Закат Первой Империи

Израненный орел к богам вознесся И посягнул на их величье он, Без армии, без пушек, без знамен. Его народ вернуться впредь не просит. Лицом — неукротимый Серафим, Приверженец отца живой идеи, И отказаться от нее не смея, Его орленок следовал за ним. Душой француз, умом, увы, — австриец, Земная жертва голубых кровей И укрощенной Франции ревнивец, Рожденный быть несчастным средь людей. В своих мечтах, пленительных и томных, Он видел заточенного отца, Его темницу — остров, дождь и волны, И свет его спокойного лица. Сияла неустанная зарница, И чаек крик пел реквием по нем, Как редкий гость на острове пустом. И, облаченная в гранит, его темница Стояла средь бушующих морей, Далекая от родины, от мира — Пристанище забытого кумира, Пристанище развенчанных царей. Могилой обернулся остров юга, А он смотрел с крутых отвесов скал Куда-то вдаль, где милая супруга И берег, что его когда-то знал, Где пели гимн забытому величью Под громы знаменательных побед, И сбросили льстецы свое обличье, Желая позабыть его. Но нет — В сердцах людей их непокорный идол, Жил, возрождался, некогда забытый, И крепло возмущение людей, И прежде ненавидимый злодей Предстал пред ними духом, что свободу Держал в руках под градом диких стрел, Что требовал пощады, что скорбел, И восхвалял отчаянные годы. Оставленный на смерть средь океана, Не знал вестей возлюбленный страны. Тирану снились радостные сны, И восхваляли в повестях Тирана, И пили за него, со всех сторон Кричали офицеры: "Прочь Бурбонов! За наши судьбы, мечты и погоны, За гордость изукрашенных знамен!" Как беспризорники, толпа без командира, Бессильные, как дети без отца, Наверное, они прошли полмира И были с ним до самого конца. Но ныне их штыки, увы, бессильны — Не воскресят его почивший лик. Опершийся на трость свою, старик Вдруг вспомнит дикие снега России И зной Испании, вершины пирамид, Пески, где отдыхают его братья, И это непонятное проклятье — Остаться жить. Закованный в гранит, Их маленький капрал спокойно спит, Не ведая мучений подчиненных, В мундир ненужный на века плененных. Война — искусство, ненароком смерть Его в последних битвах избегала, Иль может быть, она сама не знала, Когда ему придется умереть? Когда еще, скажите, грозный воин Умрет не рядом с другом, на войне, Под градом пуль, на преданном коне, Иль умереть он с честью не достоин? Не даром замечали скандинавы, Что битва душу к богу принесет. Куда уж лучше пить в Вальхалле мед, Чем умирать от низменной отравы. Он был отравлен? Ведь кругом враги, Что пленнику вино и хлеб подали. И пусть не утверждают знатоки, Что судьи этой смерти не желали, И что болезнь от предков перешла, Чуть сократив его существованье. Что стоит им? Великое ль признание, Очистит его душу добела? Тиран, воитель — это ли не ново? Раз жребий выпал, такова судьба, И жизнь его — великая борьба, Война была его последним словом. Он, умирая, думал о войне, В бреду полки неслись врагам навстречу. Он наблюдал. И каждый был замечен, Все как один, служившие стране. Он видел побледневшие ланиты Невинных юношей, любимцев перемен, И что же получили те взамен? Всю ту же память, пеленой покрыты, И этот пыл, погашенный снегами, И эту кровь, питавшую поля. Друзья, внезапно ставшие врагами, Вдруг предпочли возвысить короля, Посредственность вернуть на старый трон, Который их руками был снесен. Так много верных "подлинной" короне Собрал Людовик при своем дворе. Пока страна цвела, он все старел, Надеясь лилией на белом фоне Изгнать на бархате позолоченных пчел. И вот сей трон, к которому он шел. Но так хрупка обманчивая власть, Ведь прошлое не предано забвенью. Всем королям начертано паденье, Вопрос лишь: как с достоинством упасть? Но что-то все же вечно под луною — На острове пустом блуждает тень, Сцепив так властно руки за спиною И провожая уходящий день, На горизонт далекий устремляя Свой грозный взгляд и тщетно ожидая Как будто парус на плату морском, Как будто от недуга исцеленье. Да, стало быть, достойное стремленье Для тех, кто уж почил глубоким сном. На полотне багрового заката Все та же двууголка и сюртук, Замок его изнеможенных рук И миф, что был реальностью когда-то. Болезни неприкаянное ложе Со смертью наш орленок разделил. Он умирал. Наверное, он тоже Прославленной легендой только жил. Он жил, далёкий, чтил исправно память. И тень его великого отца Везде и всюду теплила юнца. Он верил, что и он достоин править, Что воскресит империи войска — Они несут стране освобожденье. Но сколько стоит это заблужденье? Заря окрасит молодость, века Поглотят образ нежный, утонченный, На вечное забвенье обречённый. С приходом ночи комната во тьме, Лишь чья-то тень мелькнет у изголовья И, движима отеческой любовью, Воскликнет: "О, ты помнил обо мне!" Где этот мир, что праведник пророчит Для всех, кто грех при жизни презирал? Пока орлёнок в муках умирал, Отец его явился в маке ночи. И крылья он над сыном распростер, Призвав его, прося его прощенья За эту смерть, за гордости мученья, И за предательства, и за двуличный двор. Слепая ночь не видела свиданья, И призраки растаяли во мгле. Но верьте же простому обещанью: Они еще блуждают по земле. Они проходят по полям сражений, Они гуляют где-то в Фонтенбло, И верно подмечают, что прошло Столетие отчаянных решений. И милая земля не помнит крови, И революций пламень охладел, И хмурит император свои брови — Иного он грядущего хотел. Он видел поражения бойцов — Его наследию позор непревзойдённый И Франции рыданья покоренной, Пустые смерти всех ее сынов. Лицом неукротимый Серафим, Под крыльями орла живой идеи И, отказаться от нее не смея, Его орленок следовал за ним.