Шепсы знают всё

— Мне нравится быть твоим. Но не нравится, когда ты пытаешься сделать из меня заклейменную псину. А вот тебе, похоже, очень хочется узнать, что это такое. Потому что единственный, кого я хочу присваивать и буду присваивать, это ты. Взгляд сверкает чем-то очень… Не недобрым даже, скорее опасным. Губы, находящиеся в непосредственной близости, обжигает разгоряченным дыханием, и даже сквозь соприкосновение грудных клеток, сквозь плотные слои одежды можно почувствовать, как сильно ускорился его пульс за последнюю пару минут. Толчок выбивает из груди Саши резкий выдох. Но это и не важно. Важно то, что ему от него становится хорошо. Даже не просто хорошо… От него становится свободнее. Почти сразу он, сориентировавшись, задирает подбородок снова, ничуть не смущенный переменой мест слагаемых. Делает медленный, глубокий и жадный вдох, который почти перерастает в соприкосновение губ, втягивает еле уловимую сладковатую кислинку, которая имеет свойство оставаться от шампанского или белого вина, в чужом дыхании, и почему-то внутри всё клокочет от этого ещё больше. В его глазах, смотрящих всё так же прямо в чужие — ни удивления, ни чертей торжествующих, ни веселья, ни насмешки. Пока нет, нет ничего, кроме сосредоточенного ядовитого гнева, который оттеняет надменность. Ему мало. Этого — мало, чтобы почувствовать, чтобы изводящий жар в груди потух. Не только грубая, беспардонная, брошенная практически наугад провокация — буквально всё, что он делает сейчас, не в его духе. В его духе — пересмотреть тысячу и один чудесный фанатский снимок, осознать всю эту жизнь и её безысходность, замкнуться и предложить Олегу стать счастливым с Димой, причём так, чтобы он догадался о своём пропадающем счастье как-нибудь сам. Да сама по себе провокация — не его инструмент, никогда ему ещё за те два года, что они с Олегом идут рука об руку, чего-то целеустремленно, намеренно от него добиваться не приходилось, и в конфликты в последнее время он летел со всеми подряд от души и с размахом — нет такого навыка, чтобы вышло тонко да звонко. Но всё равно ведь работает? Он всё равно выцыганил эту резкость, и самое важное — почувствовал ускоряющийся пульс Олега, берущего разгон за ним следом? Да. Значит, всё под его контролем. Саше плохо. Ему плохо настолько, что, кажется, он готов, наконец, и правда, собственноручно спалить вокруг все живое вместе с собой, полить ядом, бензином и поджечь, чтобы полыхало. Как блядская кульминация всех тех поворотов, разворотов и бесконечных круговых поездок по психологической карусели. — Мне хочется? Нет, Олеж, мне хочется одного: чтобы каждый, кто на тебя таращится, не стесняясь, знал, чей ты и кто тебя трахает, только издали себе позволяя любоваться. Руки в захвате не ослабевают, он не провисает, не смягчается ни на секунду — каждый мускул налит напряжением и давящим стремлением добиться своего. Добиться всерьёз, без шуток. Только своего — это подавить, одержать победу? Или что-то другое, ради чего так собранно из себя выводит? Не обращая внимание на ноющую болезненность в плечевых суставах, выгибаясь в спине, Саша тянется вкрадчиво ближе. Не к губам — к щеке, к уху, закрытому мягкими выглаженными прядями, насколько это позволяет скованность движений. — Но раз тебе так это не нравится, то… Попробуй, останови. В одно стремительное движение он оцарапывает укусом острую линию челюсти, ровно так, чтобы задеть, но точно не оставить следов. И в то же время колено бесцеремонно толкается вперёд, между чужих бёдер, чтобы подсечь и вынудить развести ноги. Насколько же Саша хочет вывести его из себя, добиться желаемого своей провокацией, что в этот раз, в отличие от того вечера в Самаре, в Олегов день рождения, готов без всякой моральной подготовки и мраморных пятен на лице произносить слова, которые в трезвом уме говорить отказывался в упор. Он весь змеей изворачивается, плюется ядом, как дикая кобра, и постепенно, кажется, до воспалившегося так же резко, как и Сашино, сознания начинает доходить абсурдность всего происходящего и манипулятивность того, что брат сейчас пытается делать. Вопросов два. Чего именно он хочет добиться и понимает ли сам, чего вообще хочет? На словах ведь вроде бы свою доминирующую позицию как-то доказать пытается, но по факту, всем подтекстом нарывается на… Это какое-то продолжение того самого вечера, в котором в подсознание закралась мысль о том, что в принимающей позиции ему тоже приятно и возможно даже хотелось бы попробовать что-то большее, чем просто поцелуи, тяжесть чужого тела на себе и втекающий в вены поток энергии, но ему не хватает самообладания попросить об этом напрямую, признать вслух, что ему нравится не только вести, но и быть ведомым? Что ж, если так… — А может быть, ты просто слишком гордый для того, чтобы признать, что хочешь, чтобы я тебя присвоил? Присвоил, пометил, заклеймил… Трахнул? Голос тише становится, но отнюдь не мягче — скорее вкрадчивее, таким вибрирующим, пробирающимся куда-то под кожу до самых костей. Глаза сужаются, пригвождая взглядом к той самой стене практически так же жестко, как ладони, вжимающие тонкие запястья в холодную шершавую стену. И вместо того, чтобы подчиниться, свои ноги позволить раздвинуть, происходит ровно обратное — его собственное колено находит чужое полусогнутое и давит в чувствительную внутреннюю сторону бедра, насильно практически раздвигая чужие. Кобра — потрясающее сравнение. Именно смертоносной коброй разъярённой Саша вскидывается, выворачивается наизнанку, скользя своей грудной клеткой по чужой, и едва ли не шипит, слыша голос и чувствуя давление. Только капюшон не расправляет — не задумано такого. Он не делает вид, не притворничает и не играет в недотрогу, когда коротко оскаливается, проигрывая вторжению, которому сопротивлялся всерьёз. Потому что ему нужно, чтобы это давление было исключительно настоящим. Живым. Сильным. Все, что он слышит — это уже ничерта не по плану, не под его контролем, и то, что плана никакого не было в осознаваемой, видимой перспективе, вовсе не означает, что его не строило подсознание. Олег понимает всё раньше него самого, и так точно быть не должно — нет, хотя сама идея, становясь озвученной, даже не вызывает ошарашенных виноватых или пристыженных глаз, хотя, наверное, должна. Только больше внутреннего стремления вырываться, чтобы не вырваться. Только новый комок, протозвезду под рёбрами, которая скапливается и готовится к началу термоядерного синтеза. Потому что… Дело даже не только и не столько в том, чтобы быть присвоенным. Не в той… Именно физической однозначной перспективе. Уже — нет. Всё дело в том, что Саше нужно, чтобы с ним справились. Чтобы с ним справился Олег. Вытряхнул, выбил буквально, физически из головы все разъедающие мозг мысли, и… Кажется, единственное честное слово, которое было сказано: чтобы он его остановил. Теперь, когда поймали за хвост, это чувствуется особенно ярко — он шипит потому, что вместо чужой ярости, жёсткости получает только неощутимо почти под такой дозой адреналина усиливающуюся хватку на запястьях и это колено. И понимание, которое неминуемо разрушит спланированную картину. Этого мало, мало, слишком, блядь, мало. Саша иссыхает с возрастом, в отличие от Олега, но он все ещё достаточно силён для того, чтобы было ясно, что его усилия, то, как, не чувствуя физического дискомфорта, руки продолжает выкручивать — не пошлое кокетство. Но он ещё недостаточно свободен, чтобы постараться по-настоящему. Он хочет знать, что Олег его выдержит. Сможет — да, это ясно. Но главное — захочет. Что с Олегом можно всё, что устраивает обоих. Но устраивает ли? И есть ли у него это разрешение? Это желание чужое? Насколько все проще было бы, хвати его на провокацию мощнее, господи, или уж скорее будь Олег чуть менее проницательным, чуть менее хорошо знающим его. — Может быть и так. Яд из голоса никуда не девается вместе с гонором. Саша пытается найти самые правильные слова, тот набор химических элементов, совместная работа которых даст нужную ему реакцию, пока шарит взглядом по родному лицу. Чувствует себя безумным учёным, у которого нет права на ошибку. — Но даже если вдруг, по какой-то случайности ты прав… На этот момент я не замечаю ни единой тому предпосылки. Мало, Олег. Недостаточно. Мне нужно больше. И в подтверждение своих слов, в качестве демонстрации того, чего «больше», кулаки сжимает, рвёт запястья из захвата вниз с большей силой, так, что тонкая кожа на стороне, к стене прижатой, скрипит неприятно и болезненно по обоям. И как жаль, что это не шершавая штукатурка, а только гладкие обои. Саша так надеется на то, что Олег его услышит и поймёт. Или не поймёт и вспыхнет окончательно. Только бы не существовать с этим адом внутри и дальше. Только бы он услышал эту мольбу и помог, захотел, потому что это ясно: Олег — единственный человек в его жизни, кто действительно может ему помочь. Но Олег понимает. Олег слишком долго живёт с этим человеком рядом, вместе, и пусть так далеко его крышечка утекает впервые, но раскачивалась она всё равно на знакомых эмоциональных качелях, и отследить её течение дальше, если успел поймать хоть на каком-то витке — не так сложно. Пусть и только в одну сторону — не к первопричинам, которые пока не понять никак, а скорее к перспективам дальнейшего развития. Но логики в этом пока действительно нет, по крайней мере Олег её в упор не видит. Саша хочет, чтобы его реально… Задоминировали. Максимально жёстко и беспрекословно. Он провоцирует в открытую, он хочет этого… Хотя буквально только что хотел сам подчинить, пометить, всему миру показать, кто здесь чей. Как это работает? Загадка. Но одно совершенно точно вызывает противоречивые, но в то же время удивительные в своей неожиданности эмоции — Саша тоже может быть жадным. Ровно таким же жадным, какой он сам, хотя раньше единственное, в чем он мог себе позволить продемонстрировать своего рода жадность — это жадность до внимания камер. Но сейчас… Сейчас Олег буквально узнает себя, почти видит свое собственное зеркальное отражение, и это… Черт возьми, в этом что-то есть. Самоощущение схожее с удивлением от того, что отдающей, а не принимающей стороной быть тоже не менее приятно. И провоцирующее давать. Давать больше, сильнее, давать еще — так, как этого хотят, как в этом нуждаются. — Хочешь больше, значит? Дальше — максимально стремительно. Перехватить оба запястья одной рукой, чтобы вторая легла на плечо, сделать шаг назад и, пока не успел понять, что происходит — резко дернуть, разворачивая к стене лицом, щекой — по шершавым обоям, своим пахом — до боли вжаться в затянутую мягкой тканью домашних брюк задницу. — Такая же жадная блядь, Сань… И так долго это скрывал… Хочешь увидеть, какой ты на самом деле? Лучше. Вот это — уже лучше, это вызывает глухой, низкий животный рык, с которым Саша трескается в пояснице, вжимаясь в тело позади себя, кажется, бессознательно сам врезается виском в стену под щекой еще жестче, чем мог бы, чем это было запланировано. И во всем этом, кажется, вовсе нет ничего удивительного. В этом всем прослеживается глубинная логика — от самого первого раза к тому, как до крови Олегом стены вытирал, к последнему разу, после которого живого места на нём не оставил, во всем этом, всегда, когда Олег отвинчивал крючки, за которые держалось самообладание, сквозила сжигающая яростная жадность, просто сейчас — в обратную сторону. Он не умеет показывать себя, он не умеет… Соблазнять и распалять в полном смысле слова, за эту часть общего взаимодействия всегда отвечал младший, будучи профессионалом настоящим, но, кажется, тело само подсказывает дернуть бедрами, проехаться ещё теснее, грубее. Ему было, у кого учиться, в конце-то концов. Хотя само по себе чувство оказывается испытанным впервые, способно смутить оно могло бы только в том случае, если сам не нарывался так отчаянно теперь уже ясно, на что. Сейчас — новизна вперемешку с диким гормональным штормом, который просто не даёт возможности полноценно проникнуться. Его гордость все ещё не задета, ощущение контроля над тем, что творит, никуда не делось. Саша выгибается под немыслимым углом, запрокидывает голову, с болью, с силой врезаясь затылком в чужое плечо ли, в руку. Он слышит главное: его поняли, ему вроде бы в действительности готовы дать, что ему нужно, и остаётся только… Плеснуть ещё бензина. Добавлять его до тех пор, пока этого не будет достаточно. Жадной блядью за жизнь его ещё ни разу не называли. Освежающее, новое чувство. И, кажется, зря, потому что кровь от всего, что в уши вливается, приливает разом к члену, к лицу и к сердцу. — Если ты продолжишь впустую