So they say that time, takes away the pain
But I’m still the same
Я рассматриваю свое имя на стаканчике с кофе так, как будто впервые его вижу, пытаюсь поправить ворот водолазки, цепляющийся за толстовку (потому что я не самоубийца — надевать меньше двух слоев), и смотрю сквозь грязное стекло второго этажа автовокзала куда-то на постоянно прибывающие и убывающие морские толпы, барашками людей набегающие и сбегающие от транспорта к транспорту. Хочется верить, что не я один врал себе, покупая за несколько месяцев злосчастный билет на самолет. Хочется верить, что не я один купил этот чертов билет. На автовокзале играет «Last Christmas», потому что чему же еще играть, и я в миллионный раз думаю о том, что, наверное, это как-то глупо, придавать такое большое значение смыслу слов какой-то песни про какой-то праздник, особенно если эти слова, по существу, ничего совершенно не значат. Я покупаю второй большой кофе и подключаю к телефону наушники, несколько секунд слушая только характерный звук соединения и следующую сразу после тишину. Мое место в автобусе — в самом конце, слева, прямо у окна. То самое, которое чуть выше всех остальных. Там, где особо восприимчивых укачивает больше всего. Там, где можно спокойно прислониться к окну капюшоном толстовки и вглядываться в смешивающиеся за окном заснеженные деревья, словно пытаясь увидеть в них что-то новое, хоть каплю цепляющее. Такое же, как и последний ряд в кинотеатре, который занимаешь, когда не хочешь, чтобы на тебя смотрели, в то время как сам можешь видеть всех остальных, несмотря на обманчивую черноту комнаты. Что-то внутри меня замирает, когда я вижу обогнавшую автобус на этой заснеженной лесной трассе обычную красную машину, но мысленно напоминаю себе, что это все ради Рождества. А еще, что он давно продал эту машину. Я спрыгиваю со скользких ступенек самым последним, немного странным взглядом оглядывая потрепанное здание автовокзала. Точка, с которой начинается какая-то другая жизнь. Место, в которое я так или иначе возвращаюсь. В этот гребанный сезон. Несмотря на непрекращающийся снег, в городе толпы. Все куда-то идут, то и дело поскальзываясь на заснеженной брусчатке, и я останавливаюсь, наблюдая за снежинками, падающими на стакан с моим, обжигающим пальцы даже сквозь плотные перчатки, кофе. Человеческая жизнь в масштабах вселенной. Маленькая, неповторимая, с особым количеством концов и сложностью узора. Уникальная исключительно в личном сознании. Снег тает, оставляя холодные капли на пластиковой крышке. Я никогда не говорю заранее, когда я приеду. Потому что это означает, что я точно приеду. А это не укладывается в договоренности, обязательства. Потому что никто не гарантирует эти двухдневные встречи каждое Рождество. Это пустые, ничем не подкрепленные договоренности. Несмотря на непрекращающийся снег, в городе по знакомому пахнет гвоздикой, корицей и чем-то притягивающе родным. Настолько родным, что хочется как можно быстрее сбежать. Забраться в первый попавшийся автобус, слушать Tokio hotel и делать вид, что никогда не возвращался сюда. Потому что каждое возвращение заставляет возвращаться снова и снова. Чертов наркотик. Сестра сметает меня с порога настолько сильно, что я еле успеваю подхватить ее под руки, чтобы вместе не повалиться в наверняка ледянющий сугроб, который все равно никогда не уберут, и он так и останется огромной мартовской лужей возле трех каменных, изрядно оббитых ступеней. — Ты холодный. — Так может не стоит обнимать меня на улице? Она смотрит на меня из-под волос цвета ежевичной жвачки и даже не пытается не закатывать глаза, стряхивая с моей шапки снег прямо мне в лицо. — Цыц. В шкафу находятся макароны и банка томатного соуса, а рюкзак так и остается возле стены в коридоре, потому что для кассеты Джонни Митчелл еще будет определенное время в комнате на мансарде, а у родителей классическое предрождественское свидание, потому что чем еще заниматься в этом туристическом хаосе. Сестра болтает ногами в полосатых носках, сидя на столе, и внимательно наблюдает за тем, как я ставлю на потрепанную газовую конфорку кастрюлю. — Ты специально делаешь вид, что никуда не торопишься? Я смотрю на нее через плечо и открываю холодильник, смотря на сплошные куски сыра. Город настолько представляет, что это какие-то местные Альпы, что повсюду даже гребанное фондю. Чувствую себя маленьким городком в Америке, представляющим, что он — деревушка в Альпах. — Не понимаю, о чем ты. Лу вздыхает так тяжело, как будто смотрит на свой несданный тест по античной литературе в старшей школе (как будто не я читал с ней про Аристотеля после этого), и просто смотрит в свой телефон, бегая взглядом по экрану. — Твоя договоренность в городе, если тебя это интересует. Мне совершенно все равно. Я веду себя совершенно нормально, выхватывая из шкафа обычную металлическую терку и автоматически смотря куда-то в кастрюлю с кипящей водой. Я приехал ради горячего шоколада, колющегося снега за шиворотом и двух дней в обществе сестры на третьем курсе журфака. Остальное не имело особого значения, так ведь? Я вскрываю пачку спагетти и все же медленно отвечаю. — У него, вообще-то, есть имя. Макароны так и остаются недоеденными. Сестра натягивает мне на голову забавную вязанную шапку с помпоном и пихает в руки связку ключей, упоминая что-то про новый замок. Я пару секунд смотрю на захлопнувшуюся перед моим лицом входную дверь, так по-рождественски типично обвешанную какими-то фигурками и гирляндой, и медленно спускаюсь по ступеням, следя за кружащимся в воздухе снегом с запахом корицы.Зима снова тут как тут
Неужели время пролетело так быстро?
