делать. Потому бабки и смотрели презрительно, да шёпотом, в тайне, подгоняли. Уж девок то и омыли, переодели в лучшие сарафаны, оберегов на них навешали, да костёр погребальный развели — а Раска всё в деревне крутится, в лес и не собирается. — Час то поздний, Раска, потеряли уж время, да только завтра на рассвете сходи. Я твоего мужа отвлеку, успеешь обернуться до полудня. Без ведьмы не справиться нам, сама знаешь.  Веслав кивнул головой, ещё раз подтверждая свои слова для родной старшей сестрицы. Женщина посмотрела на него отрешенно, недоверчиво, да только решение все же приняла: коль даже братец её дружинник в этом толк видит, то идти нужно без раздумий.  *  *  * Пышные кроны деревьев перешептывались о том, как славно вскоре придётся им жить. Весна пробудила их, а вскоре наступит лето и каждое создание будет трепетать, чтобы зима не приходила никогда. Лесовики то и дело заинтересованно выглядывали из-за забора и ягодных кустов вблизи, рассматривали доброго друга Яги и перешептывались. Больно уж нравился чужеземный молодец лесной нечисти. Да и сам варяг не шугался нечистых, даже наоборот иногда угощал — кого молоком, кого маслом; после забирая корзины ягод и трав возле двора избушки, что навьи приносили в благодарность. Лес принял чужака, не пугал понапрасну и Уббе ценил это. Солнце поднялось высоко, а вместе с тем стал громче птичий щебет. Удар острого топора ещё раз пришёлся на толстый пень и расколол его на две половины — Уббе улыбнулся. Ранее, в Каттегате, он никогда не занимался настолько бытовыми и простыми делами. Конечно, он мог это делать, да только необходимости в этом не было. А сейчас всё изменилось. Сейчас это приносило удовольствие и понимание, что и здесь он всё-таки пригодился Мире, оказал помощь, пусть и не расплатился за её доброту в полной мере. Есеня выглянул из избы, ступил на порог, наблюдая за варягом, а после, добившись его внимания, жестом подозвал к себе, всучивая чистое льняное полотенце и отвар из полыни. Солнце слепило, мужчина щурился и домовой решил, что выйди бы сюда Мирка, то непременно загляделась бы на него.  — Иди в баню, она уж растоплена давно, да только долго не парься, Мира к столу ждёт, еда стынет. Улыбнувшись, варяг принял из рук домового банные принадлежности и кивнул ему. — Сейчас дрова в сарай уберу и в баню. Долго ждать не придётся, не ворчи.  Старичок хмыкнул только. Ну конечно, не придётся ему ждать долго. Вот уж под старость лет привалило чудо заморское. Мирка ж теперь без него и к столу не пускает — обедать только вместе надо. Тьфу ты! Лепёшки стыли на столе; наваристый борщ из дичи подогревался на припечке. Яга переставляла горшки с отварами: смотрела, что есть, чего не хватает и какие травы хорошо бы успеть собрать за тёплое время этого года. Есеня вытаскивал из погреба банку холодного хлебного кваса, кряхтя и причитая о том, какие времена пошли дурные — старик по хозяйству возится, пока молодец в бане отдыхает. Мирка смеялась, обещала что когда-нибудь отблагодарит домового плошкой сливочного масла с ватрушками из творога.  Волосы Яги в полуденных лучах отливали червонным золотом, а голос звучал точно диковинная мелодия, чарующая, непосильная самым звонким девкам. В глазах, что так пристально наблюдали за девой — трещинами ложились тёмные льды. Большие и холодные, печальные, как безжалостная зима пришедшая вместе с Мареной, они смотрели на Миру с непомерной нежностью. Суровый северный ветер воспитал Уббе, взрастил в нем мужество и отвагу, но не стер ту бесконечную любовь, что жила в душе северянина с самого рождения. Варяг, безжалостный чужеземный воин, варвар — смотрел на ведьму так, как не смотрел ни один добрый дружинник или молодой княже. И тайно, глубоко внутри себя, Мира именно этого и желала более всего; именно его взгляды желала ловить на себе, именно его голос и смех желала слышать день ото дня. Яга знала — каждый день, каждая беседа вечером с чужеземным гостем вела ее ко времени, за которым ничего не будет. Яга знала — он уйдет, оставив после себя только лишь пустоту и тьму. И все же каждый раз она, сама того не ведая, делала шаг ему на встречу. Варяга тянуло к ней с неимоверной силой не только из-за ведьмовских чар и это Мира тоже знала. Чувствовала, как эта сила обжигает Уббе так, что дыхание сбивается, только вот он от этой силы не бежит и не прячется, а смиренно идет ей навстречу.  