распускать язык и нянчиться со мной, как с благонравной девицей, показывать, кто тут какой «на самом деле», буду я. Снова и снова, пока ты не вспомнишь, почему тебе нравится быть перемеченным мной и скулить. В голосе — звенящая сталь, язвительность, которую не умаляет новое положение, худое, угловатое тело изворачивается, ноги чуть шире расставляет, притирается провоцирующе, буквально требуя, чтобы за ним следовали, задавая планку силы, удерживая ситуацию за собой. — Давай, Олег. Будь послушным, покажи, пожалуйста, старшему брату, чему ты успел научиться. Он ощупывает границы, когда капает ядом. Он все ещё готов остановиться в любой момент и волей-неволей, а начать говорить, они оба должны понимать, что эксперимент проводится в безопасных условиях, но, блядь, едва ли не впервые Саша настолько уповает одновременно на чужую гордость, понимание и на то, что он правда достаточно хорош, чтобы его хотеть. И в этом он совершенно точно прав. В том, что он достаточно хорош, чтобы не просто его хотеть — чтобы желать всей душой, сердцем и телом, чтобы зудело в паху, чтобы обжигало внутренние органы, чтобы сердце ныло и заходилось в аритмии, угрожающей перейти в самую настоящую желудочковую фибрилляцию. Возможно именно в этом главная проблема всего того, что между ними происходило в последние недели и все еще где-то рядом висит дамокловым мечом, пусть и не упирающимся своим лезвием прямо в лоб, но отбрасывающим свою тень на их вроде бы почти счастливые лица. В том, что для Олега Саша настолько желанен, настолько беспрекословно прекрасен во всех смыслах, настолько возбуждающ просто по факту своего существования, что ему пока даже в голову прийти не может такая мысль, что он может сомневаться в своей привлекательности и нужности для него. Но в любом случае — сейчас он готов доказать и показать ее сполна. — Если ты сейчас не закроешь свой рот и не будешь говорить и делать только то, что я скажу — я не позволю тебе кончить ровно до тех пор, пока ты не потеряешь сознание от возбуждения. И поверь, мне это по силам, потому что я знаю твое тело даже лучше, чем ты. Руки выворачиваются под совсем уже немыслимым углом в тот момент, когда Олег дергает их вниз — за спину, на поясницу, косточками острыми, выпирающими — к ним же, на самом себе практически оставляя розоватые пятна, горячее дыхание обжигает чувствительный, как у суки в течке загривок, но больше — пока ничего. Только пока, потому что слова сейчас важнее, чем конкретные действия. — Расскажи, чего ты хочешь. Так, чтобы мне это понравилось. Потому что если мне не понравятся твои слова — ты знаешь, что тебя ждет. Саша шипит и выкручивает плечи и локти в этом захвате сам, выламывается, впечатывая грудную клетку в стену так, чтобы тело чувствовало ещё больше. То, что оно чувствует тянущую, глухую боль на выломе — это только нюансы, главное — она есть. И словно в насмешку в этом прогибе уходит из-под прижатых к нему бедер, втираясь в холодный бетон целиком, выдыхая шумно и рвано. От чужих слов по загривку, и правда ошарашивающе чувствительному, за шиворот будто течёт полная чашка обжигающей лавы. Но Саша предпочёл бы, чтобы на нём сомкнулись зубы. И он бесится ещё больше, бесится от того, что слышит, от того, что Олег не делает больше ровным счётом ничего. Потерять сознание? Что ж. Похоже на план. Саша очень надеется на то, что Олег, как хороший родитель или владелец пса, действительно готов осуществлять те угрозы, которые озвучивает. Потому что так просто ничего не будет. — Хочешь послушать? Хорошо. Он останавливается в своих движениях, натянутый до состояния струны, готовой порваться каждую секунду, чтобы сделать глубокий и жадный вдох — пульс стучит в глотке с такой яростью, будто они оба уже обнажены и находятся в самом разгаре всего… Процесса, хотя толком ничего не началось. Ему нужна всего секунда, чтобы подумать — такие, по-настоящему грязные, обличающие собственные желания слова все ещё не успели стать его сильной стороной, а озвучить то, чего он хочет на самом деле — немыслимо. — Я хочу тебя. А ещё — чтобы ты прекратил трепаться и сделал уже хоть что — нибудь, чтобы я тебя послушался. Желательно, используя для этого свой член, так, чтобы он был во мне. В идеале — так, чтобы я имя своё забыл. Уверен, ты можешь с этим справиться, но если нет — я помогу. И в хлёстком изгибе Саша отталкивается грудью, коленями от стены, с хрустом выворачивает запястье, прижатое к пояснице, дергает одной кистью назад — совсем немного, но этого хватает, чтобы жёсткие пальцы сжались на чужой ширинке, не жалея. Ему надо чувствовать. Ему надо отобрать всё чужое внимание, все возможные эмоции, и почему он так отчаянно выбивает больше чужой злости — одному богу известно, никому другому — наверняка, точно не Саше. Только это на самом деле… И не нужно вовсе. Олег и так сейчас настолько сфокусирован на том, чье тело сейчас выламывается под его руками, причиняя самому себе боль, что ни на единую секунду даже не подумает отвлечься в своих мыслях на что-то иное, будто сам мир, вселенная схлопывается вокруг них и этого одного-единственного человека. Но если ему это так отчаянно нужно… Если Саша думает, что его так трудно извести в отместку за это сопротивление — он глубоко заблуждается. Как минимум потому, что Олег прекрасно видит, в чем тот нуждается именно сейчас, и может давать или не давать это по собственному усмотрению. И речь здесь обо всем — о внимании, о контакте телесном и духовном и… Как ни странно — о боли, которую по какой-то неведомой причине старший брат так отчаянно старается испытать любыми силами — своими или чужими. И именно поэтому, вместо того, чтобы заломать еще сильнее, скрутить еще больше, руки на запястьях наоборот разжимаются, выпуская, оставляя их самовольно цепляться за его пах, который горит огнем, который безусловно не может не откликаться на чужое прикосновение, пусть и жесткое, но тут нечего скрывать — он сам подобное любит. Чем больше от него будут хотеть телесного контакта, и требовать его без уважения — тем меньше будут получать. Все более чем справедливо. — На колени, лицом ко мне. Если ты не умеешь разговаривать сам, значит будем учить тебя пользоваться ртом так, как подобает. Изумление. Чистое испуганное изумление, за которым следуют растерянность и беспомощность, сбивает с толку разгоняющуюся ярость, и слава богу, что Саша все ещё утыкается лицом в стену — этого не видно в мимике, в глазах. Его лихо мотает в абсолютно противоположную сторону, мозг, как сирена, едва потеряв контакт и сдерживающую силу взвывает истерически: перегнул, отпустили, отказались, не нужен, всё-таки не нужен такой паршивый, сейчас тебя отшвырнут. Только короткая заминка, с которой он расшифровывает и разбирает чужие слова, и странный звук, не стон, не всхлип, но какое-то недоуменное, гортанное недовольство выдают то, что он потерял дорогу, по которой шёл. Но на колени — это хорошо. На колени — это значит, что отказались не до конца, значит, Олег не уходит, никуда не девается. И на фоне единственной ясно видимой отчаянно горящим в гиперболизации мозгу перспективы того, что от него откажутся, вероятность встать на колени перед Олегом прямо так, в прихожей, чёрт возьми, даже не кажется достаточно стыдной, пусть все равно окатывает щеки алым и заставляет желудок судорожно сжиматься. Он любит это делать. В смысле — любит член Олега в той же степени, как и его самого, любит брать в рот, но обычно это что-то, что инициирует он сам, удобно раскладываясь на матрасе. А сейчас… Господи, да что угодно, пожалуйста, как угодно, лишь бы это продолжалось. Ради этого сейчас он, кажется, готов пойти на очень и очень многое. Саша собирает лицо, маска на котором потрескалась от потери физического контакта, и оборачивается всё таким же, каким был. Выражение его чуть мягче, настороженнее и покорнее прежнего, но только чуть. И рушится он на колени с готовностью, смыкая освобождённые ладони на чужих бедрах. Олег с такого ракурса выглядит потрясающе, переворачивающе, обжигающе все внутренности. Парадно-выходной, выхоленный, пока Саша у его ног абсолютно домашний, и в этом будто бы тоже есть что-то… Возбуждающее и подстегивающее невероятно. — Сделано, Олег Олегович. Я правильно понимаю, что теперь мне нужно будет хорошо попросить, чтобы ты позволил мне взять твой член в рот? Правда, мне казалось, что учить меня этому не нужно. И без того ты имеешь обыкновение находить это… Достаточно удовлетворительным. Вообще, в этом и есть самосуть действий Олега. Когда чужие эмоциональные качели раскачались так, что руки переломаешь, если возьмешься их останавливать — проще запрыгнуть на ходу и отправить их в солнышко, чтобы после свалились из крайней верхней точки вниз, рухнули, потеряв всю инерцию и наконец успокоились, преисполняясь стабильной гармонией со своей психикой. Он мог бы сейчас пойти на поводу, причинить боль, швырять лицом об стены, возить по полу, давать максимальный контакт с самим собой, да еще и преисполненный бурных эмоций, в которых тот сейчас так нуждается, но… Это будет совершенно точно не так терапевтично, как на скорую руку выстроенный, но достаточно грамотный план, в котором Саша пока даже не догадывается, что его ждет, и в своих речах, до сих пор не изъявляющих покорности и продолжающих давить своей манипуляцией, он глубоко заблуждается насчет собственных перспектив. — Разве я давал разрешение делиться своими предположениями? Ровно одно движение — наклониться и сжать пальцами всё еще гордо вздернутый подбородок, заставляя смотреть в свои глаза — сейчас не просто потемневшие, а буквально дьявольски почерневшие, как любят демонстрировать в обывательских фильмах и сериалах про потусторонщину, когда собирают образ демонов. — Я мог бы поработать с твоим грязным ртом здесь, но раз он настолько не может угомониться — пожалуй, нам стоит переместиться туда, где атмосфера больше располагает к спокойствию. В спальню. И даже не думай подняться. Вперед. И лучше бы Олег его ударил. Ударил так, как встала перед глазами Саши картинка, когда он склонился и сделал это движение рукой, сжавшей подбородок. Мощно, с оттяжкой, так, чтобы еще сутки судьбу Олега можно было бы предсказать по отпечатку на Сашиной щеке. Чтобы голова мотнулась в сторону. Чтобы он упал. Ударил так, как сам Саша не ударил его когда-то давным-давно, когда был должен. Ударил так, как давно следовало за все те невыносимые дни, в течение которых старший его отталкивал бессознательно. А следом обнял и принял, сказав, что он нужен ему даже таким паршивым, недостойным. Саша, преисполнившись боли, ненависти к себе, осознав внезапно и раскалывающе, насколько близко есть люди, которые могут его заменить, отчаянно жаждал убедиться в том, что он может доверить Олегу всего себя со своими демонами, сжирающими мозг, увериться в том, что тот может помочь ему такому, хотел быть остановленным, и… И вот, кажется, его остановили. До него, кажется, даже не сразу доходит, что именно ему велят делать. Саша моргает медленно, щурясь, и заметить то, как меняется выражение лица, можно невооруженным взглядом — сначала стекла язвительная ухмылка, потом опустились выгнутые в едком вопросе брови, потом перемены коснулись выражения глаз. Это — тот момент, в который все может прекратиться, и они оба должны были это понимать. Не было такого предваряющего разговора на кухне за чашечкой ромашкового чая: давай сначала я буду вынуждать тебя заломать меня и трахнуть, потому что внутренняя агрессия и ненависть к себе, а также чувство того, что я недостоин тебя и слишком плох, убивают меня изнутри и я нуждаюсь в том, чтобы прочувствовать боль и твоё надёжное плечо вместе с любовью, а потом ты велишь мне на четвереньках ползать по коридору. Но Саша доверяет Олегу. Практически стопроцентно доверяет, особенно — сейчас, впервые решившись на то, чтобы продемонстрировать свою внутреннюю развороченность. И… И почему-то он уверен, что Олег знает, что делает. Он уверен в том, что готов если не принять беспрекословно, то допустить и позволить, признать, что Олег способен в этот момент лучше понять, что ему нужно. Впрочем, абсолютно никакие психологические раскладки в полной мере не могут сделать эту задачу более выполнимой. Александр, мать его, Шепс, Смотрящий, любимец камер, корононосец и, как это уже было в шутку брошено, кровный наследник династии, ползающий по прихожей под ногами брата? Да, пожалуйста, заверните. Поражённость и ошарашенность в голубых радужках сменяются недоверчивым, требовательным, почти детским прищуром — ты серьёзно? Но глаза Олега горят так, что сомнений в серьёзности нет. И Саша наконец-то не может найти