Все изменилось, кроме меня
Как будто я просто гуляю. Как будто я просто любуюсь снегом в желтоватом свете фонарей. Как будто у меня совершенно нет цели, дорогу к которой я знаю, кажется, наизусть. Как будто это все ничего не значит. Наушники слишком быстро разряжаются из-за холода, и я медленно захлопываю коробочку, боясь оставаться в этом чертовом рождественском вакууме. В какофонии праздничных песен, переливах колокольчиков, свисте ветра, бьющего прямо в лицо и заставляющего задыхаться… Один на один с этими чертовыми договоренностями. Я останавливаюсь за углом и несколько секунд борюсь с желанием расстегнуть куртку, дернуть заветную молнию на внутреннем кармане и достать потрепанную пачку сигарет. Но расстегнуть куртку означает запустить под нее отрезвляющий холод, который непременно оставит отпечаток на трезвости рассудка, и рука так и замирает, едва-едва дернув за собачку. Есть вещи, которые будут неизменны в каждое Рождество. Все будут пересматривать «Гарри Поттера», потому что это «Гарри Поттер», скупать целую тонну осветительной техники и подводить итоги очередного бесконечного года. Поднимать просмотры этой тонне абсолютно одинаковых статей вроде «лучшие рождественские фильмы», «лучшие рождественские песни» и «самые популярные рождественские десерты в США». Сметать с полок магазинов непонятные вещи на подарки, выпрашивать лишние выходные и затапливать вокзалы и аэропорты, как будто это предел их мечтаний — таскать тяжеленные чемоданы через озлобленные и уставшие за этот год толпы. Верить в какое-то особое рождественское чудо, как будто жизнь — это не зал ожидания, и это все действительно что-то значит. Как будто это самое Рождество не было запрещено вплоть до 18 века. Как будто время не линейно, и человеческая попытка его ограничить что-то значит. У меня дома наверняка уже идет безостановочный марафон всех хоть немного Рождественских фильмов от «Интуиции» до «Вам письмо», который чаще всего никто не слушает и воспринимает какими-то отрывками, а магазины (особенно в этой вашингтонской глубинке) полупусты из-за скупающих всевозможные продукты людей. Как и в каждое Рождество. Как и в каждое чертово Рождество я медленно выхожу из-за угла, прохожу вдоль стеклянной витрины со сверкающим баннером с меню и толкаю дверь аккуратно отделанного «Starbucks», проходя внутрь под такой знакомый раздражающий перелив новогодних бубенчиков, стараясь не поднимать взгляд за стеклянную витрину, скрывающую аккуратную кофемашину. В кафе вместо любой изъезженной песни, посвященной Рождеству, которая только может прийти в голову, играет что-то совершенно незнакомое, в воздухе застывает аромат немного горького кофе и чего-то имбирного, и время, кажется, все-таки немного останавливается, когда я решаюсь перестать делать вид, что меня хоть немного интересует раздражающе новогоднее меню и посмотреть немного дальше.Yeah you can hurt me, I don’t care
Yeah you can burn me
У моей договоренности есть имя, от руки написанное на аккуратном бейдже, прикрепленном прямо поверх фирменного зеленого фартука и которое гораздо лучше бы смотрелось в моей телефонной книге. Мне хватает одного взгляда, чтобы вместе с ярким запахом корицы и карамели в голову ударило что-то иное. Что-то, с силой сносящее прямо туда, в мои пятнадцать, с кассетами 1D, заляпанными сиропами толстовками и жизнью, кажущейся такой простой, несмотря на сотню встреченных из-за навязчивых мыслей рассветов. Куда-то в проматывающиеся потрепанной кинопленкой воспоминания о горячем шоколаде и кислых конфетах, ежевичной жвачке и самых первых сигаретах, тестах со сплошными интегралами и поцарапанных сноубордах с первым же достаточно сильным снегом. Вишневой, совсем немного приторной газировкой на столе, разобранном отверткой кассетном проигрывателе и перекрученных карандашами катушках. Его сломанная из-за неудачных летних попыток заменить сноуборд скейтпарком рука, встреченные на крышах закаты за высокими горами, «Camp rock» по телевизору и то самое последнее лето. Со вкусом немного приторной вишневой газировки, дешевых ментоловых сигарет и перегретого пива, так и не убранного в холодильник. С потрепанным CD-плеером и проводными наушниками на двоих, с выученными наизусть песнями ABBA и кажущимся таким ослепительно ярким звездным небом. Он задумчиво ищет где-то над головой Алтаир, а мне кажется, что у него взрываются плеяды в нереалистичных фиалковых глазах. Неловко переплетенные руки, звенящие металлом дешевых браслетов и колец, и кажущаяся такой простой жизнь. Его подработка в местном «Starbucks», мои фестивальные футболки и его цветастые толстовки, два бесплатных приторно сладких кофе в день и первые сезоны «Теории большого взрыва». Выпускной год, неподъемные тесты по математике, его черновики, пестрящие двумя нашими вариантами, и экзамены, заставляющие снова начать курить дешевые ментоловые сигареты. Закончившиеся так нормально и не начавшись отношения в день, когда приходит ответ из университета. Отношения, переросшие в обычную договоренность.Those crazy years, that was the time
Of the flower-power
But underneath we had a fear of flying
Ему предлагают общежитие Гарварда в гребанном Кембридже, штат Массачусетс, а мне приходит ответ из Калифорнийского, и это тот самый чертов Лос-Анджелес. Наступающие две тысячи десятые, неустойчивые практически кнопочные телефоны и два гребанных абсолютно разных конца страны. Пишите письма, проливая на конверты вишневую газировку и засыпая их пеплом дешевых ментоловых сигарет. Давно оконченный университет, Нью-Йорк за окном и полупустая телефонная книга в далеко не кнопочном телефоне. И эта такая по-детски дурацкая договоренность, появившаяся каких-то три гребанных года назад. У моей договоренности есть имя, от руки написанное на аккуратном бейдже, прикрепленном прямо поверх фирменного зеленого фартука, из-под которого торчит совершенно нерождественская черная водолазка. У моей договоренности непривычно светлые, поистине рождественские снежные волосы привычно небрежно собраны на затылке, широкая искренняя улыбка и аккуратные музыкальные пальцы, до невозможности обвешанные кольцами и протягивающие девочке за кассой, хватающей маму за подол неподходящего для такой погоды тонкого шерстяного пальто, имбирное печенье. У моей договоренности совершенно нет гребанной совести, потому что он по-прежнему здесь, четвертый год подряд стоит за этой чертовой