Впрочем, кто-то из них всё равно бы сегодня упал с крыши.
© Апогей
Розовая кровь стекает к его мыскам ботинок витиеватыми узкими ручейками по пыльной дорожке в саду его любимого брата Субару. Он аккуратно сидит на корточках, стараясь не касаться закрытыми коленками небольших камушков с совершенно не выдающимся отблеском. Кровь, манящая горьковато-пряным металлическим запахом, была какой-то экзотической на фоне всех остальных ароматов. Может быть, всё дело было в сорте сигар, которые она курила. Может, в её странной диете, которую он не понимал. А может и в том, что эта обыденность для кого-то другого в его случае становилась чем-то новым и разбавляющим скуку среди всего, к чему он привык. Кровь блестит в свете луны, являясь самым ярким пятном в композиционной работе художника, написавшего их прекрасный сад. Канато напевает под нос тихо и размеренно песню, что так любила его мать. Ярмарка Скарборо с тонким скосом «р» под «л» дополняет шёпот неба, сливаясь с холодным, но нежным ветром. Пушистые волосы ниспадают на его полуприкрытые глаза, щекоча веки. И всё бы хорошо, если бы не открытые раны с воспалённо-красным мясом, не спрятанные от мира за каменной стеной громоздких подвальных коридоров. Уродливая картина, на мгновение позабавившая молодого аморального вампира. Скоро порванная кожа заветрится, станет ещё бледнее, чем есть сейчас и медленно начнёт разлагаться, становясь то ярко-жёлтой, то зелёной, то буро-чёрной под действием веществ. На неё налетят насекомые, расплодятся внутри, среди сероватых кишок и не только, личинки и станется с трупа девушки, недавно освещающей их особняк, больше похожий на замок, улыбкой, лишь отвратительное месиво с не менее отвратительным, уже тухлым запахом, который закупорит чувствительные ноздри. А пока он собирает с асфальтового покрытия кровь и облизывает тонкие изящные бледные пальцы, останавливаясь среди куплета и заходясь в хохоте. Нет — право! — чудо! Как сладко она стонала под его телом, как извивалась, как рвалась и кичилась при виде очередного безе. А теперь… Он томно опускает взгляд на то, что пару минут назад было грудью. Из вспоротой туши видно ещё бьющееся сердце. Мелкая дрожь проходит по пальцам — последние вздохи жертвы, почти потерявшей сознание от шока. Он специально истязал её, неизвестную, день за днём. Блёклую зверушку, приобретённой ради пятиминутного фейерверка погасших, убитых демоническим обществом, чувств. Ради яркой кульминации. Ради доли экстази среди серых будней. Всё ради чудесного финала. Канато раскачивается на корточках, встаёт, опираясь на пятки и, играючи, делает шаг. Она вздрагивает. Он затихает. Ботинок слегка толкает плечо. Мальчик равнодушно наступает на предплечье, чтобы оно соскользнуло с груди, а после наступает на сердце и давит, пачкая ботинок кровью, пока орган не лопнет. Светлые глаза закатываются в лунном свете, словно светясь чем-то более ярким. Свет из её головы рвётся наружу. Он так же, по-светлому, улыбается. Словно и не лежит перед ним нечто изуродованное, разбитое. Любимая игрушка, обожаемая всем сердцем зверушка. Любовь эта по-детски чиста в его исполнении, но, как и все дети, он неимоверно жестоко умеет ломать. Безымянная делает последний вздох в своей жизни. Её глаза тускнеют и исчезают все сипы, выходившие из горла. Хрустят кости. Лицо — кашица с лопнувшими сосудами. Канато в упоении. Тонкая ниточка жизни — он оборвал её своими руками. Ощущать себя хищником наивысшая точка удовольствия в случае, когда жертва загнана в тупик и находится на пике своих эмоций. Вкусный, запретный, сладкий, манящий, звонкий, светлый плод. Он хотел бы вгрызться в него всем своим естеством, упиться кровью до боли в висках, но почему-то сдержанно лишь выжидает момента. Может, когда шаловливая луна зайдёт за высокие, тёмные ели. Может, это последняя надежда услышать ещё раз слово из её уст. Но Канато слышит лишь то, как капает кровь на пыльную дорожку. Взгляд вверх — в окно, где была комната. Большая кровать с балдахином — там он впервые с ней заговорил. Дверь, ведущая в гардероб — там она ударилась плечом, на котором осталась огромная царапина. Тумба, на которой один из братьев хотел подарить ей ночь ещё более ослепительную. Небольшой ковёр, об который она каждый раз запиналась, после неуклюже оглядываясь по сторонам. Окно, с широкими занавесками, что развеваются по ветру. — Окстись, Безымянная. Мы всё равно все умрем. — Сказал он однажды, протягивая белое пирожное. Такое же, как её кожа. И жёлтое внутри, как её желудочный сок. Впрочем, Канато хмыкает, она такая же, как и все. Да и ночь, в общем-то, не особенная. Мальчик прикладывает руку к сердцу, где по-прежнему ничего не звучит. Детский интерес к внутренним процессам. Жестокий, убогий, выгибающий душу наизнанку. Хотел бы он видеть свою мать перед собой в таком же обличии… Но она бесцеремонно сгорела в его любовном пламени. Недостаточно красив был огонь для пожара любви. Только в Лайто горел он тогда, и то не столь долго… Безымянная ничем, — лениво рассуждает мальчик с, на удивление, ясным сознанием. — не отличается от него или других жертв, которых они убивали. Лишь кровь оставляет печальное напоминание об утерянной портсигаре на одной из квартир Токио, в которых они кормили кота с лишаем. Большого, рыжевато-белёсого, с огромными пятнами по бокам и спине, лысоватой головой, как у среднестатистического мужчины в возрасте. Такого же одинокого, как и все они в пустом особняке. Мальчик оставляет поцелуй на изуродованном лбу. Эта кукла не для его коллекции. Эта кукла - для его мёртвого сердца. Апогей сходит на нет. Пик кульминации оставляет после себя шлейф затихающей тишины, звенящей среди шаловливой листвы. Вампир растворяется в воздушной массе, бросая душу, вырывающуюся из убитого тела. Эта ночь не особенная, но всё же прекрасная.На ярмарке будете этой весной? - Розмарин, шалфей да чабрец - Там в Скарборо крале шепните одной, Ее полюбил, мол, один удалец...