ни единого подходящего слова — но это временно, он ещё обязательно их обнаружит. Все становится… Странным. Его трясёт, все ещё колотит от резко нахлынувшего ранее возбуждения, пульс бьётся в глотке. Подбородок из чужого захвата он вырывает резко, со слышимым хрустом, смотрит… Это что-то вроде остатков былой роскоши: надменно, но вовсе не с таким же запалом, ему потребуется несколько минут и пережить этот приказ для того, чтобы набрать прежний запас яда. Первый… Шаг, если это можно назвать действительно шагом, даётся особенно тяжело. Саша оглядывается на Олега, поднимает глаза, словно ещё раз хочет убедиться — нет, правда? Выдыхает тяжело и рвано, почти зло. Но он слишком хорошо понимает: если будет сопротивляться сейчас, прекратится вообще всё, а он не может этого позволить. Неловко, отчётливо заливаясь краской стыда, он опирается ладонью в пол. Следом второй. Движения такие удивительно мягкие и неуверенные, как будто он разучился шевелиться в один момент, не чета тому, что творил раньше. Снова взгляд на Олега. Слышимо, отчетливо он сглатывает, кадык дёргается, когда случается эта первая попытка… Ползти, блядь. И трясти начинает жёстче и крепче. А вместе с этим в голове становится намного меньше мыслей. Он верит: Олег не бросит его сейчас, таким. А поэтому спустя два или три движения начинает душить нерешительность, от которой красными пятнами идёт не лицо уже, а шея и грудь. Как же, нахер, хорошо, что они живут не в хоромах: ему хватает чего-то около минуты, чтобы толкнуть дверь, как какой-то скребущейся в хозяйскую спальню псине. И войти… Ладно, вползти в комнату. Останавливается он почти сразу, в шаге от порога, демонстративно садится на коленях, не намеренный делать больше ничего вообще без дальнейших указаний. В конце концов, сказано было — в спальню, он пересёк её границу, баста. И упорно, маниакально, кажется, пытается допиздеться, хотя гонора в голосе, хриплом, севшем, подрагивающем прилично поуменьшилось: — Мне уже пора начинать называть тебя хозяином или господином? Всё, о чём Саша думает, правда. Олег прекрасно знает, что делает. Добиться какого-то ощутимого эффекта с точки зрения психологии, идя на поводу у чужих защит и тактик подмены, не выйдет точно. Нужно максимально вытряхнуть из зоны комфорта, практически вниз головой перевернуть, в грязь окунуть, потрясти, чтобы весь мир перевернулся и все мировоззрение пошатнулось, открывая новые горизонты и новые взгляды на все происходящее вокруг и внутри. И для Саши выход из зоны комфорта — отнюдь не про боль. К боли он в какой-то мере привык. С учетом тех выбитых наживую зубов, с учетом ритуалов на крови, которые изредка, но все же практиковал, вскрывая себе ладони. Но не привык к тому, что кто-то посягает на главное — на гордость. На ту гордость, которой сиял с вздернутым подбородком перед камерами, с которой вышагивал по готическому залу. А лучшее лекарство против гордости — это унижение. И то, насколько это хорошее лекарство нетрудно отследить по тому, насколько сильно меняется в лице Саша, когда он озвучивает не просьбу даже — самый настоящий приказ. Как стекает с губ язвительная усмешка, как заливаются румянцем щеки… Совершенно непередаваемое богатым русским языком, но точно блядски охуенное зрелище. И пусть он все еще робко пытается огрызаться — но это выглядит уже совсем не так, как в начале их полемики, которая будто в какой-то момент перетекла из ссоры в ролевую игру, только в какой именно момент и где грань ролей, а где реальности — черт его разбери. И эти попытки совершенно не смущают — наоборот, распаляют своей робостью, неуверенностью, расцветая на губах плотоядной ухмылкой, с которой ладонь коротко и недвусмысленно издевательски похлопывает по макушке, прежде чем Олег проходит мимо, вглубь комнаты и нарочито неторопливо усаживаясь на край кровати и оценивающе оглядывая брата надменным взглядом сверху вниз. — Не называть никак, пока я не разрешу. Ко мне, рот широко открыть, язык наружу и даже не думай попытаться закрыть или отвести глаза. Олегу бы ещё свистнуть. Это буквально первое, что рвётся у Саши с языка: он даже рот открывает, чтобы съязвить, огрызнуться немедленно, здесь же, перебить сразу после командного «ко мне», но захлопывает его снова. Как он себя чувствует в этот момент — не описать словами. И почему-то именно сейчас всё оказывается намного, намного сложнее: когда впереди Олег, которому совсем по-животному в тронувшую руку инстинктивно вцепиться хотелось зубами, идти… То есть, блядь, очевидно, ползти в сотни раз сложнее. Потому что Саша видит: он наблюдает, его лицо прямо напротив, не где-то сзади. Это настоящий исполнительный ступор, он не может встать и оборвать всё, потому что ему нужно, он хочет этого, он хочет к брату, буквально хочет к нему под ноги какой-то частью мозга, но не может и двинуться с места. Впрочем, он ведь ещё ни разу не получил на самом деле за то, что треплется? А судя… Судя по тому, что ему велят сделать, Олег не слишком долго планирует позволять ему говорить физически. Только чем, как? Но значит, можно сделать это напоследок. Сознание ещё не готово войти в правильную колею пассивного послушания, Саша даже примерно не представляет, каково это, хотя со стороны, отдающей приказы, бывал, и не один раз, прекрасно понимает, что именно его может ждать в ближайшее время. Поэтому он тратит секунды на то, чтобы оценивающе смотреть в ответ и принимать решение, перебирая имеющиеся варианты. Собственно, в этом и есть самая настоящая, блядь, проблема — в том, что он вообще начинает думать, потому что качели резко затормозили. И чем больше он это делает, тем страннее начинает себя чувствовать, тем больше накатывает возбуждения, стыда, страха, стыда от того, что он возбуждён, возбуждения от того, как страшно. В какую-то секунду начинает казаться: нет, он не может. Он не поползёт на коленях к младшему брату прямо по полу, чтобы сделать… Всё, что велели, для него это слишком. Саша всё-таки огрызается. Так, издалека, как собака, которая рычит предупреждающе: — Надеюсь, следом ты предложишь не косточку принести, а лапу подать. Но почему-то это звучит, как согласие. Блядь, в конце-то концов, вот она — неожиданная находка, он может с гордостью пройти через унижение. Да ведь? Так это должно сработать, чтобы он добился своего? Он же хотел понять, справится ли с ним Олег? Пусть попробует. От этого, правда, не легче. Не легче снова опуститься на четвереньки, в позу, в которой невозможно достаточно гордо задирать подбородок, и так, глядя в глаза, двинуться — шаг за шагом, медленно, чувствуя, как подламываются дрожащие локти, как ткань домашних штанов задевает стоящий член, и от этого ещё хуже, ещё стыднее. Но Саша выгибает при этом поясницу и сосредоточенно, напряжённо щурится. И чем ближе к Олегу — тем он медленнее, но в конце концов такой, красный, задыхающийся, скованный, оказывается на полу у его ног. А дальше ещё тяжелее. Раскрыть рот — вот это действительно унизительная поза, и в первую очередь потому, что Саша знает: его продержат в ней. В этой тишине спальни, в вязких, замедленных движениях это будет ещё более отчётливо. Показательно. Плохо переносимо. По степени урона для психики — на уровне того самого удара. Почти до конца Саша был уверен, что гордости в нём как раз-таки достаточно для того, чтобы выдержать. Клыки царапают нежную кожу губ, он их поджимает кажется, только больше, несколько секунд вглядываясь в глаза Олега. И… Вот, что важно: он не планировал сопротивляться здесь, наоборот, хотел сделать все красиво и доказать, что для него это ничего не значит, но не выходит. Челюсти размыкаются слабо и плавно, не так широко, как когда между ними бывает чужой член, язык он вытаскивает ещё медленнее, уже начиная крупно дрожать всем телом, пальцы стискиваются на собственных коленях, на которые снова сел, и психика не выдерживает — веки плотно зажмуриваются против собственной воли, чтобы через миг распахнуться и явить взгляд удивительный, жалобно злой. А вот это — против правил. Олег ведь четко ставил условие — не сметь ни закрывать, ни отводить глаза. И пусть это буквально миг, меньше секунды — но это нарушение, которое должно повлечь за собой наказание. Вопрос лишь в том… Что именно сейчас для Саши есть наказание. Первое, что приходит в голову на уровне бессознательного — его хочется ударить. Хлесткой пощечиной по лицу, заставляющей дернуться всем телом, розоветь чувствительную нежную кожу, но… Нет, именно этого Саша и хочет. Это следующее осознание, которое приходит уже от анализирующей части разума, отрезвляя и заставляя замереть на секунду, чтобы обдумать свои дальнейшие планы. Морщинки россыпью закладываются в уголках сощуривающихся глаз. Черный, как смоль взгляд прожигает чужую радужку, в которой, несмотря на все попытки в гордость уже плещется, наполняя изнутри черепную коробку, неловкость, сомнение, смущение и еще масса неоднозначных эмоций, которые удачно вцепляются в ручки стремительно раскачивающихся качелей и придают им все новые и новые импульсы. — Я, кажется, сказал не закрывать глаза? Ладонь, которая, кажется, уже почти была занесена для хлесткого удара опускается на щеку… И так унизительно, так снисходительно похлопывает по острой скуле, а следом пальцы медленно прочерчивают путь к приоткрытым губам, ощупывая, словно и вправду какую-то собаку на выставке. Да, это унизительно. И это могло бы даже со стороны смотреться не очень-то и приятно, но… Когда понимаешь, почему, для чего, что во всем этом есть гораздо больший смысл, чем казалось бы со стороны… Это заводит. Искренне заводит без зазрения совести, которая могла бы проснуться, если бы это было просто унижение ради унижения, без смысла и сути. — И за это придется отвечать. Пальцы соскальзывают с губ в рот — касаются вытянутого вперед языка, царапают кончиками ногтей чувствительные шершавые сосочки… И ныряют вглубь, грубо, до самых костяшек, намеренно издевательски надавливая прямо на корень языка. — Терпи. И только попробуй дернуться. Конечно, Саша закашливается. Вернее, пытается, потому что глотка, не готовая, как бы это ни звучало, не настроенная сознательно на то, чтобы принимать, на подобное грубое отношение реагирует естественно — пытается избавиться от лишнего. Но вместо полноценного движения, звука, чего угодно, выходит только грязное, короткое, мокрое бульканье, перерастающее в стыдные, неподконтрольные сокращения мускулов от того, что приходится глотать слюну и давить рефлекс, от которого спину окатывает холодным потом и мурашками. Он этого не планировал. Не планировал не справиться именно так и именно с этим, а оттого его положение в его же глазах становится ещё более жалким. Но вместе с этим с головой начинают происходить… По-настоящему удивительные вещи. Мир схлопывается окончательно. Сначала, ещё до прихода Олега, он схлопнулся до размеров квартиры, по которой пришлось расхаживать, ища пятый угол, где бы забиться от собственных мыслей. Потом сузился ещё — до размера их двоих, до собственной жажды и чужих эмоций. А сейчас он сжался окончательно, настолько, что места в нём хватает теперь только Олегу. Сознание плавно выходит из парадигмы реально существующего мира, уступая место эмоциям прямым и инстинктивным, потребностям самым простым, личным и честным. С каждой секундой, что шершавые пальцы давят и вызывают эти волнообразные дергания кадыка, судорожные редкие глотки, с каждой секундой, что Саша старательно, очень старательно терпит, не отводит прямого взгляда, не моргает даже, чувствуя, как в уголках глаз влажное скапливается, из мозгов начинает утекать не прекращавшееся взвешивание — а сможет ли, а захочет ли, а можно ли довериться. Отпустить контроль страшно, очень страшно. Особенно — от пронзающей мысли, что брат теперь всегда будет видеть его таким. Что он перед ним настолько слаб, насколько это возможно, и теперь его можно позорить и шпынять этим до конца жизни. Будто бы Саша забыл, в каких положениях бывал младший сам, и что никогда у него, как у верхнего, старшего, не возникало даже мысли начать его меньше уважать, любить за это. Прямо сейчас его трясёт, как в лихорадке, он даже не чувствует, как добела сжимает пальцы на коленях, но в конце концов решает: плевать. Олег может делать с ним, что хочет. Главное, чтобы правда и честно хотел делать, потому что Саше жизненно необходимо чувствовать его желание, принадлежность ему, свою исключительность, наказанность. И даже если случится что-то непоправимое — не этого ли он сам, Саша, выпрашивал и считал, что заслужил? Поэтому в этот момент — только так. Застыть с широко распахнутыми глазами, в которых бессменный