стойкой, как и тогда, в наши пятнадцать и дальше. Мне приходится глубоко вздохнуть пропахший корицей воздух, чтобы перестать чувствовать привкус дешевой, приторно сладкой вишневой газировки на языке. Он не замечает меня, потому что come on, скоро Рождество, в такое время здесь полно туристов, которым необходимо хоть что-то горячее, чтобы продержаться в непривычный для многих мороз, а я просто пытаюсь прогнать иней с сердца и замерших мыслей. Я не даю себе даже шанса обернуться на дверь, потому что хоть одна мысль о побеге — и я серьезно сбегу, а я не могу. Я цепляюсь за неизвестную мне и настолько выбивающуюся из концепта Рождества песню, так сильно пытаясь среди беглой корейской речи услышать хоть одно знакомое слово, и останавливаюсь где-то в самом конце очереди, наблюдая за тем, как он совсем тихо смеется, когда женщина с девочкой спрашивает у него что-то про место работы, прежде чем получить свой огромный пряный горячий чай-латте и маленький горячий шоколад, и во мне что-то замирает, едва-едва перехватывая дыхание. Я до последнего изучаю меню, как будто вижу его впервые в жизни, и даже не пытаюсь напомнить себе, что это все из-за чертового Рождества. Потому что совершенно не оно приводит меня четвертый год подряд в этот чертов «Starbucks» посреди темного, заснеженного и забытого всеми кроме туристов Ливенворта. Я даже не воспринимаю, что прикрывающая меня парочка уже сделала заказ, пока не слышу его по-прежнему звонкий голос, что-то про два горячих глинтвейна и имбирное печенье в подарок, и замираю, до последнего не решаясь отвести взгляд от тут же слипшихся в одно названий на доске. У меня есть какая-то пара секунд, чтобы обернуться, нашарить в кармане банковскую карту и вдохнуть пропахший корицей воздух, как будто это может мне хоть немного помочь. У моей договоренности есть имя, от руки написанное на аккуратном бейдже, прикрепленном прямо поверх фирменного зеленого фартука. Имя, живущее где-то под кожей, но не в моем новеньком телефоне. Я цепляюсь взглядом за немного летящее «Энтони» на его бейдже, прежде чем все-таки столкнуться с ним взглядом и не оставить никаких мостов.The holidays linger like bad perfume
You can run, but only so far
Мне наверняка кажется, но я словно снова вижу эти чертовы плеяды в слегка улыбающихся глазах. Потому что все так, как и должно быть. Два дня до чертового Рождества, я в немного дурацкой вязанной шапке и своей ярко-красной куртке посреди до невозможности пропахшего пряностями и кофе «Starbucks»’а напротив него в типичном зеленом фартуке с такими обычными смеющимися глазами и мягкой улыбкой, от которой хочется высыпать весь сахар из желаемого кофе, чтобы оставить только горечь зерен, которая не справиться с теплом под кожей. Я едва слышу такое мягкое «Добрый вечер, что желаете?», потому что смотрю в эти чертовы теплые глаза и думаю, что уже никакого кофе и не надо. Но я нарушу эту чертову договоренность, поэтому мне приходится вновь вдохнуть этот чертов пропахший кофе воздух и с легкой улыбкой проговорить: — Самый большой имбирно-пряничный латте с корицей на обезжиренном молоке. С собой. Картой. Только за тем, чтобы снова увидеть эту дурацкую улыбку, пока он не кивает и не отворачивается. Кассовый аппарат так и не загорается, и я медленно дергаю молнию на кармане, только тогда отводя взгляд. На красно-зеленом фирменном стаканчике перманентным маркером тем же самым летящим почерком написано привычное «страннику в красной куртке» и такое заветное «моя смена заканчивается через час». Подарочное имбирное печенье убирается во внутренний карман прямо к пачке сигарет, куда-то на уровне сердца. Кофе остывает непозволительно быстро, забирая немного горьковатую имбирную сладость с собой, пока я сдаюсь и отогреваю окоченевшие руки в круглосуточном магазинчике на соседней улице. Ради пачки ежевичной жвачки приходится искать в карманах завалявшуюся там наличку. Я ловлю уже изрядно промокшими перчатками снежинки, когда так знакомо звенят колокольчики над дверью, и мне не остается ничего, кроме как замереть со сложенными руками и медленно обернуться, чтобы услышать такое близкое. — Привет.My head is filled with ruins
Most of them are built with you
Я ловлю уже изрядно промокшими перчатками снежинки все в той же зимней красной куртке и дурацкой вязанной шапке, пока он стоит напротив с наконец-то завязанными после работы в обычный хвост волосами, переливающимися всеми цветами подсветки кафе, заложенными в карманы длинного черного пальто руками, немного осунувшимся с годами лицом, все теми же серьезными глазами и прежней, такой чертовски прежней легкой улыбкой, от которой кружится голова, возвращая к чертовой вишневой газировке. Такой чертовски прекрасный, несмотря на слишком темные синяки под глазами, которые уже так просто не спрячешь консилером, появившуюся во взгляде твердость и невозможный холод на улице, от которого, кажется, отключается что-то в голове. От которого тает чертов иней на сердце. В его квартире так же темно и тихо, как в моей голове. Он хлопает шкафом, из которого достает бутылку красного полусухого, и мне кажется, словно не было этого гребанного года. Года, который я прожил от Рождества до Рождества, но я никогда в этом не признаюсь. Потому что глупая, наивная и даже немного детская договоренность. Договоренность всего-то проводить вместе это чертово Рождество в этом чертовом Линенворте. Ведь это все ничего не значит. Мы все равно приезжаем сюда, так почему бы и нет, правда? Словно никогда не было вишневой газировки и тестов по математике. Мы не обменивались номерами, потому что тогда бы это перестало быть просто чертовыми рождественскими выходными. Этот чертов сезон гарантировал полную свободу. Мыслей, действий, жизни… Так почему же я возвращался в это чертово Рождество, если это все по-прежнему ничего не значит? Почему я предложил эту чертову договоренность, столкнувшись с ним взглядом три года назад там же, где его никогда не должно было больше быть? Чертов вкус холодной вишневой газировки из круглосуточного через дороги, который мне было необходимо почувствовать после первой встречи, заставившей меня выронить из продрогших пальцев кредитку и смотреть в разбитый экран телефон, словно прогноз погоды на ближайшие три дня мог помочь мне решить что-то. До сих пор помню, что в тот день валил снегопад, и, наверное, это показалось мне каким-то знаком. Он работает хореографом в