«Дорогой Дневник. Сегодня день, когда я, Фурина Фокалорс де Фонтейн, умру»
Именно эта страница была первым, что она увидела, открыв глаза в новом теле. И именно эта страница была последней в коротком дневнике. Здесь можно было и закончить. Красивая, пускай и проходная пьеса длиной в жизнь одного человека, которая окончилась таким неправдоподобным концом. Разочаровующее в какой-то мере. Если бы не одно "но". На обратной стороне предсмертной записки было кое-что, что буквально рушило все, прочитанное ранее. Лопало воздушно-беззаботный образ, который представлялся в голове и ломало фундамент сцены длиной в один автобиографический дневник.«Прощай, Нави. Надеюсь, тебе понравилась роль, которую я играла все эти годы»
И все. Сцена лопается. Акт окончен. Зритель остаётся в неудовлетворенном ожидании развязки, но, ох и ах — главная Примадонна этой пьесы м е р т в а. По крайне мере, была до некоторого момента. Сплошная головная боль. Листок разъедается в огне с особой тщательностью, чтобы не дай бог, даже буковка этого ужасающего откровения не уцелела. К черту. Но в голове, уставшей, тяжёлой, немного опьяняюще-спокойной после ночи криков, слез и принятия, все копошится один маленький, но кажется, самый главный вопрос. Кто такой "Нави"? Молчаливая идиллия разбивается подобно старому фужеру из-за грохота — большая дверь в спальню трещит, грохочет, и кажется, стул, который упирается в ее ручку, скоро не выдержит. — ...да, выламывайте! — Госпожа, если вы там, просим, отойдите! — ...и раз, и два... Она фыркает. Суета по ту сторону продолжается все утро, и кажется, морозный холод просачивающийся сквозь дверную щель, начал смущать даже слуг. Однако то, что деревяшка продержалась так долго, похвально. Все это навевало настольгические чувства; помнится, ее, ещё зелёную, ещё наивно любящую свое ремесло, заперли в гримёрной. Хотя, гримёрной, громко сказано — пыльная кладовая под потолок забитая пустыми коробками, баннерами для кулис, горшками да лохмотьем. Пара столиков с зеркалами, и те, загроможденные декорациями. Чтобы переродеться ей дали две минуты — неприлично мало, но спасибо и на этом — и она, вся взвинченная, с вдохновленностью опиумного наркомана, в палёном сценическом атласе и не по размеру маленьком корсете, застряла там. Заперта. Те смешки сквозь, казалось бы, хлипкую дверь она слышала ещё очень долго. Ещё никогда прежде фанера не казалась такой крепкой. — Можешь уходить. Ты уже опоздала. — Я... извините!... Поймите, я просто- — В нашем ремесле нет слова "просто". Ты актер, а не циркач. Актёру сложно, всегда сложно. А ты не можешь отложить у себя в памяти всего одно правило. На сцену, Сееле. На сцену, впрочем, она так и не смогла вернуться. А все из-за того куска фанеры. Комната снова сотряслась. Дверь проломилась. Фурина встала на ноги слишком быстро — с готовностью солдата перед боем. У нее была целая ночь, восемь часов и двадцать страниц на то, чтобы подготовиться — вздохнуть, отплакаться и задержать дыхание. Она небрежно рвет сатиновые шторы, тормошит белесые волосы и гордо расправляет плечи — декорации всегда стояли на равне с самим актером. Это пастулат, одна из его заповедей. И в этот раз она не опоздает на сцену. Висок встречается со стеной, отзываясь в ее голове звоном, и, кажется, шумом бурлящей крови. Жмурит тонкие веки, и снова, снова прикладывается головой об угол до тех пор, пока в глазах не начинает темнеть. Зубы сжимаются вокруг запястья, и кажется, что вот-вот прокусит, ведь, боже, что за проявление истеричного мазохизма. Чушь. Не более, чем актерское усердие. Глухой удар — череп звонко стучит, и кровь стекает по ее волосам, удар — оседает на ледяной пол, склоняя в бессилии голову. Во время. Дверь срывается с петель, и черные фигуры влетают в комнату, истошно вопят, зудят в ушах. Назойливо повторяют «Принцесса! На принцессу напали», веря в декорации и актера. Антракт окончен. Занавес.***
Лекарь смотрит на Госпожу перед собой, и не может понять, что с ней не так. Вроде, и сияющие озорством глаза все те же, и бледная кожа та. Только на голове непривычная и такая неказистая повязка, но даже она резонировала с белоснежным образом отпрыска монарха. Не уродовала — сплюнь! — но добавляла и так образу пострадавшей большей жертвенности. Только вот сама принцесса не выглядела как жертва. — А мне откуда знать, почему под окнами не видно следов нападавшего?! — Ее голос звенит в ушах, и бедный дворцовый лекарь даже шелохнуться не смеет, пока госпожа срывает праведный гнев на страже. Даже разъярённая, она все ещё выглядела как принцесса. Капризная, но изящная, встревоженная, но сдержанная. И все же... — ...не могла же я сама себя ударить по голове посреди ночи?! — Нет, конечно нет... — Хорошо, что вы понимаете это!... Ох, голова болит... — Прикладывает тонкую ладонь к виску, и взмахивая пышными ресницами в обрамлении разномастных глаз, горько скулит. — ...идите, идите прочь... Ваша Госпожа устала... На запястье, хрупком, девичьем, алел и синел яркий укус от зубов. Четкий, и кажется, тоже женский. Лекарь отвёл взгляд слишком быстро. Лучше ему притвориться, что он этого не видел.