вызов мешается с жалобностью, шире раскрыть рот, не дергаться и терпеть. Терпеть с нарастающей уверенностью в том, что проверять нервы Олега практически бесполезно: он видел эту занесенную руку, как и чувствовал, что почти дорвался до желанного, но ему снова не дали, подменив пощечину, которой грезил изначально, этой собачьей лаской. Терпеть с пониманием, что вот так ошибаться намеренно впредь… Не совсем хочется. Терпеть и чувствовать удивительное, неестественное расслабление, накатывающее постепенно волнами, пока не приживающееся, но ощущаемое до странного правильным. Терпеть и тогда, когда сам по себе из горла, из глубины, от самых голосовых связок выталкивается еле слышный, тихий, но протяжный, такой неестественный для обыкновенно рычащего и командующего Саши скулёж. Вот так — хорошо. Вот так — правильно, как бы дико ни сочеталось слово «правильно» с той картиной, которая сейчас открывается глазам Олега. Но дело снова не в чем-то поверхностном, не в зрелище этом весьма специфичном, которое могло бы понравиться далеко не каждому, а в том… что читается в чужих глазах. В том расслаблении, которое вопреки физическому состоянию разливается в чужих зрачках, радужке, которое даже на скулах отражается, отпускающих свой перманентный зажим и позволяющих нижней челюсти почти безвольно повиснуть, поддаваясь его весьма неприятному напору. Он держит долго — реально долго, абы кто такого издевательства точно не выдержал бы, но… Но Саша — не абы кто, слишком часто в его рту, который наконец занимается тем, что подобает, а не сыплет ядом и своими токсичными замечаниями, оказывался член, и оказывался достаточно глубоко для того, чтобы сейчас точно быть уверенным — он сможет. Он выдержит, если точно осознавать свои действия и не передавить. Но Олег не передавит, потому что слишком хорошо знает, на что способен брат. Он буквально с ювелирной точностью выбирает момент, когда скулеж, срывающийся из глотки, вырывает последние остатки и без того недостающего воздуха, когда по скулам начинает течь скопившаяся в уголках глаз влага, когда слюна уже неприкрыто течет по подбородку, как когда-то у него самого, когда он так же покорно сидел перед старшим, не имея возможности сомкнуть губы, раздвинутые металлическим держателем. И только тогда, когда чужие губы, кажется, уже начинают едва заметно бледнеть, вытаскивает грубым рывком свою руку, широко накрывая ей чужое лицо, беспардонно, грязно, отвратительно пошло размазывая перемешанные между собой слезы и слюни по всему лицу, по щекам, по дрожащим векам. — Вот для этого нужен твой рот. Идеальный. Вот так — идеальный. Тебе нравится, я знаю. Такая послушная блядь… Моя. Только моя. Саша шумит. Всхрипывает судорожно, забирая в лёгкие недостававшего воздуха, всхлипывает сухо от того, что слышит, пугается этого всхлипа сам ещё больше, потому что становится стыдно, следом пугается того, что всхлипывает и издаёт звук, жмурится, когда мокрые пальцы беспардонно задевают веки, бросает новый взгляд на Олега, уже совсем иной — настороженно, слегка нервно даже проверяющий реакцию, и не более того, заполошно подаётся на грубые пальцы сам, тычется в неё щекой, виском, проживает и переживает эти волнообразные вспышки самого дикого набора эмоций в жизни, и… И затихает. Замирает снова, прекращая любые действия, останавливая любые звуки, не подбирает даже действительно бессознательно расслабившуюся челюсть, оставляя рот приоткрытым. Обмякает видимо, ощутимо всем телом — в плечах, в спине, в том, как неловко подзаваливается чуть набок, переставая вынуждать себя сидеть ровно на пятках выпрямленным. Он устал. Он так блядски устал от своих мыслей. Все эти месяцы, да даже не месяцы — даже те годы, когда на подкорке копились причины и поводы для того ада, творившегося в голове сейчас, он беспрестанно думал. Взвешивал. Анализировал. Искал и пытался предупредить вероятные кризисы, решал, передумывал, и все это происходило только в его голове, только к этому моменту начало выдавать фортеля в реальность, в физический мир. Чтобы дойти до той точки, когда он готов поступиться гордостью ради единственной вещи — прекратить это делать хотя бы на минуту. И сейчас он прекращает, медленно и неотвратимо. Понимание, благодарное понимание того, что Олег готов ему дать это и помочь приходит удивительным образом через эту грубость — да, да, да, тысячу раз: да, он — блядь, да, сейчас его рот подходит только для того, чтобы быть открытым и покорным, точно не для того, чтобы говорить, да, он хочет, и изначально, с самого начала этого вечера хотел, чтобы ему доказали его принадлежность, хотел услышать эти слова, которые вместо клейма под череп вживляются. И эти бесконечные «да», набатом звучащие в голове и висках, выбивают, кажется, ещё две или три капли стыдной влаги, которые быстро скатываются по щекам. Заставляют бесконтрольно, мелко кивнуть несколько раз подряд, глядя Олегу прямо в глаза, тем самым подтверждая, что — всё, самый болезненный рубеж пройден, дальнейшая борьба с гордостью пойдёт легче, он согласен, он признаёт его главенство сейчас. С Олегом можно всё, с Олегом не страшно, Олег единственный, кому подобное видеть позволено. А следом… Следом, не получив новой команды, не обжигаясь о родной жгучий прищур, в котором — удивительная властность, которой не видел никогда, покровительственность, плотоядность эта, возбуждением во всем теле отзывающаяся, Саша просто подаётся вперёд. Как неловкий болванчик, роняет мокрый подбородок ему на колено, прижимается щекой, хрипит согласно, так, что ясно — на какое-то время его словарный запас ощутимо сокращён: — Твоя. Идеально. То, что надо. То, что должно было быть с самого начала. И пусть это своего рода все равно нарушение правил — но он не отбитый чужой Верхний, который строго и слепо следует правилам. Здесь у этих правил есть свой сакральный смысл, и именно этот смысл сейчас не нарушает ни один звук и ни одно движение. Сейчас важно было дать две вещи — осознание его безграничной принадлежности одному человеку, ему, Олегу, в которой будто начинал сомневаться, хоть и в меньшей степени, но все же где-то эти границы начинали размываться, стираемые каким-то неосознанным недоверием, нарастающим внутри их пары… И второе — осознание Олеговой заинтересованности в нем и только в нем одном, без единого варианта смены парадигм даже при самой жесткой провокации извне. А вот это уже — следующий шаг, к которому им только предстоит двигаться, но который совершенно точно будет вложен в смысл дальнейших действий. Ладонь ложится на взмокшую от напряжения, черт знает какого в большей степени — морального или физического — макушку и так же, как чуть ранее по щеке, одобряюще похлопывает, приглаживает волосы и замирает на секунду, прежде чем отстраниться и опуститься на собственную молнию на джинсах, сейчас неумолимо близко к чужому лицу сверкающую металлическими отблесками, оттягивая вниз язычок. — Вот и отлично. Раздевайся. Полностью. И на пол, на спину, ко мне лицом. В какой момент Саше оказалось действительно нужным это покровительственное одобрение? И одобрение — за что? Какой бы звенящей пошлостью сейчас это ни было, но «хорошим мальчиком», достойным похлопывания по голове, он точно не был — мама не похвалит за то, что он, как блядская шлюха, привык сосать член младшего брата настолько, что оказался способен достаточно долго и упорно выдерживать давление в глотке, а потом растёкся у его ног. Но его хвалит Олег. И этого не просто достаточно: это всё, что ему сейчас было нужно. Саша даже не кивает в ответ, решая, что Олегу никуда не уперлись сейчас никакие его реакции. Он и так знает, что его слышат. Это всё равно ощущается страшно неловко. Ещё одна вещь, которую Саша плохо переносил: быть раздетым так, раньше, чем второй человек. Вроде внешности никогда не стеснялся, но было, грызло в душе что-то — раздевался походя и между делом, когда сам для себя все уже подготовил. А сейчас, безотчетно наблюдая за блеском металла ширинки перед собой, он думает: он будет голым, пока Олег будет одет. Это… Вызывает новый ступор, но он не так долог, как раньше. Саша выпрямляется послушно, стягивает через спину домашнюю майку — это легко, отбрасывает куда-то рядом, даже не думая привычно о том, что вот — вещи помнутся. Пальцы смятенно цепляют мягкую резинку штанов, но передумывают. Несколько долгих секунд он тратит на то, чтобы одно за одним стянуть кольца, стащить через голову цепочки, которые не снимал даже дома. Копошится, звенит ими, зачем-то задвигая горстью под кровать между ногами Олега — видимо, чтоб не потерялись. В голову даже не приходит идея о том, чтобы подняться, когда дело доходит до низа. Нет, вместо этого он унизительно и немного нелепо выкручивается из штанов, из белья, кажется, даже не реагируя на то, как ткань цепляет эрекцию, так, сидя — сейчас просто не может сделать это ни красиво, ни по-настоящему возбуждающе, так, как, он уверен, справился бы Олег. И только в этот момент задумывается о том, что ведь была же вторая часть приказа. Лечь на пол — это странно. Он не может придумать ни причины для того, чтобы Олег мог попросить его сделать это. Он не понимает, зачем, и бросает на Олега неуверенный, робкий, сомневающийся взгляд, но это сомнение уже находится далеко за пределами сомнения большого и гордого Александра-медиума-старшего-брата-Шепса, это сомнение Нижнего, который не уверен в себе, в том, что может это сделать. Это стыдно. Это стыдно настолько, что пунцовый румянец смущения проливается от щек на грудь, задевая, кажется, даже плечи, Саша горит весь, когда выдыхает чуточку рвано и сердито, кажется, даже на себя, и вытягивается так, как велели, голый, лишённый всякой защиты, даже привычной защиты от оберегов. Самым сложным почему-то оказывается опуститься на спину, но ему помогает ровно одна мысль — сейчас он под защитой Олега. И единственное, что у Саши не получается, хотя этого и не было в приказе — расслабиться. Мышцы натянуты, пальцы сжимают собственные бедра, когда он оказывается лежащим у ног Олега. Впервые в жизни, кажется, ему отчаянно хочется прикрыться, но он понимает — скорее всего, так нельзя. И только задирает голову, скребет затылком по полу, чтобы поймать чужой взгляд, в котором нуждается сейчас, как ни в чём другом. Не говорит ничего вовсе, но читается там отчётливо: «Я сделал всё правильно?». Абсолютно правильно, и в этом нет ни малейшего сомнения. Этот вопрос абсолютно читаемый, и в то же время не требующий ответа вслух — все на уровне какой-то внутренней интуиции и ощущений, его молча спросили — он точно так же молча одним взглядом ответил. Здесь даже больше вопроса к самому себе, а сам-то он делает все правильно? Так вот, если задуматься, то для первого раза снизу, который так или иначе, но неумолимо грядет для Саши, это, конечно, пиздец. Он не должен быть таким, это неправильно, это первый опыт, в котором много стресса, страхов в неведении того, что ждет впереди, и в нормальном традиционном мире, если можно считать вообще хотя бы в воображении таковым мир, в котором два брата занимаются сексом в любых возможных раскладках, это должно быть мягко, спокойно, нежно и окружено заботой и моральной поддержкой. Но… Всегда есть какое-то «но». И это «но» сейчас — в том, для чего Саше вообще весь этот опыт. И вот так удивительным образом выходит, что получить определенные подтверждения, выбить татуировкой на оболочке мозга определенные постулаты важнее, чем провести его так, как подобает по всем канонам. А еще он видит, знает, насколько Саше тяжело дается пребывание полностью обнаженным, да еще и настолько раскрытым. Удивительно, с учетом того, насколько самовлюбленным и самоуверенным он выглядит обычно перед камерами. Но в этом весь цимес — в вытряхивании за шкирку из зоны комфорта, чтобы новые установки лучше ложились и не пытались встроиться в крепко забетонированные кирпичи всех старых принципов. — Ноги врозь, шире. Не думай закрываться, я хочу видеть тебя полностью, всего, моего. Он мог бы раздеться и сам — но нет, человеку всегда некомфортнее находиться полностью обнаженным рядом с тем, у кого есть возможность укрыться за одеждой, спрятаться, защититься. Так эта беспомощность ощущается вдвое ярче. Именно поэтому Олег не задирает футболку, не спускает штаны — лишь расстегивает ширинку и надавливает на резинку белья, выпуская наружу не менее возбужденный чем у старшего брата член, позволяя лишь его увидеть во всей обнаженной красе. — Покажи себя. Покажи таким, каким хотел бы, чтобы я тебя видел. Вроде бы, в какой-то момент утекающему Сашиному сознанию смутно показалось, что дальше должно стать легче. Но это