детской танцевальной студии в Чикаго, по-прежнему варит вкусный кофе и сдает свою аккуратную квартиру в Линенворте. За исключением этого чертового рождественского сезона. Всю неделю до Рождества он работает в том же самом «Starbucks», что и десять чертовых бесконечных лет назад, потому у студентов сессия, а на особую зарплату он не претендует, возвращаясь в свою квартиру на третьем этаже, под самой крышей. Я подпираю стены кабинета в Нью-Йорке, и это все эта чертова жизнь. Жизнь, которая была по-настоящему живой только тогда, когда мы ловили антеннами нужную радиоволну на приемнике и по очереди читали вслух гребанные «Большие надежды». У него играет подборка саундтреков из «Реальной любви», и я думаю, что идея с табличками в качестве признания — не такая уж и идиотская. В его квартире сменилось слишком много арендаторов, чтобы в здесь осталось хоть что-то от вишневой газировки и ежевичной жвачки. Но он отключает Bluetooth колонку и возвращается с кассетным проигрывателем. Я рассматриваю бокал красного полусухого и пытаюсь отделаться от чего-то холодного внутри. Новенькая кассета Шона Мендеса и едва ли разговор. Допитая бутылка красного полусухого и белое полусладкое. Выход из зала ожидания и два винных бокала в раковине. Я открываю пришедшие сообщения и цепляюсь взглядом за пепельницу на столе. У него в руках пачка «Marlboro», и я не сдерживаю натянутую шутку: — Как педагогично. Он тихо смеется и пожимает плечами: — Такая жизнь. Счастливые люди не курят украдкой из окон общаг. Мы никогда не договариваемся ни о чем конкретном. Поэтому, наверное, во мне говорит чертово белое вино, когда я медленно переступаю через порог и резко оборачиваюсь, смотря прямо в удивленно раскрытые глаза. Это все ради практичности. Потому что не всегда можно прийти тогда, когда вздумается. Иногда банально не знаешь, куда идти. Жизнь не «Интуиция». И вообще все эти ограничения и договоренности — это так глупо. И говорю быстрее, чем могу запретить это самому себе: — Дашь свой номер? Он удивленно моргает, и я пытаюсь выдавить как можно более беззаботную улыбку. — Я напишу тебе завтра. И протягиваю свой телефон, пытаясь заставить чертовы подводящие меня руки не дрожать. На кончиках пальцев фантомный холод.Just pass the just cigarette
And take these brain cells out my head
В такой сильный ветер даже не получается закурить. На кончиках пальцев по-прежнему фантомное тепло от короткого прикосновения. Над моей головой мигает фонарь, и я все-таки убираю руки в карманы теплой куртки, потому что холод как будто пытается проникнуть куда-то прямо к инею в сердце. Мой рюкзак аккуратно стоит возле двери комнаты в мансарде, и я даже не пытаюсь разобрать его, сразу выдергивая аккуратную потрепанную кассету Джонни Митчелл. Я ставлю на практически не пыльную тумбочку чашку с горячим шоколадом и закрываю проигрыватель, прежде чем приподняться и дернуть в сторону штору. За окном видно только медленно кружащийся снег в этом чуть желтоватом фонарном свете. Где-то там должны быть покрытые снегом горы. Где-то там должны быть покрытые снегом леса. Где-то там должна быть покрытая теплым снежным одеялом жизнь. Где-то там, двумя кварталами западнее, на третьем этаже, под самой крышей, в квартире, самой дальней по коридору. Я опускаю голову на сложенные вместе руки, надеясь, что мысли, вызванные хрипящей на пределе слышимости записью «Both sides now», просто осядут пылью на остывающий горячий шоколад и не позволят мне встретить очередной рассвет из окна тихой мансарды. Я стойко выдерживаю завтрак с родителями, состоящий, в основном, из сплошного фондю, какао и их вопросов о том, как мне новое место работы (оно все то же), как мои последние отношения (мы расстались, вы в курсе) и когда им уже ждать хоть кого-то на Рождество. Никогда. Лу присылает мне статью про радиоуправляемую блоху, и я не могу не улыбнуться. Самый последний добавленный номер в телефонной книге висит каким-то неподъемным грузом. Я отправляю одно единственное сообщение, завязывая ботинки посреди отцовского гаража, и надеюсь, что потертый сноуборд может выбить воздух из легких, мысли из головы и иней из сердца. +1 509 943 52 36 Я работаю до 12 +1 509 943 52 36 Потом могу быть на базе Это словно резко вспомнить, как дышать. Четыре падения, промокшие непромокаемые перчатки и два свитера под лыжной курткой. Воздух в голове, ослепительное солнце в лицо и телефон во внутреннем кармане куртки, вместе с пачкой ежевичной жвачки. Он перехватывает меня в самом низу склона, оттаскивая в сторону кафешки, в которой продают все тот же чертов горячий шоколад и сомнительные хот-доги, вписанные в меню в раздел «сэндвичи», и я не могу сдержать смех, пытаясь стащить с неслушающихся рук перчатки. На нем наконец-то подходящая под погоду куртка и белый шерстяной шарф, на столике два горячих глинтвейна (он буквально доказывает женщине на кассе, что мы не будем кататься после алкоголя, пока я сдерживаю такой живой смех) и вот теперь мы разговариваем. Что-то про то, считается ли хот-дог сэндвичем, насколько опасен глинтвейн с практически выкипяченным из него спиртом и приторным запахом гвоздики, про преимущества американской системы налогообложения и совсем немного про работу. Ни слова про вишневую газировку, ментоловые сигареты, Чикаго и Нью-Йорк. Опьянение не от алкоголя, а от бьющего в лицо холодного ветра со снегом. Как будто мне снова пятнадцать. Как будто я впервые в жизни попробовал нормальный глинтвейн. Как будто это все мне показалось, и дома меня ждет растворимый шоколад и первые сезоны «Как я встретил вашу маму». Как будто не было этих десяти лет, переездов и инея под кожей. Как будто у меня счастье даже во взгляде, пока я грею руки о батарею и звоню ему, вручную набирая номер на кнопочном телефоне. Сноуборд брошен в гараже, на столе обжигающий кофе (они по-прежнему не умеют делать его нормально), а я автоматически перебираю его пальцы, пытаясь согреть продрогшие руки, и слушая какую-то историю про девочку, перепутавшую степ со стриптизом. Мы всегда выбирали здесь столик у окна. Ничуть не изменившиеся за десять лет, только слегка обтрепавшиеся, кожаные диваны, темные шторы, точно так же пережаренная картошка-фри, горький кофе из кофемашины и грязные стекла. Мы всегда выбирали столик у окна, чтобы наблюдать за происходящим на улице, но если в наши пятнадцать это и было хоть немного интересно, то сейчас я даже не скрываю, что ни разу не посмотрел на заснеженную улицу, задумчиво перебирая кольца на его теплых руках и вглядываясь в серьезное лицо, словно снова и снова сравнивая. Колец стало немного меньше, зато почти вся дешевая бижутерия сменилась на серебро и платину. Кроме обычного, совсем дешевого с царапинами по ободу. Как напоминание. И взгляд у него такой же. Более серьезный, жесткий, но по-прежнему с этими чертовыми плеядами.There's a shop down the street,