Его касания к Мире всегда были случайны и мимолетны, и всегда они вслед за собой тащили мурашки по спине и учащенное биение сердца. От Уббе пахло свободой. Пахло бушующим морем, вихрем соленых вод и мокрой древесиной дракарра. Пахло песчаными берегами неизвестных земель и темным вересковым медом, что так полюбился ему на землях Руси. И сейчас голова закружилась, поддаваясь дурманящему аромату проходящего мимо мужчины. В животе, едва ощутимо, словно крылья бабочек на берегу реки перед полуднем, затрепетало предвкушение и алые губы ведьмы вновь растянулись в улыбке. Трепет пробежал по спине, коснувшись шеи жаром. Вдох запаха, ставшего таким знакомым и родным, успокоил и вернул на нужный лад, а вернувшийся из-под пола Есеня поспособствовал успокоению еще больше.  — Ну наконец-то, уселись все, сил уж терпеть нету!  Домовой почетно уселся посередине стола, поближе к сытным лепёшкам и холодному квасу. Только было потянулся к манящим угощениям, как кто-то кулаком отбил по входной двери два раза. Старичок нахмурился, хотел начать причитать о «вновь неотложных лесных делах», да только повеяло в избе илистым дном и речной травой, а следом в дверном проёме показался полноватый старичок, лохматый и улыбающийся. Возмущения домового как ветром сдуло, он улыбнулся, поздоровался уважительным кивком, а Мира его поддержала, ответила взаимной улыбкой.  — Не стой в дверях, Володар, отобедай с нами, я только стол накрыла.  Хозяина всех омутов да водоемов тут же обдало ароматом свежих румяных ватрушек и подоспевавшего пирога с ягодами, стоявшего в печи. Старичок улыбнулся, склонил голову уважительно, благодарно. Не обделил вниманием и варяга, будто тот в их краях и не гостем вовсе был.  — Ох, Мирка, я бы с радостью, уж больно хороши твои ватрушки, да только беда у нас случилось. Еремей Степанович то, Лешушка наш, совсем плох стал. Хворает уж вторую ночь.  Есеня охнул, даже от лепёшек оторвался, да и Уббе притих, обратил всё свое внимание на гостя. Веяло от варяга тревогой и страхом, будто с родичем его что дурное случилось и Яга это сразу почувствовала, где-то внутри себя даже обрадовалась, да только худые мысли сильнее оказались. Она и не помнила как собираться начала; как водяной с домовым помогали в корзину травы собирать, да отвары с нитями заговоренные; очнулась лишь у порога избы Хозяина Лесного. Руки дрожали, а сердце словно в огне металось. Володар присел на лавке у избы, чтобы не мешать ведьмовскому ремеслу, так же поступил и Уббе, напоследок лишь чуть сжав руку Миры, поделившись с ней уверенностью и показав свою поддержку. Ведьме это и правда собраться помогло, сново мощь колдовскую в руках почувствовать. *  *  * — Не старайся, Мира, не нужно мне это. Навью здесь пахнет, я чувствую, это она меня зовет. Да и пора уже, ни одно столетие я этот лес оберегаю, уж надобно мне и покой познать.  Хриплый голос прозвучал спокойно, будто с предвкушением будущего отдыха. Еремей Степанович едва улыбнулся, приоткрыв глаза из последних сил. Мира продолжала кружиться по избе, подбирая нужные травы и наспех вспоминая заговоры.  — Выдохни, успокойся. Хлопоты тут лишние.  — Как мы без тебя? Как успокоиться?  Хозяин Леса вновь чуть улыбнулся, махнул рукой. Молодой волк свернулся калачиком у ног мужчины, посмотрел на Миру исподлобья жалобно, едва не заскулил. Сердце ведьмы сжалось, только лишь слезы из глаз не полились. Беспомощность и слабость окатили ее словно ведром студеной воды, пальцы ослабли, отпустили настойки из рук. Подбитой голубкой заметались мысли, зарождая в душе тоску и вину.  — Знаю я замену себе. Добрую, хорошую, да только не об этом сейчас. Приду я к Володару на рассвете, когда в Навь пойду своими тропами, так ему и скажи, там с ним попрощаюсь. Сейчас пусть не ждёт, да и ты зря время не теряй. Ступай домой, Мира. Ступай, да не переживай ни о чем. Молодца своего только сюда позови, да на пороге не дожидайся, своими тропами его к тебе выведу.  