оказалась… Ужасная, ужасная ложь. Все, наверное, было бы не так, если бы ещё тогда, неделей буквально раньше реши он, что сейчас — самое время отдать, вручить себя брату, как, сука, нежной, холеной девицей в руки. Было бы нежно и ласково. Но… Олег прав. Так Саша бы не врезался сейчас лбом сам в собственную противоречивость, которая изъязвляла мозги и внутренности до больных открытых ран. Формулировка эта, вроде бы, самая что ни на есть простая — покажи, каким хотел бы… Но Саша же, вроде бы, не хотел? Он так отчаянно цеплялся за то, чтобы Олег ни за что не увидел его слабым, даже просто слабым, чтобы оказаться в итоге… Здесь? Хотел, чтобы из него как бы насильно, не по его воле вроде бы выбили эту открытость, провоцировал как никогда в жизни ввиду вот такой вот случившейся по вине случая катастрофы в голове. Потому что знал: добровольно шёл бы долго, как неопытная девственница-христианка, целый месяц по дороге от снятой кофточки до позволения потрогать себя «там» собственному мужу, и мог вовсе не дойти, не признать, а мозгу требовалось именно это — именно отдать себя. За яростью и гневом оказалась тщедушная, никому не нужная шкурка, которая жалко и унизительно хотела показать своему брату, как сильно нуждается в том, чтобы её похвалили, взяли и успокоили, присвоили, и если бы все и правда было так ласково, то всегда можно было бы отвернуться от своих желаний — это не я, это кто-то за меня. Саше было стыдно признать, что ему нужна помощь. Да — да, чёрт возьми, это помощь в том числе. Что ему нужна рука Олега, ему нужен весь Олег, чтобы выбраться. Но Олег все равно изловчился, понял, увидел насквозь, и поставил в положение, в котором или так — или никак. И «никак» Сашу не устраивает. Сейчас Саше нужно только слышать, что Олег им доволен. Он хочет показать, как тот ему нужен. И, кажется, то, чего он действительно хотел изначально — прокричать ему, как разбит и как стыдно ему быть тем, кто нуждается. Как гордость стоит комком в горле. Ещё никогда ему не приходилось разводить ноги перед кем бы то ни было так. Сверкать белой улыбкой на камеры и кружевными блузами с пиджаками вперемешку с собственными интеллектом и силой — это одно. Сверкать голой задницей перед братом… Блядь. Он физически не способен сделать что-то подобное, что входит в понятие «покажи себя». Он снимался обнажённым, например, по пояс, в правильных ракурсах, светил нагими частями тела на видео и фото, знал себе цену, но это — ничто по сравнению с тем, что он должен сделать сейчас. Он это не контролирует. И логично, что следующей в голову приходит другая мысль — если не сделать сразу, Олег определённо найдет способ добиться от него правильной реакции иначе, и это будет ещё тяжелее. Обязательно будет. Саша этого не хочет. Теряя всякий облик, он смотрит точно прямо — на крепко стоящий, поблескивающий смазкой член Олега, даже не как на сексуальный объект в прямом смысле слова, а как на подтверждение того, что он все ещё достаточно привлекателен, в его затянутые черным глаза. И хнычет. Просто выплескивает собственные эмоции без слов, издавая неловкие, жалобные, короткие звуки, как это свойственно честным до одури маленьким детям. Скулит рвано, прерывисто, тихо, до пятен сжимая кожу в пальцах, потому что само его тело сопротивляется этой идее, дрожит заметно и крупно, но насильно практически, давлением одной воли раздвигает ноги. Сразу, широко, так, как только способен, чтобы точно не услышать, что мало. Сгибает колени, выламывается в пояснице, демонстрируя поджавшуюся мошонку, то, как член прилипает к коже под пупком, царапает безотчётно кожу, кусает губы и скулит снова, ещё неслышнее и тоньше. Саша знает, что этого недостаточно. Что это не всё, что он там, в глубине подсознания, хотел Олегу показать. Кисти проскальзывают под разбросанные бедра, чтобы сжать кожу на ягодицах, выше подогнуть колени и оттянуть её в сторону, выставить напоказ плотно, тесно сжатое, нетронутое ранее кольцо мышц, которые дергаются и пульсируют буквально лишь под чужим взглядом и от понимания дальнейших перспектив, которые мозг осознаёт, а тело — ещё нет. Вот — вот каким он хотел, чтобы Олег его увидел в конечном итоге. Безвольным, блядски уставшим и ещё более блядски нуждающимся в том, чтобы у него отобрали всё и дали одного — брата, который возьмёт его. Скулёж превращается просто в фон, не становясь громче, но и не стихая. Сашу трясёт всего, целиком, кажется, продирает от того, что он делает. Ему приходится выбирать — зажмуриться так, как того мозг отчаянно требует, чтобы хотя бы ничего не видеть, или смотреть Олегу, одетому, закрытому в глаза, и он выбирает второе, невзирая на то, что губы дрожат, что веки начинает печь и жечь непрошенной влагой, влагой хорошей, положительной, очищающей. Смотрит и не скрывает, сколько нужды и мольбы в нём есть сейчас. Сколько просьбы о том, чтобы Олег забрал его себе. И, Господи, как же тяжело Олегу на все это просто смотреть. Это зрелище, что сейчас распростирается на полу их общей с братом спальни, которую они делят, которую пятнают своей порочной связью, просто… Просто выше всех возможных сил. Этот скулеж жалобный, тонкий и настолько отчаянно нуждающийся, что хочется в узелок скрутить, куда-то себе под кожу спрятать и никогда не отпускать, никому ни за что не отдавать и даже не показывать такое несметное сокровище. Эти мышцы пульсирующие, выглядящие настолько жадными, но в то же время космически узкими, что весь пах перекручивает даже от одной мысли о том, что внутри них может оказаться его собственный член. Эта кожа молочная, тонкая, нежная, в которую хочется вгрызться, запятнать каждый ее сантиметр багровыми следами, которые раньше так любил оставлять на нем самом Саша. Вся их история, блядь, оказывается настолько обоюдна, словно между ними нет разницы ни в характере, ни в травмах каких-то личных психологических, ни даже в возрасте — настолько одинаково они ведут себя в этих позициях, но раскрывается это только сейчас, когда им обоим наконец доводится побывать по обратную сторону баррикад. Но он держит себя в руках. Причем именно в переносном смысле, хотя в прямом хочется до яростного зуда в ладонях. Но в то же время сдерживать свои испытываемые по этому поводу эмоции не просто не пытается — напротив, с удовольствием их демонстрирует. Потому что он сейчас не каноничный, строгий и беспринципный Верхний. Потому что даже у этого есть своя цель. Пальцы до побелевших подушечек вцепляются в край матраса, зубы шумно скрипят друг о друга, ноздри раздуваются, впуская и выпуская ощутимо шелестящий воздух, где-то внутри грудной клетки что-то животно рокочет, и все это совершенно искренне, просто не пытается быть скрытым от чужих глаз и слуха. Как и совершенно плотоядный взгляд прямо в пронзительно посиневшую радужку. — А теперь расскажи мне… Что ты хочешь, чтобы я сделал с тобой. С таким тобой. С таким податливым, таким раскрытым, таким жадным, таким идеальным, словно музейная скульптура… Таким… Моим. Но какими бы одинаково жадными, какими бы двумя похожими перекрученными психологически мальчишками они не были, что старший, что младший, оба просто… Пошли разными путями реакции на одно травмирующее событие. Одному хорошим не давали быть никогда, тыкали мордой в грязь, заранее не предполагая, что эта роль вообще когда-нибудь может ему перейти, и он научился брать любовь иначе. Из другого хорошего делали пинками под ребрами, в виде которых — манипуляции, ясно давали понять, что он любим, только когда хорош и справляется, и теперь он ищет помощи со своей грязью так. Теперь Саша, задыхаясь от раскалывающего, сжигающего смущения под абсолютно очевидно вожделеющим его взглядом не может и одновременно отчаянно хочет сделать ровно ту вещь, в которой Олег был всегда потрясающе, восхитительно идеален: вот так же красиво попросить, рассказать, показаться. Олег просил так, что ему отдать хотелось всё. А Саша боялся. Боялся, что бросят, откажут, презрят за то, что ему что-то нужно. И это… Это какое-то продолжение поднимавшейся уже темы не раз и не два о желаниях, но сейчас он просто не в силах вспомнить это и отлистать ретроспективу того пути, которым он сходит с ума. Сейчас есть только Олег, смотрящий на него сверху вниз, подбадривающий его, как бы странно это ни звучало, демонстрацией возбуждения, а главное — словами, повторяющий, как формулу заклинания, это «мой», которое с каждым повторением в новой форме глубже под черепом отпечатывается. И Саша в один момент как никогда не далёк от понятия «здравый ум», но при этом, наконец, внутренне куда более спокоен и расслаблен, хотя сам ещё этого не признаёт. Его уже почти не беспокоит то, что не может взрослый и сильный человек его возраста вот так вот скулить, как побитая собака. Потому что вместо этого он начинает применять к себе слова чужие, смотреть на себя глазами Олега, принимать то, что он может быть податлив, жаден, и это делает его «музейной скульптурой», а не жалким. Стыдно — да. Стыдно, стыдно, никуда от этого пока окончательно не деться. Но и врать себе не может: мозг не в состоянии так долго и упорно реагировать на все повышающийся уровень стресса, как на что-то новое, идёт адаптация, с каждой секундой даже тряска становится меньше. Опыт, который не исчезает никуда, в конце концов подсказывает и дышать начать глубже. Саша не торопится и начинает говорить, только когда пружины в груди разжимаются настолько, чтобы позволить это, а это происходит не так скоро, как кажется. Язык ворочается плохо. Кажется, готов был лучше десять раз то самое «трахать», которое выучить успел, прокричать, чем объясниться, но он старается. Сознательно и целенаправленно, как человек, принимающий лекарство. Разве что никогда лекарство не бывало приятным и нужным настолько. А голос Саши, все ещё низкий и хриплый, никогда не бывал таким покорным, смирным и просящим. — Мне нужно… Взгляд скользит по родному лицу, впитывает улыбку жадную, голодную, Саша ёрзает, в пояснице глубже выгибается, скребёт по собственной коже короткими ногтями, продолжая держать себя раскрытым. — Я хочу. Я хочу, я очень, очень хочу, чтобы ты продолжил то, что делаешь сейчас. Мне это нравится. Чтобы ты… Чтобы ты был… Грубым. Но… Но не во всём. Всхлип сухой от острой вспышки стыда. Переждать желание отвернуться. Продолжить, продолжить потому, что не договорил, и потому что знает, что должен быть конкретным. — Я думаю, я хочу, чтобы ты пометил меня. Всего. Каким угодно образом, любым, каким ты решишь, самым диким. Хочу чувствовать сильно. Хочу… Чтобы ты вылизал, растягивал меня для себя б… — голос обрывается, дрожит. — …Бережно. Но трахал так, чтобы я дышать не мог. Чтобы ты забрал меня себе. Удивительное состояние. Эйфоричное несмотря на то, что его лицо, кажется, мокрое. Несмотря на то, что он несёт, и остановиться не может, потому что если остановится — сдохнет. Сейчас — уже совсем не до того, что он лежит на полу раздетым и выставленным напоказ, он раздевается внутренне, но одно без другого, а всё это без Олега бы не вышло. — Хотел этого изначально. Думал об этом ещё до того, как ты пришёл. Всё сделал, чтобы так было, но не мог попросить, сказать, что хочу… Чтобы дал мне узнать, что это такое, когда тело распирает изнутри тобой. Чтобы ты был доволен мной. Чтобы рассказал, как… Как тебе во мне. Говорил со мной. По… Позаботился обо мне. Пожалуйста. Последние слова оказываются еле слышны. Всё. Вот теперь — всё, теперь, если он сказал что-то не так и не то, если все обернется каким-то из его худших кошмаров, где нельзя проявлять слабость, он будет абсолютно разбит, но хотя бы будет уверен в том, что он признался честно, выложил, как на духу, собрался и прыгнул в бездну, надеясь справиться с первого раза. Но всё больше, от чужих правильных слов, от того, как Олег без стеснения делится с ним своим желанием, смотрит, говорит эти… Господи, проваливающиеся прямо под ребра вещи, ему, только что ползавшему на четвереньках, нелепому, неловкому, требовательному, Саша верит в то, что его слова могут подействовать иным, противоположным образом. И вот все то, что он говорит… Это совершенно точно невозможно слышать спокойно, ровно так же, как на все это невозможно спокойно смотреть. Может быть у Олега и были чуточку иные планы на все дальнейшее происходящее, но такой просьбе отказывать просто нельзя. Как минимум потому, что она совершенно искренняя, и настолько из глубины души, через боль практически оттуда выцарапанная, вымученная этими долгими экспериментами над чужой психикой, что он… Уже заслужил достойной похвалы, лучшей из которых будет — удовлетворить эти потребности, сейчас буквально жизненно