Where they sell plastic rings,
For a quarter a piece, I swear it
В местном «Rialto» крутят что-то новогоднее, и это даже могло бы быть свидание, если бы мы не прошли мимо, потому что свидания — это уже совершенно другие обязательства, и это все совершенно не «Ла-ла-ленд». Мне звонят по поводу дат каких-то показаний, и я смотрю на свой телефон, чувствуя, как внутри, прямо под кожей, снова этот чертов иней. Что-то, чего не должно быть здесь в этот чертов сезон. Я сбрасываю вызов. Он хватает меня за руку и затаскивает на каток, потому что мы оба по-прежнему не умеем нормально кататься. Я не могу сдержать громкий смех, так и оставаясь лежать на льду и даже не предпринимая попыток встать. Снег, падающий в лицо, противный ветер и холодный лед, но что-то внутри оглушительно тает. Не хочется даже пытаться встать. Он наклоняется и тихо смеется, протягивая мне руку. Я смотрю прямо в эти чертовы глаза с тем самым летним звездопадом и хватаю его за руку, только за тем, чтобы уронить рядом. Мне кажется, нас выгонят к чертям с этого гребанного катка. В круглосуточном возле его дома по-прежнему продается эта дурацкая вишневая газировка целым блоками, и я даже не помню, как ставлю на кассу банку и пачку сигарет. У него в квартире пахнет дешевым вином из пакета, специями для глинтвейна и китайской едой. — У моей группы отчетник тридцать первого, — он говорит это неожиданно, задумчиво перемешивая глинтвейн в кастрюле и словно специально не смотря на меня. Я хмурюсь, пытаясь снова прогнать этот иней из мыслей. Не получается. — Значит? — Я не смогу здесь встретить Новый год. На кухне сильно пахнет гвоздикой и совсем немного спиртом. Запах смешивается с теплым светом на вытяжке. Свет смешивается со звенящей тишиной. Тишина смешивается с инеем. Все это смешивается в одно сплошное ощущение. — И когда ты уезжаешь? Он не смотрит на меня, отворачиваясь, чтобы перебрать коробку с кассетами. Вставляет в проигрыватель что-то изрядно потрепанное и все-таки отвечает. — Послезавтра. — В Рождество? У меня перехватывает дыхание от холода. Что-то про долгий перелет с пересадками и репетиции, про детей и подарки, про погоду в Чикаго… Я прикрываю глаза и медленно киваю, коротко улыбаясь. Потому что так все и должно быть. Потому что из-за этого это все обычные договоренности. Потому что это никогда ничего не значило. Потому что это обычное Рождество. Это только на один короткий сезон. Даже хорошо, что в этом году он закончится раньше. Это как курортные романы, которые никогда не будут успешными. Это все всего лишь место и время.So would you please dance with me
Even after all we’re all
strangers
Он задумчиво закуривает мои сигареты, так и не найдя свои чертовы «Marlboro». В одних спортивных штанах напротив распахнутого настежь окна, из которого на подоконник наверняка налетает снег. Я открываю эту приторно сладкую вишневую газировку. Потому что это гораздо хуже любых сигарет. Ему в ночную смену, на улице холодно, но мы все равно одновременно останавливаемся на перекрестке, смотря куда-то вверх. По-прежнему валит снег, да и все равно в городе ничего не было бы видно, но это словно попытка вспомнить, что, эй, где-то там эти красивые квадрантиды, помнишь? Наверное, их видно где-нибудь в Аризоне, как насчет новогодней Аризоны вместо этого осточертевшего снега и горячего шоколада? Я даже не сразу замечаю его, направленный на меня взгляд. Что-то про Санта-Фе, штат Нью-Мексико и квадрантиды застревает в горле. Он оборачивается еще до того, как толкает дверь, и я поднимаю голову, ничего не говоря. Его волосы цвета инея снова мигают всеми цветами неонового меню и красно-зеленой гирлянды. Из-под куртки выглядывает все та же черная водолазка, а на руки, спрятанные в карманы, снова надеты так небрежно брошенные на стол кольца. Я сталкиваюсь с его задумчивым взглядом и не могу сдержать тихий смех, рассеивающийся вместе с паром в воздухе. Нам как будто снова по пятнадцать, и я предлагаю ему сбежать с ненавистной физики в кино. Нам как будто снова по семнадцать, и он целует меня на пороге моего дома. С привкусом вишневой газировки и ежевичной жвачки, пытающейся перекрыть привкус горького ментола. — Я могу рассчитывать на полуночный кофе? Он громко смеется, наклоняя голову на бок, и мне кажется, что больше никто и никогда не поймет меня про квадрантиды и Аризону. — Конечно. Он выключает кофемашину и задумчиво растапливает шоколад, пока я лениво листаю что-то в телефоне, чтобы банально не пялиться. Кофе кончается непозволительно быстро, и у меня кончаются причины задерживаться дольше. Я натягиваю на руки перчатки, когда слышу такое необходимое: — Свободен завтра? Закатываю глаза. — Я всегда свободен. — Как насчет рождественского завтрака? Я могу сказать «нет». Потому что горячий шоколад у меня и дома есть, и вообще это все необязательно, гораздо лучше как раз-таки отказаться, потому что я снова, снова противоречу сам себе, и вообще это все… — Часов в одиннадцать. Вижу его искреннюю улыбку, и черт, эти ебанные плеяды. — Когда немного выспишься после смены. Когда я немного подышу Джонни Митчелл. Лу встречает меня с горячей чашкой какао, и я пытаюсь не сказать что-то про квандратиды. Потому что она, к сожалению, поймет, о чем я. Я задергиваю штору, потому что терпеть это все невозможно, и вытаскиваю кассету посреди «A case of you». Недопитое какао так и остается покрываться пылью и инеем.I can’t stop thinkin’ ‘bout you
Just stay with me
Утро встречает звенящей тишиной. Так и брошенной на тумбочке кассетой. Холодом на кончиках пальцев. И аккуратной коробочкой под дверью, об которую я спотыкаюсь, натягивая шерстяной свитер, закрывающий горло. «Откроешь потом, придурок». Оставленный под дверью сестры подарок, перекрученная карандашом кассета и ближайший же фастфуд, потому что мне нужен кофе, не отдающий инеем. +1 509 943 52 36 10:32 Серьезно, будем отмечать рождество в макдональдсе на трассе?Вы 10:32
С каких пор ты против?