Горло обожгло обидой и горечью, слезы горячим градом полились по щекам. Еремей Степанович лишь улыбнулся чуть шире, сжал руку ведьмы в своей и утвердительно кивнул, по-своему помогая справиться девушке с потерей и выгнать из молодой головы дурные помыслы. Негоже это нечисть бояться в Навь отпускать. Зверь едва слышно заскулил, прикрыл глаза, потираясь мордой о хозяина. Мира попыталась успокоить ноющее сердце, взяла волю свою под контроль, вспомнила чему ее учила бабушка и улыбнулась Лешему в ответ. Окончательно она для себя решила, во что бы то ни стало — последнюю волю своего доброго соседа, Хозяина Леса, она исполнит. Старая охотничья избушка встретила варяга смутными звериными образами, расползающимися тенями на стенах; далеким шепотом прошлого и пахнущей травой темнотой. Из-под заслонки печи выглядывали алые языки пламени — сварожичи — так их называли в этих местах. Робкие, ленивые, они почти не давали света; зато потрескивание огня разбавляло тишину и напряжение, поселившееся в избе. Еремей Степанович благодарно улыбнулся своему последнему гостю, указал на место рядом с собой и собрав все свои последние силы, посмотрел на молодца более открыто, ясно. Даже Зверь показал свое смирение, не зарычав, а покорно подставив свою морду под руку Уббе.  — Гляди, да гляди зорче, он уже тебя принимает, — Хозяин Леса кивнул на волка, свернувшегося калачиком рядом, — Лес тебя принимает, Уббе, ведает свои секреты шепотом, только слушать надобно внимательнее. Понимаешь, о чем толкую? Северян мотнул головой в отрицании.  — Ты не хочешь уходить, ты принял лес, а он принял тебя. На моей памяти такое произошло впервые.  — Я не могу уйти.  Еремей Степанович улыбнулся чуть шире, кивнул головой, будто знает гораздо больше, чем сам Уббе.  — Уйти ты можешь всегда, пока клятву остаться не дал Земле-матушке и ты это знаешь, я вижу. Вижу и то, что Боги твои более тебя не слышат, не говорят с тобой как прежде. Вижу почему на Миру ты так смотришь, а она на тебя. Все вижу, Уббе, да то, какой заменой ты мне славной будешь. Вижу как в лес Хозяином войдешь, да каждая травинка, каждый дух Навий тебе поклонится. Вижу я кто тебя сыном кличет, вижу как Он говорит с тобой, только не слушаешь ты. Бушующее, невидимое глазу, волнение завоевало разум варяга. Оно разрывало грудь, как зверь когтями рвет свою добычу. Заменой стать? Дом свой забыть и всю дорогу назад? Отречься от богов, от дел великого отца? Вблизи Миры остаться, знать, что здесь ты не чужой, не пришлый. Услышать того, кто себя Волосом кличет, в сны его пробирается. В груди поднялась волна глухих, туманящих разум, как отрава, сомнений. Сердце заныло, но тут же успокоилось, ведомое воспоминаниями. Мелодичный голос, похожий на журчание ручьев по весне; мягкие руки, пахнущие травами — горечью полыни, холодом мяты и сладостью ромашки. Касания — нежные, ласковые, как теплый летний ветер. Все это было в памяти отражением в неспокойной воде, волнуемой страхом отречься от прошлого. Однако и страх прогонял себя сам, как только Уббе проходил дальше по тропинке из воспоминаний.. Медвежий рёв, мужчина в меха укутанный, сыном называющий, да к себе во снах зовущий вспомнился головной болью, стуком в висках и ломотой в руках. Уббе прикрыл глаза, вот-вот слова заветные услышит, поймет куда ступать ему надо, но голос вновь не настиг, отозвался лишь сердцем в груди клокочущим. Только Леший ожидал спокойно, терпеливо, будто и не было времени истекающего; чувствовал он как сомнения пожирают молодца, изводят, на стойкость проверяют, а потому и не торопил. — Делай ты выбор сердцем, молодец, оставь разум. Да только поведаю я тебе — дороги назад не будет. Останешься, покуда преемника себе не найдешь и дела ему не передашь, как испокон веков делано. Тут-то ты мне и скажи, согласен пост мой занять?   Зверь, позабыв былые обиды и склоки, с надеждой взглянул на Уббе и ткнул мокрым носом в ладонь мужчины. Варяг выдохнул, закрыл глаза лишь на мгновение, а после утвердительно кивнул, оглаживая морду хищника пред собой.  — Я согласен.