важные, словно еда, вода или даже воздух. По сути, осталось всего одно, одна маленькая деталь, которую хотел бы сделать Олег, прежде чем перейти непосредственно к исполнению того, о чем сквозь жалобный скулеж и тонкие всхлипы, которые слышит впервые от собственного горделивого брата и которые наизнанку все его внутренности сейчас выворачивают. Даже не сделать, а скорее… обратить внимание. — Ты думал, что я могу захотеть кого-то еще. Захотеть обладать, захотеть брать и пользоваться, захотеть кого-то, кто может мне все это дать, кто будет готов, кому будет больше это подходить… Посмотри на себя. Неужели ты думаешь, что хоть кто-то может дать мне больше, чем ты? А если не веришь — посмотри на меня. Посмотри на то, что ты можешь сделать со мной, даже не прикасаясь ко мне, просто одним своим… Существованием. И Олегу действительно есть, что показать. И здесь обмануть, слукавить не получится при всем желании, потому что… Потому что он просто показывает, не сдерживаясь, то, что дает в ответ его собственное тело. То, как оно реагирует на Сашину близость, его открытость, его нужду в нём. Как пальцы сводит до белых пятен на подушечках, пока они вцепляются в край смятого одеяла. Как дрожат его широко разведенные колени от напряжения, которое натягивает все тело в струну ради того, чтобы прямо сейчас не наброситься и не растерзать все то, что предложено ему на блюдечке, распростерто в ногах и умоляет взять прямо здесь и сейчас. Как без единого прикосновения дрожит и покачивается его член, с головки которого не просто капает, а буквально льется тонкой струйкой смазка, просто идеально грязно пачкая белесыми пятнами живот. И Саша смотрит. Казалось бы, ни в словах, ни в том, что перед его глазами, нет ничего особенного, нет ничего сложного: вот Олег, Олега физически скручивает от внутреннего напряжения, от возбуждения, что ещё нужно? Но нет. Это сложнее, сложнее и тоньше, эта та вещь, ради которой действительно следовало остановиться. Саша даже не чувствует этого нетерпения так, как Олег. В самом лучшем смысле: в том самом терпеливом и пассивном, в котором делает ровно то, что велят, принимает то, что дают, и ценит всё, что хотят дать. Ценит. Это важно. Смотрит и… Пытается глубже прожить и пережить то, о чём говорит Олег. Разве он не видел возбуждённого Олега? Желающего его? Видел. Под собой, над собой, рядом с собой, в самых разных состояниях, но это по мнению его мозга всегда было результатом определённых… Действий с его стороны. Направленных на то, чтобы Олег хотел его и нуждался, хотел отдать ему себя, получить внимание. А сейчас Саша не делает ничего для этого. Просто… Лежит, валяется буквально на полу распростёртый, умирающий от смущения, по своим ощущениям унизительно выставленный на обозрение, умоляет о внимании, еле оправившись от уверенности в том, что получить его может только насильно. И ему нужно время, чтобы разбить это странное мутное стекло в сознании, сквозь которое начинают проступать отличающиеся детали. Изучить, воспринять хоть сколько-нибудь трезво чужую позу. Увидеть и понять, что пальцы на постели сжимаются потому, что Олег на пределе своей выдержки удерживается ими за кровать, чтобы не сорваться. Не сорваться — к нему, к Саше. Различить иной голод во взгляде. Медленно, вдумчиво прожечь взглядом целиком всё тело перед собой, убедиться в том, что сейчас, когда он слаб и беспомощен, и просит всех этих ужасных вещей для себя, Олег мокрый ровно настолько же, как и когда все привычно. Пожалуй, выдержке младшего брата следовало бы отдать должное, и это ещё одна изумительная мысль, которая так, на всё умело и искусно порушенное в голове, на вспаханную землю ложится освежающе. Все более чем хорошо. Его не просто принимают. Его хотят. Он не смешон. Олег, такой, со всем его мощным разворотом плеч, сильный, чуткий, понимающий, нужный ему, справившийся с ним, с его бардаком в голове, не просто потому что «надо» взял за него ответственность сейчас и ведёт через всё это, а видит насквозь и не врёт ни одним жестом, искренне подрагивает от нетерпения. Это восхищает и переворачивает всё то, что копилось в голове, с ног на голову. Да даже… Даже просто вдохновляет так сильно, что, формируя этот комок мыслей в голове, Саша не может выразить себя иначе — только одним способом: повторить тот же самый жест, который его самого сводил с ума и заставлял крошиться от возбуждения и желания взять — выставить себя ещё больше, подхватившись под коленями, надавив, развернувшись ещё больше, раскрываясь перед Олегом полностью и физически тоже. Открывает рот и говорит слова какие-то он больше ради себя даже — чтобы они, озвученные, в мозг въелись, и никуда от них было не деться. — Я думал, ты не захочешь меня таким. Что это… Не то и слишком. Теперь понимаю, что мог просто попросить. И что… Что тебе всего хочется от меня. Сильно. Возьми. Возьми, пожалуйста, и… И дай мне себя. Две простые фразы. Всего две — те, которые могли бы прозвучать иначе, но так же могли не прозвучать вовсе никогда или слишком поздно для них, если бы не Олег. Та самая открытая, вежливая, пропитанная чувствами просьба. Да, вот сейчас Саша озвучивает самую главную вещь — ту, которую Олег мог лишь подозревать, но в которой не был уверен до конца, и которая именно сейчас окончательно становится очевидной. Он думал, что таким… Просто не нужен. Он осознал, что ему тоже это необходимо — что он не может быть ведущим всегда, он тоже иногда нуждается в поддержке, заботе, ощущении себя нужным и желанным именно так, из позиции нижнего, того, кого могут обласкать, окружить вниманием, довести им едва не до потери сознания, просто немного побыть… Слабым и зависимым, ведь в том, что они зависимы друг от друга обоюдно, нет никакого сомнения. Но боялся, что его, Олега, это может не устроить. С чего-то вдруг в своей голове он решил, что младший брат навеки останется зависимым от этого окружения вниманием и не захочет отдавать того же взамен зеркально. Как же он заблуждался. Впрочем, до этого момента Олег сам не представлял, насколько это всё может его реально заводить. В том, что ему это понравится, не было никакого сомнения, но что настолько, что организм сам ответит настолько яркой реакцией — это становится открытием даже для него самого, но открытием совершенно точно прекрасным, открывающим абсолютно новые горизонты их дальнейшим отношениям, особенно в их горизонтальной плоскости. — А знаешь, в чем проблема? В том, что я с самого начала говорил тебе — не бойся говорить. Все наши проблемы с самого начала были только в том, о чем кто-то из нас молчал. И всех твоих сомнений могло бы и не быть, если бы ты поделился ими сразу же, как только появилась первая мысль. Иди сюда. Все, этого — достаточно. Это конечное резюме, высказанное уже не в качестве каких-то сексуальных заигрываний, а всерьез и по факту, и дальше играть нет никакого смысла. Им обоим нужна эта близость, и вот теперь Олег готов дать ее сполна. И именно поэтому похлопывает по своим раздвинутым бедрам, зовет, приглашает, ясно давая понять одним этим кратчайшим предложением — он готов дать все, о чем его просили. Не услышать то, как ещё такой, распластанный по полу, Саша выдыхает, невозможно. Самое простое — назвать это облегченным выдохом, но это не облегчение, это грохот, с которым один из тяжелейших камней сваливается с сердца, со всей психики в целом, которую под чутким управлением выкручивал и выжимал досуха. Да, Олег прав. Да, он должен был сказать, а не вынуждать их обоих проходить через всё это. Но он выучивает этот урок, а благодарность, которая собирается внутри по отношению к брату, топит все внутренности. Сейчас остаётся только пользоваться результатом, которым стала абсолютная его, Сашина, размягченность и раскрытость. Несмотря на официальное окончание нового сезона голодных игр, он не выпадает из своего состояния резко, кажется, вовсе не собирается делать этого до конца. И даже… Расправляясь, садясь, наконец, глядя на Олега, сначала теряется и шевелится, порываясь к нему все так же, не вставая с пола, но ненадолго замирает. Один короткий жест — ладони раскрытые на чужих бедрах, зовущие, разрешающие, действует на него каким-то… Острым и странным образом. Олег выглядит в этот момент настолько по-хозяйски, настолько властным, как… Одновременно как возбуждающий мужчина и… Одобряющий понявшего свои ошибки подростка в бунтарском периоде сильный родитель, старшая фигура, что Сашу скручивает, а член дёргается от этих мыслей совсем уж дикого направления. Он не совсем понимает, как себя вести дальше. Это — тот самый уже куда более здоровый, нормальный в их общей ненормальности момент, потому что Саша колеблется так, будто перед ним стоит задача начать писать левой рукой вместо правой. Вот Олег — Олегу комфортно, он из них двоих, условно говоря, амбидекстер, давно и прочно усвоивший обе стороны вопроса, пусть и не все со своим братом, а Саша нутром чувствует, что хочет дать себе попробовать быть… Другим, что нужны новые стратегии поведения. Нужно попробовать подойти к Олегу с другого своего бока, о котором сам ещё ничего не знал — какой он? Почти уверен, что это должно выглядеть глупо со стороны, но отпускает себя абсолютно, что-то сдвигается в мозгах окончательно. И подаётся к Олегу, как есть, с робостью, легким и куда более распаляющим смущением в глазах и на щеках, не пытаясь прятать свою общую хрупкость, едва ли поднимаясь полностью, обратно на колени — в чужие ноги. Обвивает затянутое в плотную ткань колено, тычется губами в выпирающую косточку, прижимается тесно боком к голени, скользит по бедрам, ластится к одному щекой, но не прикасается к чужому обнаженному члену вот так сразу — только смотрит преданно и мягко снизу вверх. Вьется, как перескучавший ретривер. Хочется пообещать, что он сразу потом соберется и они оба в зависимости от настроения будут друг для друга теми, кто отдаёт или забирает, что не всегда будет таким, но сейчас уверен наконец — Олег и так это знает. И вместо этого откликается искренне и практически бессмысленно, тихо: — Спасибо. И вот такое поведение вопреки всему сейчас кажется… Неожиданным? Казалось бы, что ещё после всего произошедшего за этот долгий вечер, переходящий в глубокую ночь может его удивить, но… Саша каким-то магическим образом умудряется. Он ждёт чего-то гораздо более резкого — рывка снизу вверх, в который Саша одним движением почти мог бы оказаться на его коленях верхом, прижаться, ощутить всё его возбуждение собственной плотью, впитать в себя близость, о которой так долго просил, умолял, но… Игра ведь закончена, и итог ей подводит эта жесткая, наполненная исключительно правдой без всякого эротического подтекста фраза, короткий монолог, после которого они оба могут отпустить себя, свои принципы, расслабиться и делать только то, что велит разум, подсознательное и само тело. Но… Ничего не меняется. Саша всё ещё настолько покорен, осторожен, ждёт у его ног, не решаясь проявить инициативу, что от этой хрупкости, доселе не виданной в человеке, которого, казалось бы, знает всю свою жизнь без преувеличения, внутри что-то оглушительно хрустит и ломается. Руки сами тянутся вперёд, подхватывают под мышки безвольно… Или скорее послушно обмякшее тело и дёргают вверх, и это снова удивительно, потому что в моменте Саша оказывается не просто лёгким, а буквально невесомым, почти взлетая в его руках сначала на колени, а следом и вместе с ним — на мягкий матрас, на который Олег опускает его, перекатываясь вместе и оказываясь сверху, вдавливая в смятую постель собственным весом. — Ты такой… Никогда тебя таким не видел, и это лучшее, что я видел… Такой хрупкий, такой раскрытый, такой горячий, такой… Мой. От этих слов и поступков что-то абсолютно прекрасное давит Саше на грудь и заполняет её неожиданным, мощно сбивающим потоком щемящей нежности, который ищет выхода в выражении глаз, в словах и в жестах. Потому что это свидетельство — его приняли таким. Он нравится таким. Ещё никто не говорил Саше подобных слов, и от этого ему, оказывается, может быть так ужасно сентиментально, что внутри все осыпается… Не пеплом, как было бы от раздирающей страсти, добейся он своего глупо и зло, а дождём каким-то, который возвращает земле влагу. Это… Да, пожалуй, это даже странно. Да, наверное, должен был быть резче, отчаяннее, требовательнее — так умолял, такие вещи рассказывал. И это никуда не делось, ни желания, ни стремления не испарились. Но все дело в том, что Олег просто вскрыл в нём что-то этой рассчитанной, точной психологической операцией по удалению гноя из внутренностей, и то состояние, в которое уходит Саша сейчас — это и есть