+1 509 943 52 36 10:33 Через полчаса буду Да, это серьезно McDonalds на новенькой заправке, потому что только он работал в семь чертовых утра, и да, это серьезно попытка в несвидание именно здесь. Во внутреннем кармане куртки так и не запакованный подарок, потому что кому вообще это нужно, и я сжимаю в руках еще один горячий кофе, чтобы не чувствовать покалывающий холод. Я дергаюсь из-за стука в холодное окно, потому что кто вообще так делает, и фантомный иней рассеивается. На нем то же черное пальто (потому что куртка была даже не его) и фиолетовая толстовка с капюшоном (шапки для слабаков), и я не сдерживаю шутки про хорошую ночь. — Классный свитер. Да, потому что у него высокий воротник. — Он выиграл в этом году «самый-отвратительный-рождественский-свитер» на работе. — Заслуженно. Третий кофе? Я смотрю на поставленные друг в друга стаканчики. — Это тест-драйв новогоднего меню. — Успешный? Я не смотрю на него, и он тихо смеется. Пересоленная картошка-фри, невкусные завтраки, которые еще не кончились, и стакан холодной газировки (посреди зимы, да, нам по-прежнему по пятнадцать). — Мне сложнее с каждым годом придумывать подарки. Где-то внутри так и застывает невысказанное. Невысказанное «не надо было», холодное «ну и зачем тогда», острое «нам не по пятнадцать, чтобы придумывать дурацкие подарки»… Потому что это все осталось там. Сейчас это все уже ничего не значит. Мне кажется, что у меня чертовы глюки. Что все это реально тот-гребанный-ненавистный-троп-все-это-был-сон-а-у-меня-будильник-на-шесть-чертовых-утра. Как будто за окном перестает идти снег, на столе тетради по ненавистной физике и холодная газировка, и вся жизнь с запахом бензина и ежевичной жвачки прямо из окна на трассу. Я медленно вытаскиваю на стол вторую кассету и придвигаю ее к нему, ничего не говоря. «The Game» Queen и «Abbey Road» The Beatles на столе. Он громко смеется, разрывая холодный вакуум, и я думаю вот черт. Не я один. Не я один скучаю по кассетным проигрывателям и конспектам по физике. По августовским персеидам и пыли скейтпарка. По вишневой газировке, ежевичной жвачке и ментоловым сигаретам. Две пластинки жвачки в кармане ощущаются неподъемными, когда я аккуратно убираю к ним «Need your loving tonight». Над головой крыша, отделяющая по-прежнему идущий снег от моих рук, и я оборачиваюсь только за тем, чтобы получить снежком прямо в лицо. Он не может перестать смеяться, когда я толкаю его в сугроб, потому что нечего в такой холод ходить в пальто. Холод на пальцах чересчур реальный, но он пропадает, когда он устало натягивает мне на руки свои шерстяные перчатки.You look so beautiful today
When you're sitting there it's hard for me to look away
Я не помню ни начало ужина, перед которым я методически что-то резал, почти не отрывая взгляда от своего телефона, ни о чем мы за ним разговаривали, ни что вообще на этот самый ужин было. Это все было слишком привычно. Горячий шоколад, пакет маршмэллоу у Лу в руках, мама, что-то без остановки рассказывающая про соседку, «Один дома» по телевизору (никто все равно не смотрит), аккуратная елка посреди гостиной, изрядно остывший глинтвейн… Как и каждое Рождество. Лу встречает меня на лестнице. В своей пижаме со звездами, с чашкой горячего шоколада и ежевичными волосами. Смотря на меня так, как будто я творю невероятнейшую глупость. — Снова будешь слушать Джонни Митчелл до утра? Как будто это настолько очевидно. Лу глубоко вздыхает и облокачивается на косяк своей двери, смотря в свой горячий шоколад. Еще одна чашка — и меня будет от него тошнить. — Я купила тебе новую. Устала слушать одно и то же. Я думаю, у тебя будет время ее послушать. Но ведь Рождество еще не кончилось, правда? И смотрит так, как будто это я завалил тот чертов тест по античной литературе. Ежевичная жвачка отдает фантомным холодом. Я останавливаюсь посреди улицы, чтобы еще раз посмотреть на так и не прочитанное «Счастливого Рождества» и думаю, стоит ли того временное тепло. Надоел не тающий иней в мыслях, надоело что-то себе доказывать, надоело вечно вспоминать о вишневой газировке. Ежевичная жвачка давно потеряла вкус. Я не решаюсь протянуть руку и нажать на этот дурацкий звонок. Как будто это все больше, чем простая договоренность. Что-то выходящее за рамки. Какая-то бесполезная попытка вернуть из прошлого что-то, что осталось там навсегда. Но ведь это чертово Рождество еще не кончилось. У него громко включен «Отпуск по обмену», стремясь заполнить эту дурацкую вязкую тишину, и он не выглядит сильно удивленным, когда открывает мне дверь и слышит это «Рождество все-таки». Открытый рюкзак в коридоре, наполовину пустая бутылка вина и его черная водолазка. Уставший взгляд, приглушенный фильм, докуренная пачка сигарет и приконченная бутылка на двоих. Билет на первый же автобус до Сиэтла и полудрема с теплыми руками в волосах. Какое-то чертовски неправильное Рождество.'Cause these city walls never knew that we'd make it this far
We've become echoes, but echoes are fading away
So let's dance like two shadows, burning out a glory day
Я провожаю его на автовокзал, и мы почти не говорим. Только неловко держимся за холодные руки, как будто нам снова по семнадцать. Он оборачивается и наконец-то смотрит на меня только тогда, когда остается минут десять до отправления. Солнце еще не взошло, гирлянды в Рождество не выключают, поэтому я снова цепляюсь за переливы красного и зеленого, лишь бы не говорить. Потому что когда мы вообще нормально разговаривали. В четырнадцать, когда какой-то доклад про кристаллы писали? Поэтому мы просто смотрим друг на друга, как будто это может решить все проблемы. Как будто это поможет справиться с фантомным холодом на кончиках пальцев. Как будто это избавит от привкуса последней пластинки ежевичной жвачки на языке. Как будто я перестану думать о чертовых летних звездопадах и вишневой газировке. Он все-таки сдается первым, коротко улыбаясь, наклоняя голову набок и сильнее сжимая мою руку. — Увидимся? Я киваю и решаю, что пошло оно все к черту, эти ваши договоренности и прочее. — Напиши, как долетишь. И буквально вижу эти вспыхнувшие сверхновые. Я едва сжимаю его холодную руку и рукав шерстяного пальто, аккуратно прижимаясь к его губам где-то на парковке всеми забытого автовокзала и посылая к черту все эти договоренности и обязательства. У него в глазах и на волосах скачут разноцветные сверхновые, совсем как тогда, а я на вкус наверняка как чертова ежевичная жвачка. Руки греет фантомное тепло, когда я сжимаю в руке свой телефон, и пытаюсь не думать о том, что это всего лишь этот чертов сезон.Say something, I'm giving up on you
I'm sorry that I couldn't get to you