его «отпустить себя». Это и есть то, что диктует освобождённый от условностей мозг. Это похоже на… Возможность дышать, наконец, полной грудью. Это — то, что всегда отчаянно стремился защитить в себе, что выражал, заботясь об Олеге. То, чего не хотел показывать, боясь быть осмеянным старым и жалким романтиком, слишком деликатным и ранимым. То, что Олегу, одному, единственному стало можно доверить с уверенностью: не засмеет, не перестанет уважать, не перестанет считаться с ним. Впрочем, такого он не ожидал, кажется, даже сам. Не ожидал ничего — ни своего тихого, все ещё низкого, но удивительно мягкого грудного стона, с которым выгибается обнажённый, податливый, под все ещё одетым Олегом. Ни томного выдоха от ощущения того, как соприкасается возбужденная плоть, его и чужая. Господи, как хорошо. Как ему сейчас хорошо от этого веса на себе. На грани между тем, чтобы совсем рассыпаться, молить, чтобы его взяли, наконец-то, как требуется, и свернуться у Олега в ногах комком, как коту. Боже, возможно, он так и сделает позже. Удивительно, что с помощью Олега, так легко, как когда-то он сам — его, поднимающего на руки, раскрыть бедра и обнять крепкий торс коленями не представляет сложности. Руки сами скользят по мускулистой спине, выше, чтобы остановиться на вихрастой макушке, вплести в длинные волосы пальцы. Взгляд — глаза в глаза, доверчивый, без всякого отчаяния, разве что чуть застенчивый. В нём только плавящееся желание и тихая раскрытость. — Твой. Такой — только твой, Олеж, только тебе. Всякий твой, всегда. Ему мягко — с одной стороны, под спиной, наконец-то мягко, и жарко сверху от горячего, тяжелого, надёжного брата над собой. Ему идеально, и он знает, что сейчас будет ещё лучше. — А ты сильный. Такой сильный, чуткий, помог. Кончиками пальцев — по щеке, волосы вьющиеся смахнуть. Выгнуться ещё ближе, теснее, чувствуя, как головка трётся об гладкую ткань, как сильнее ребра раскрываются навстречу другим. И он мог бы сделать это сам, но сейчас хочет только обнять крепче руками, коленями, и попросить, наконец: — Поцелуй? Пожалуйста. И это органично. Для них, на уровне каких-то моральных ощущений, состояний — абсолютно естественно, несмотря на то, насколько кардинально меняется вектор их обоюдных действий — от жестокого унижения, от слюны на лице и рвотных позывов до практически испепеляющей нежности, в которой хочется целовать, ласкать, вылизывать и мягко прикусывать, а если больнее — то лишь для того, чтобы оставить свои метки, которые понравятся, которые доставят лишь удовольствие, как моральное, так и физическое. Олег любуется. Просто откровенно любуется тем, насколько до неузнаваемости преображается перед ним… Нет, скорее под ним брат. И разница в возрасте стирается начисто, если не растягивается внезапно куда-то в обратную сторону — туда, где Олег будто оказывается старшим, опытным, берущим на себя ответственность, и… И ему чертовски это нравится. До мурашек по коже, до немеющих кончиков пальцев, которыми скользит по острой скуле, не торопясь удовлетворять чужую просьбу, растягивая наслаждение для самого себя. Любуясь братом. Губы склоняются ниже, но тянутся не к губам чужим, а к уху острому, будто у эльфа, обжигая горячим, тихим, но вкрадчивым до мурашек шёпотом. — Знаешь, когда-нибудь я возьму тебя перед зеркалом. Не покажу, как ты обычно показываешь, нет, хочу, чтобы увидел нас, увидел себя в такой момент и понял, что ничего другого мне не может быть нужно априори. И вот только теперь запечатывает эту неоспоримую истину мягким, но уверенным, властным даже поцелуем. Голос Олега продолжает вибрировать где-то глубоко в сердце, посылает электрические разряды Саше под кожу и тогда, когда губы сминают губы. Всхлип срывается сухой и тихий из одного раскрытого рта в другой. И всё это чувствуется так, что неизбежного не миновать: похоже, в какой-то момент он, действительно, просто расплачется, ровно как сто лет назад, пока операторам рассказывал, какой Олег добрый. Потому что сейчас это ощущается очень знакомо. Как доброта. Как нежность, всецело повернутая на него, и её много, её много уже даже просто от слов, которые звучат. Может, Саша слишком много берёт на себя в этот момент, но он думает: а как иначе можно было получить её в таком объеме, если не давал и отталкивал сам? И не бесчестно ли было по отношению к Олегу не давать ему таким образом проявить себя в другом, новом качестве? Это ведь самый здоровый путь. Открыто просить, честно ждать ответа и принимать то, что дали в ответ, а уж если отказали, то уже потом и принимать решения. В любых, в совершенно любых отношениях, и не думать заранее за всех и сразу. Условие, которое помогает вместе расти. Саша не борется за инициативу. Послушно распахивает губы, ласкается, отвечая почти скромно, купается во внимании, как до этого — во властном, волчьем прищуре глаз, вдыхает запах родной и оплавляется, как разогретый воск в их свечах. А ещё… Улыбается. Незаметно улыбается в поцелуй по самой забавной причине: Олег говорит «возьму». Нет, картина, которую воображение рисует с готовностью по пролитым на кожу словам, заставившим простонать тихонько, захватывает его и заставляет тепло в паху разгораться ярче, но… Но вот это «возьму», оно просто звучит так, как будто в такой момент с Сашей иначе нельзя. Как будто они идеально взаимозаменяются, Олег заступает на его место на эту секундочку, обращается с ним деликатно. Ладони сами по себе невесомо скользят ниже, к краю футболки, продеваются под него, чтобы самыми кончиками пальцев пройтись по пояснице, по выемке позвоночника и выше, на грани между щекоткой и тончайшей лаской, которая будет ярко ощущаться на разогретом теле. Бросался так яро тем, что с ним не нужно, как с благонравной девицей, и сам ведёт себя точно так же теперь, уже ничего не смущаясь. Да — вот такой. Да — открыто и честно, трепетно изучает брата заново, обмениваясь поцелуями. И может больше, может гибче гнуться в спине, может быть тихим и манким, как томная восточная красавица, в тех самых своих кружевах и вуалях. Хочет всё сделать, чтобы Олег в нём голову потерял, и пальцы скользят по боку — ниже, по напряженным мышцам пресса там, где животы ещё не прижаты друг к другу тесно. Отстраняется буквально на расстояние вдоха, кончиком носа по щеке мажет. — Уже вижу. В твоих глазах. И на зеркало согласен. Увидишь, что только ты меня таким делаешь. И себя. Невероятного. Когда ты… Обычно, тебя заласкать хочется до потери сознания, а сейчас к твоим ногам лечь, потому что стоять невозможно, и всего себя отдать и горло подставить. Не зверёныш, а зверь неукротимый. Надёжный такой, серьёзный… Хочу. Саша всё-таки решается и скрещивает худые щиколотки у Олега за спиной, совершенно не интересуясь тем, как он будет потом выкручиваться из одежды и уговаривать отпустить — ради этого придётся постараться. Ближе надо сейчас. И дорожкой поцелуев от щеки снова возвращается, плавно и дразняще выгибаясь, задевая обнаженной кожей живота чужую влажную головку члена, но не сильно, не настойчиво — только осторожно и распаляюще, пробуя себя в новом качестве. А возможно дело и немного в ином. В том, что Сашино «возьму» было про то, что ему неловко называть грязные вещи грязными именами, будто он так и пытается все, что общепринято грязным считается, приукрасить, как эти распечатанные плакаты исторических зданий, за которыми прячут обвалившиеся фасады, которые от этого не начинают реставрироваться самостоятельно. А вот сам Олег сейчас… Просто выбирает выражения так, как это чувствуется. Потому что обещает у зеркала Сашу он именно брать. Брать со вкусом, медленно и красиво, заласкав до потери пульса и наслаждаясь процессом от первой до последней секунды, но это совершенно не значит, что в следующий раз он не пообещает его трахнуть. Трахнуть, выебать до звездочек из глаз, жёстко, грязно, с громкими шлепками и пошлостями прямо на ухо. А еще их неравноправность с точки зрения степени закрытости одеждой начинает порождать какие-то совершенно новые ощущения. Если до этого весь акцент был на том, насколько Саше самому непривычно быть таким… Раскрытым и беспомощным на фоне его запрятанности в плотные ткани, то сейчас он начинает обращать внимание на свои собственные ощущения, и это… Удивительно. Бесспорно, соприкосновение кожей к коже, обнаженным телом к обнаженному — это верх интимности, это нечто прекрасное в степени своего сближения, но сейчас, когда под руками, под телом, под бёдрами полностью обнажённая кожа, раскрытый, будто всего наизнанку ему навстречу вывернуло брат, эта раскрытость ещё… Ярче ощущается. Ещё искристее огнём в глазах вспыхивает желанием, ещё больше обжигает не укрытые одеждой участки кожи. Неукротимый зверь, значит? Вот именно им сейчас Олег себя ощущает всё более отчётливо, и это ощущается настолько по-новому, будто сверху не был никогда, и не было десятков тех девушек, с показа рандеву с одной из которых между ними что-то и надломилось, начиная медленно, но неумолимо скатываться в какую-то… Для кого-то неправильную, а для них самих — абсолютно верную сторону. — Хочу всего… Зацеловать, вылизать, себе забрать… Как ты вообще мог думать, что не понравишься мне таким… Дыхание срывается на что-то более шумное и менее ровное, поцелуй размыкается — но лишь для того, чтобы претворить желаемое в жизнь. Склонить голову и оставить на шее первую розовую отметку, пока лёгкую, но лишь для начала, а следом ещё и ещё, вниз по венам, к ключицам, к грудной клетке, то почти невесомо, то наоборот — оставляя багровые прожилки на мраморной коже. С обратной стороны теперь, когда собственная нагота перестаёт быть причиной смущения так сильно, ощущается что-то… Не менее искристое. Будто бы лишний слой одежды добавляет властности, искорок в груди от того, что Олег весь такой… Боже, такой. Занятый исключительно им? Контролирующий всё? Деловой? Ох. Это почти то же самое, как было стоять перед ним на коленях там, в прихожей, совсем домашним, только ещё ярче, ещё лучше, и, учитывая, что ткань совсем не мешает задевать и очерчивать перекатывающиеся мышцы спины — Сашу устраивает вообще всё, в том числе и лениво проносящиеся мысли о том, что когда-нибудь это может быть не просто одежда, а… Что-нибудь ещё. Но им, этим мыслям, почти не остаётся места, когда губы оказываются на шее и ниже. Всё становится жарче — медленно и плавно, с каждым новым прикосновением, непредсказуемым по силе давления. Он остаётся покорным, не прячет свою нежность, чувствительность, тонкокостность — да, не может иначе, но хочет ли он просто принимать? Нет. Олегу хочется отдать всю реакцию, показать, что способен с ним сделать, и пусть в нём никогда не было сомнений, в отличие от Саши, в собственных способностях и в себе, точно известно: яркая реакция — это то, что может сводить с ума. И он не преувеличивает, не играет, просто позволяет телу расслабляться, чувствовать каждый поцелуй и каждую будущую яркую метку. Каждое слово, которое внутри отзывается все теми же ударами сердца — нужен, нужен, нравишься. Под их звучанием краснеет вновь, задыхается, веки зажмуривает до ярких вспышек. Пальцы то сжимаются на простыне, комкая ткань, то на чужой спине, сминая футболку, то опускаются на крепкую шею, безотчетно массируя её и плечи короткими касаниями, притягивая ближе к себе. Заново начинается лёгкий шум — стоны то тихие на выдохах, прерывистые, то громче. Саша мечется, подставляя больше кожи и согревая ладони об горячего, обжигающего Олега, вытягивается, пропускает отросшие мягкие волосы сквозь пальцы, но не тянет и даже не просит ничего — это только ответная ласка. — Идиотом был… Хочу завтра проснуться так, чтобы все тело чувствовало и помнило. Чтобы ты смотрел и видел, что твой… Чтобы я мимо зеркала пройти не мог спокойно. А ведь так и будет. Непривыкший, он будет чётко и ярко всеми физическими ощущениями помнить о том, что с ним сделает Олег сейчас, и от этого всё внутри ещё крепче узлами затягивается. Нетерпеливость растёт, подогреваемая искусно. Вздохов и стонов все больше становится. Ноги поясницу чужую чуть крепче обнимают, осторожно, сам весь льнёт послушным котом, которого заглаживают самым идеальным и правильным образом, разве что не мурлычет. — Бери. Всего забери, себя мне оставь, только ты нужен, ничего больше. Меня возьмёшь, я тебя, в себя, все, что отдашь, сжиматься вокруг буду крепко… Представляешь уже, как?.. Расскажи… Расскажи, что ещё хочешь сделать, пожалуйста… Он не знает, хочет ли какого-то ответа или просто дразнит бездумно, общий пожар разжигает аккуратно, бездумно, вот так ласково и просительно, но мозг и язык стремительно теряют контакт, направляя