Я встречаю следующий рассвет. С новой кассетой Джонни Митчелл, очередным остывшим кофе (у них с какао и горячим шоколадом уже своя полиаморная семья посреди моей тумбочки) и распахнутыми шторами. Снег сегодня не идет, а лучше бы шел. Я чувствую тепло в ладонях, когда вижу в шторке уведомлений короткое «Чикаго». Лу вытаскивает меня из комнаты рано, потому что все пряники разберут, пошли уже, и натягивает мне на голову ту самую вязанную шапку с помпоном, точно такую же, как у нее. Два больших, приторно-сладких кофе, целая сумка бесплатных имбирных пряников (куда нам вообще столько) и сестра, увлеченно рассказывающая что-то про свой университетский проект, связанный с изучений прессы про маньяков. Снова сваренные макароны (потому что больше мы с ней ничего не умеем) и очередная кружка горячего шоколада на столе. Родители, снова без остановки болтающие о чем-то за ужином, и оглушающая холодная тишина в мансарде. Стопка школьных тетрадей в ящике под кроватью, и его аккуратные чертежи в моей тетради по физике. Исписанные и исчеркнутые тетради по математике, каракули на полях английского и полупустая тетрадь по литературе с переписанными в ней текстами песен Simple Plan. Кассета Джонни Митчелл, снег за окном и очередное остывшее какао. Открытые показания свидетелей в телефоне, очередной развод и работа, преследующая меня весь этот чертов рождественский сезон. Это все было ради рождества и перерыва от работы. Я закуриваю, едва приоткрыв окно. Два падения со сноуборда подряд, сорванные очки и собственные холодные руки в засыпанных снегом волосах. Попытка дышать, несмотря на холод где-то в легких, и, в конце концов, почти успешный спуск. Я долго смотрю на хот-доги в сэндвичах в меню и перевожу взгляд на дурацкий ледяной телефон. Выхватываю какую-то книжку со стеллажа, пытаясь вспомнить, что там было в мои чертовы пятнадцать, и слишком долго смотрю куда-то между строк. Лу останавливается на пороге с двумя большими какао и каким-то сложным уровнем в игре в телефоне. Она читает свидетельские показания в моем телефоне, пока я пролистываю очередной комикс из стопки и думаю, когда все до этого докатилось. Стопка комиксов перебирается слишком быстро. Я вставляю в проигрыватель новую кассету Queen. Лу приносит еще два больших какао и ноутбук с «Теорией большого взрыва». Какие-то научные шутки, разогретая в микроволновке лазанья на двоих и снова остывший кофе. Лу рассказывает что-то про курс античной философии в университете, пока пролистывает список серии, и я не могу не напомнить ей про ненавистного Аристотеля. Она вспоминает «Закон — есть логика, свободная от страсти», и я замечаю, что она взяла это из «Блондинки в законе», а не школьного учебника. И получаю подушкой по лицу. В телефоне так и остается не отвеченным сообщение с фотографией злосчастного меню с хот-догами и подписью про то, что у них и Egg Nog в супах, а не в напитках. Он присылает это чертово селфи в половину шестого утра и боже неужели у детей могут быть занятия в семь чертовых утра? По-моему, это нарушает конвенцию о правах ребенка. А потом они будут озлобленными на весь мир, потому что в рождественские выходные ходили на занятия к семи утра. Я просто смотрю на фотографию, потому что что это вообще должно значить. +1 509 943 52 36 05:27 Я спросил у детей, они считают, что хот-дог — это совершенно точно не сэндвич Он на фото на одном уровне с детьми едва школьного возраста, которые радостно кривляются в камеру. В какой-то безразмерной футболке с логотипом танцевальной школы, собранными волосами и легкой улыбкой. Я мог бы ничего не отвечать. Потому что мы на это не подписывались. Потому что это больше, чем рождественский сезон. Потому что сейчас долбанная половина шестого утра, и я не виноват, что в этом вашем Чикаго на два часа больше. Словно сейчас снова это начало десятых.Вы 05:30
Твои дети ничего не понимают
Несколько секунд смотрю в свой телефон. И все-таки подрываюсь, вытаскивая кассету из проигрывателя. +1 509 943 52 36 11:47 Но Egg Nog это точно не суп! +1 509 943 52 36 11:47 Хотя смотря что считать супом +1 509 943 52 36 11:47 Какао тогда тоже суп Я смотрю в свой телефон, остановившись посреди улицы. Фантомное тепло на замерзших руках. Чертов рождественский снег, чертова старшая школа, чертова новая пачка ежевичной жвачки в кармане куртки.Вы 11:49
Хлопья с молоком тогда тоже суп?
Не знаю, что меня дергает.Вы 11:50
Как погода в Чикаго?
Лу смотрит на меня поверх чашки с пряным чаем, потому что кофе они так и не научились делать. Все тот же привычный столик у самого окна, за которым по-прежнему валит снег. Я смотрю в свой дурацкий телефон. — Передавай «привет». — Это брачный договор. — В нем что-то, видимо, очень смешное, раз ты так улыбаешься. Я ничего не отвечаю, быстро набирая ответ.Вы 14:14
Дождь на новый год — как неромантично
+1 509 943 52 36 14:14 Как будто у вас в Нью-Йорке часто бывает снег на новый годВы 14:15
Справедливо
— Ты же все равно не хочешь встречать с нами Новый год. Лу смотрит на меня, закинув голову назад, и, мне кажется, что она издевается. Ох уж эти чертовы сестры. — С чего ты взяла? Лу закатывает глаза и ставит на паузу сериал. В комнате снова привычная тишина. Шторы задернуты, кофе остыл. — Потому что когда ты вообще оставался дома на Новый год. — Я буквально здесь каждый Новый год. — Ты не здесь. Ты сваливаешь при первой же возможности. Потому что ты приезжаешь не для того, чтобы отдохнуть. В комнате опять дурацкая тишина. Кассета Джонни Митчелл на столе, холодный свет от экрана ноутбука, тягучая усталость в воздухе. — И что ты хочешь этим сказать? Я говорю Лу, что это все ее курсы античной философии. Я говорю Лу, что это все бред. Я говорю Лу, что да никогда в жизни. Я говорю Лу, что она ебанулась. Это все звенящая тишина, отдающая ледяным холодом, пачка ежевичной жвачки на тумбочке и дурацкая, потертая кассета Джонни Митчелл. А еще моя ебанутая сестра, тащащая меня на запыленный автовокзал.Same old leather jacket
Same nervous habit
Hands in your hair
Слишком долгая пересадка в Денвере, потому что это же так легко — найти нормальные билеты в это время, и смотрю в свой телефон, потому что показания сами себя не разберут. В голове какая-то состаренная кинолента, в телефоне висящее сообщение от сестры, а жизнь, все еще, немного сложнее. От огней аэропорта укачивает. Я чудом не просыпаю посадку на свой рейс. Аэропорт кажется очередной огромной рыбой, проглотившей торговый центр. Нескончаемый поток людей с чемоданами, который, кажется, просто снесет тебя куда-то обратно к терминалам, если ты не успеешь вовремя выбраться из течения. Я покупаю банку колы в автомате и забиваюсь в угол второго этажа электрички, смотря куда-то сквозь зеленое стекло и идущий ливень. Все кажется чересчур зеленым. Начинает гудеть голова. Я никогда не был в Чикаго. +1 509 943 52 36 09:15 У меня спросили, считается ли бульон супом или нетВы 09:15
Считается, конечно
+1 509 943 52 36 09:16 Разве это не этап приготовления?Вы 09:16
Ты оскорбляешь чувсива бульона
+1 509 943 52 36 09:17 Детские вопросы доводят до экзистенциального кризиса Я не выдерживаю и покупаю себе большой кофе, потому что иначе будет слишком велик соблазн сбежать. Куда-нибудь в вашингтонский снег за день до Нового года. Очень правдоподобная ложь про обсуждение перевода ребенка между группами, заветный этаж и аудитория и слишком много лестничных пролетов. Я зря поднимаю голову от телефона. Он разговаривает с каким-то ребенком, сидя прямо на полу. В обычных спортивных штанах, черных кроссовках и футболке с обложкой альбома Metallica. С собранными волосами и слишком непривычными руками без колец. Мальчик что-то эмоционально рассказывает, красочно жестикулируя, и он смеется, тихо отвечая. Как будто здесь снова его пятнадцатилетняя версия с поцарапанным скейтом и банкой вишневой газировки. Я медленно набираю сообщение.Вы 11:23
Классная футболка
Слышу громкий звук уведомления лежащего прямо на полу телефона. И вижу его удивленный взгляд, решая, что черт, ладно, это по крайней мере весело. Мальчик громко хлопает какой-то дверью, и вокруг снова вязкая тишина. Я пытаюсь не рассмеяться от абсурда ситуации. — У тебя бывает что-то вроде обеда? И аккуратная забегаловка с американской кухней через дорогу. Впихнутый мне официантом матча-латте и хоть какая-то не пересоленная и не пережаренная еда. Он отодвигает соседний стул тогда, когда я почти до конца, наконец-то, дочитываю этот мутный брачный договор. То же пальто, простая светлая рубашка, пушистый светлый кардиган, пара колец на руках и вопросительное: — Не понравился салат? Ладно, все-таки, разговоры иногда правда могут что-то решить. Потому что пока дождешься этих чертовых знаков и сигналов сойдешь с ума. Даже если иногда кажется, что все это того не стоит. Даже если кажется, что все это ерунда, оставшаяся в наши пятнадцать в тетрадях по физике. Даже если штаты по-прежнему совсем немного разные. Все-таки уже не две тысячи десятые. — Зачем-то же придумали нормальные телефоны, правда? Он откидывается на спинку стула, и мне кажется, что, может, все еще не совсем потеряно. Всего-то тысяча с лишним километров и час разницы. Десять минут до конца его обеденного перерыва, ключи от его квартиры и не просто холодные цифры в телефонной книге. Последняя пластинка ежевичной жвачки. Shy-town 17: 46 Охренеть, есть буквально статья, где USDA пишет, что хот-дог — это чертов сэндвичIf only New York wasn't so far away
I promise the city won't get in our way
Лу с разбегу влетает в меня на этом сиэтловском автовокзале, и я думаю, серьезно, почему они все так помешаны на легких пальто в лесной снежный холод. Сирень волос сливается с сиренью пальто, и я придерживаю одной рукой ее укатившийся маленький чемодан — тоже сиреневый. Последний курс журфака, дипломный проект про какие-то интервью с осужденными и пыль автовокзала, проникающая куда-то под кожу. Запах бензина, грязные стекла и два стаканчика горячего шоколада из автомата. Два места на самом последнем ряду, сброшенные на пол сапоги на каблуках и ее голова на моих коленях, потому что все равно никого нет, не пропадать же сидениям. Она внимательно слушает что-то про наш последний затянувшийся развод (потому что нехер устраивать истерики в зале суда, в НЙ не настолько острый квартирный вопрос), пока я задумчиво смотрю в окно на сливающиеся заснеженные деревья. В автобусе едва слышно разговаривает радио, и Лу шепотом подпевает под «All I want for Christmas». Я даже не пытаюсь закатить глаза. Я не успеваю выйти из автобуса, а она уже швыряет мне в лицо едва скомканный снежок. Руки колет из-за жгучего холода, и на улице сразу становится холоднее, но она громко смеется, и ладно-ладно. Очередное родительское «ну когда же вы уже привезете с собой кого-нибудь еще», тихий смех Лу (мне приходится пихнуть ее локтем) и вытащенная из рюкзака кассета Джонни Митчелл. Фиолетовая толстовка под красной курткой, зимние ботинки и сестра, тащащая меня по улице, потому что мне холодно, а ты явно никуда не торопишься. — Потому что кто приезжает кататься на лыжах в пальто. — В гараже есть моя лыжная куртка. — И что тебе помешало… — Цыц. В городе пахнет шоколадом, гвоздикой и лесом. Снег с брусчатки никто никогда не убирает, и я чуть не поскальзываюсь на обледеневших камнях. Свет от фонарей теплый и желтоватый, делающий все вокруг мягче и как будто теплее. Откуда-то по радио громко играет «Last Christmas», какие-то дети старательно пытаются удержать разваливающегося огромного снеговика, а гирлянды с домой тонут в высоких сугробах. Лу уверенно толкает дверь «Starbucks»’а и затягивает меня в тепло с запахом кофе и корицы под знакомый перелив новогодних бубенчиков над дверью. В кафе вместо любой изъезженной песни, посвященной Рождеству, которая только может прийти в голову, играет aquilo, в воздухе застывает аромат немного горького кофе и чего-то имбирного, и время даже не останавливается, потому что я сразу чувствую сладковатый вкус вишневой газировки. Смазанные чернила на бейдже, немного летящий почерк, обычный зеленый фартук, из-под которого выглядывает простая черная водолазка, и яркий запах корицы и карамели. Кассеты 1D у него дома, его толстовка под моей курткой, на которую я всего-то пару раз проливал кофе, кислые конфеты и тепло на кончиках пальцев. Какое-то новое неинтересное новогоднее меню, обвешанная гирляндой кофемашина и его мягкая улыбка, когда Лу стряхивает с моих волос снег. Чертовы плеяды в слегка улыбающихся глазах. Как и каждое Рождество. Все точно так же, как должно быть. Два дня до чертового Рождества, я в своей ярко-красной куртке посреди до невозможности пропахшего пряностями и кофе «Starbucks»’а напротив него в типичном зеленом фартуке с такими обычными смеющимися глазами и мягкой улыбкой, от которого уже не нужен никакой сахар в кофе. На его снежных небрежно завязанных волосах переливаются огни гирлянды, синяки под глазами тщательно затерты консилером, где-то в подсобке наверняка спрятано его черное пальто, а на лежащем возле кофемашины телефоне должна быть открыта скинутая мне статья про зимние звездопады. Он ловит мою искреннюю улыбку, пока Лу толкает меня в плечо и говорит что-то про вишневый чизкейк. — Два самых больших имбирных фраппучино на обезжиренном молоке. С собой. Картой. На красно-зеленом фирменном стаканчике перманентным маркером тем же самым летящим почерком написано привычное «страннику в красной куртке» и такое заветное «моя смена заканчивается через час».24 to 25 bae
Just stay with me