все намерения в общее русло, и Саша не контролирует то, что само срывается. А от этого, следом, тонкий жалобный стон, потому что сам думает — каково ему будет заполненным. И каким бы опытным ни был, вот это всё равно волнительно. От этого чувствует себя… Не то, что моложе, странное, царапающее слово, но робче ещё, звучит странным образом трогательнее, щемяще. И вот парадокс — один из них всегда был в первую очередь тактильным, второй — пожалуй… скорее визуалом, но в конечном итоге они оба приучают друг друга к аудиальности, к этому фетишу на слова, на пошлости, вибрирующим шепотом прямо в уши втекающие, на звуки, с губ срывающиеся, из грудной клетки вырывающиеся. И если раньше эта инициатива в большей степени исходила от самого Олега, который распалял таким образом брата и самовоспламенялся от того, что звучит из его уст, то сейчас Саша сам проявляет инициативу, сам просит рассказать, поделиться, распалить его еще больше, хотя, казалось бы, куда уже еще больше, и это… это немного ново, но оттого не менее прекрасно, потому что… потому что Олег точно с радостью готов поделиться. Тело снова скользит вверх по чужому, намеренно задевая напряженные от возбуждения соски, проезжаясь по уже горящим прилившей кровью алым пятнам на грудной клетке, и губы дразняще, почти невесомо касаются уха, обдавая горячим дыханием. — Хочу, чтобы ты сейчас снова раскрылся для меня… Прижал колени к груди, дал мне увидеть и ощутить всего себя, а я буду вылизывать тебя до тех пор, пока ты не начнешь умолять взять даже без всякой подготовки, потому что ты настолько раскроешься на моем языке, что будет казаться, что этого уже достаточно… Но на этом не остановиться, растягивать тебя, дразнить, массировать простату до тех пор, пока она не станет такой чувствительной, чтобы ты с ума сходил от каждого движения, когда я войду своим членом… Чтобы хотя бы представил, каково мне, когда я кончаю от твоего, не прикасаясь к своему собственному… И кончить в тебя, без всяких презервативов, чтобы ты чувствовал как внутри горячо и мокро и держал это в себе так долго, как только сможешь… И это даже не какой-то четко продуманный план, это то, что льется с языка совершенно спонтанно, едва приходя в голову — мелодия собственных ощущений, которые диктуют правила этой новой, наполненной не жесткой встряской, а заботливой мягкостью, несмотря на все пошлости, игры. Саша, кажется, не дышит даже, пока последняя нота низкого, вибрирующего прямо у него в груди голоса не перестаёт звучать и отдаваться эхом в голове. Не дышит, замирает, вслушивается, пьёт это звучание, вжимаясь лбом, губами в чужое плечо, в шею. Чувствует себя… Вернее, позволяет себе чувствовать себя так, как хочется — желанным, смятенным, распалённым и чуточку смущённым. Это игра и не игра одновременно. Он почти уверен, что может иначе, и что в какой-то момент ему захочется опробовать себя в ином качестве — доводить Олега, выставлять себя, например, брать всё в свои руки, удерживать его, не давая двигаться, и насаживаться на него сверху, как нравится, ещё раз доказывая, что трахает не тот, чей член оказывается внутри, или вовсе не давать коснуться до последнего — но это будет потом. Может быть, он закрывает какой-то старый гештальт, оставшийся с юности, может, просто свою потребность в том, чтобы выплескивать ещё и так ту часть своей личности, где лежат все стихи, все песни, вся нежность к Олегу и душевная тонкость, чувствительность, ранимость. Не важно. Важно, что сейчас он отпускает психику в свободное планирование и наблюдает за тем, как преображается под этой мягкой, гибкой, распаляющей властностью. Под словами, которые называют грязные вещи, умудряясь сделать их чистыми, задевающими и сердце, и тело. Ему хорошо. Хорошо, настолько хорошо, что первый громкий стон срывается вот так — почти без всяких дополнительных ощутимых действий. Срывается, заставляя выворачиваться грудной клеткой вперёд, ёрзать немного неловко и требовательно, шебутно, чтобы поймать ещё тянущих, недостаточных и оттого более распаляющих ощущений от того, как соски задевают гладкую ткань. И… Что он там думал про «уговорить отпустить»? Всё — бред. Когда раскрыться просят так, всё, что жизненно требуется — сделать это. Под аккомпанемент нечленораздельных вздохов и стонов извернуться, чуть подтолкнуть чужие плечи, широкие, сильные, накрывающие его целиком, помогающие чувствовать себя ещё хрупче. Прижать колени к груди, пальцами, дрожащими от возбуждения, вцепиться крепче, ещё потянуть, выше, сильнее, раскрыться полностью, складываясь пополам. Найти глаза Олега, затянутые дымчатой поволокой, следом — губы. Прочувствовать всем собой, наконец, одно правильное желание, не искажённое больше никаким лишним стыдом, — чтобы он видел его таким. — Смотри. Смотри, что со мной делаешь. Уже сейчас какой — для тебя. Хочу… Всего хочу от тебя. Всего, что сказал, всего тебя… Кажется, если бы мог — уже был бы мокрым без всякой помощи. А сейчас только хочет это чувствовать, без всяких опасений доверяясь Олегу. Да, это совершенно точно то состояние, которое Олег испытывал много раз, оказываясь снизу, в прямом и переносном смысле под собственным братом и за которое не мог не любить эту позицию несмотря на всю её кажущуюся неприемлемость для нормального мужчины. За вот это чувство, когда кажется, что это какая-то досадная ошибка анатомии — что ты просто физически не можешь потечь как сука, хотя морально уже давно течёшь так, что если бы это было возможно — все простыни были бы уже мокрыми от смазки… Или чем это там является у женских особей. И желание, вслух высказанное, не ослабевает, а напротив — в разы усиливается, когда озвученная картинка из фантазий оказывается реальностью, а его собственные действия позволяют увидеть её в полной мере. Когда поднимается на руках, выпрямляется, ненадолго опускаясь на собственные колени, чтобы шумно вдохнуть воздух на полные лёгкие, буквально захлебываясь им от лицезрения чужой раскрытости в прямом и переносном смысле. От вида того, как пульсируют чужие мышцы, как уже начинает раскрываться тугое отверстие просто от предвкушения исполнения его обещаний. И да, возможно это дразнит, распаляет, но он даже неспециально замирает на несколько долгих секунд — просто не может удержаться и отвести взгляд, наслаждаясь этим зрелищем, которое практически является квинтэссенцией чужого желания по отношению к нему. Но всё же находит в себе силы перейти к следующей ступени. Склоняется, машинально облизывая в миг пересохшие губы и будто бы невинным поцелуем накрывает ими горячие пульсирующие мышцы, впитывая в себя обратный отклик, то, как эта пульсация ускоряется, умоляет о большем. О прикосновении языка, который медленно, будто на пробу касается, обводит легонько щекочет и дразнит, различая ответную реакцию на каждую смену движения. И реакция не заставляет себя ждать. Пока Олег замирал вот так, вглядывался — да, это ощущалось дразняще. Но ещё это была возможность самому Саше увидеть его таким. Таким задыхающимся, любующимся им, возбуждённым, диковатым, жаждущим, растрёпанным, заворожённым почти, готовящимся брать своё, и это вышибло последние остатки дыхания, которое набиралось в лёгких. Картинка отпечаталась на обратной стороне век так, будто бы в эту секунду мозг решил — лучше уже не может быть. Просто не будет. Но это была логическая ошибка, и Саша, такой, потерявшийся в эмоциях и ощущениях абсолютно, позволяющий себе встретить каждое касание со свойственной ему новизной, не вмешивая туда никакой собственный предыдущий опыт, задушенно скулит и до крови прокусывает губы, отчего-то пытаясь себя подавить, когда видит склонённую спину и чувствует жаркую влажность ниже. Это необычно. Кажется, член дёргается и оставляет мокрые следы на его животе, но весь фокус — всё равно на других ощущениях, ему даже не требуется сейчас ни самому коснуться себя, ни почувствовать чужую ладонь на себе. А ещё… Это ярко. Это невероятно интимно. Это настолько лично и открыто, что на какую-то секунду невольно хочется отпустить собственные колени, вцепиться в мягкие волосы, не то прижать ближе, не то отстранить, потому что даже так — много. Сколько бы раз ни был по обратную сторону, как глубоко ни вылизывал Олега, неподготовленного, растянутого — не важно, как бы ни знал, как принести такое удовольствие, все равно по обратную сторону оказывается иначе. Но он почему-то не подаётся навстречу сам. Не хочет, не может, или его требовательность просто другая — такая, какая не берёт сама, а просит, всего просит и вымаливает голосом, нежностью. Выгибается дугой, разводит колени ещё шире, до хруста связок, вжимается, наоборот, плотнее в матрас, вслушивается в каждое собственное ощущение, которое ему дарят. И смотрит, смотрит, будто взгляд гвоздями прибит к макушке, расположившейся между его бёдер. — Боже, Олеж… Олеж, пожалуйста, ещё… Мало… Руку протягивает всё же, но делает ровно одну вещь — опускает ладонь на затылок чужой и… Гладит. Приглаживает волосы невесомо, трепетно, ласково, кажется, даже дотягивается, чтобы заправить случайную прядку, щекочущую кожу, в тон тому, как просит — шелестящим хриплым шёпотом. И сознательно ли это или бессознательно со стороны Саши — неважно, главное, что сейчас это совершенно точно абсолютно верная тактика по отношению к Олегу. Да, это лестно, это горячо, когда под тобой извиваются, пытаются раскрыться еще больше, насадиться еще глубже, но… Но гораздо сильнее сейчас — именно слышать брата таким. Таким… просящим, таким уязвимым и в то же время таким жадным до его внимания и ласк. Таким, каким не видел никогда ранее. Самое главное, что эта просьба — она не про какое-то покорное и заслуженное ее исполнение, она — про разжигание самого искреннего желания ее исполнить, которое исполняется практически незамедлительно. Он не будет давать всё и сразу — нет, теперь он имеет полное право и самому насладиться моментом сполна, и позволить собственному брату на своей шкуре прочувствовать все то, что обычно творил с ним самим. Язык медленно обводит по кругу, будто вычерчивая раздразнивающую спираль, щекочет, повышая чувствительность… И лишь тогда, когда бедра под ладонями дрожать начинают — натягивает пальцами ягодицы еще шире, проскальзывая острым напряженным кончиком языка внутрь. И нет, Олег не питает иллюзий по поводу того, что кто-то может кончить без прикосновений к члену с первого раза. Тем более — от римминга, а не фрикций под правильным углом или целенаправленного массажа простаты. Но он хочет максимально показать, насколько все эти ощущения могут быть… не хуже, чем секс в позиции сверху, как когда-то с удивлением понял для себя он сам. Именно поэтому пока даже не думает прикасаться к чужому члену, все внимание целиком и полностью уделяя промежности, то отстраняясь, чтобы вылизать шершавый шовчик, чтобы подняться еще выше, впуская в рот мошонку и перекатывая на языке яички, бесстыдно пуская ниточки слюны до самого и без того скользкого отверстия ниже, то возвращаясь обратно, чтобы с каждым разом все глубже протолкнуть язык внутрь, буквально вылизывая собственного брата изнутри. Но Саше с самого первого прикосновения было вполне очевидно и ясно, что никакой речи не может идти о том, что хуже, а что — лучше. Пока Олег, видимо, ещё остаётся относительно в состоянии думать, строить планы, он — мечется с каждой секундой всё больше, комкает простыни под собой, мнёт затылком, и… И не думает, просто не может думать дальше, о чём-то большем, потому что ощущения занимают весь мозг. Он различает каждое из них. Каждое мельчайшее движение языка, выдохи, обжигающие влажную кожу, которые чувствуются ничуть не менее ярко, и уже этого хватает для того, чтобы чувствовать себя практически ослепшим. Ломается в пояснице, жмурится и снова цепляется взглядом за вид, который перед ним открывается, скулит тонко и жалобно, когда замечает эту приятную, томительную, волнительную деталь — как распахиваются его мышцы, покрытые горячим и мокрым, слюной, но словно смазкой, поддаются терпеливому и жадному одновременно давлению, как Олег выполняет свои обещания с первых пунктов и действительно добивается того, что Саше кажется — он уже готов, вот сейчас, пусть это абсолютно алогично. С губ срываются тихие просьбы бессвязные, различимые все больше по интонации, а не по смыслу отдельных слов, вперемешку с именем брата, но в какой-то момент Саша начинает раскрываться точно так же, как и его тело. Его выламывает и крутит от желания отдать, и поэтому он отдаёт — не просто стонами. А… Немного неловко, неуклюже, заплетающимся языком пробует добавить… Больше ярких деталей, что ли? И тем не менее… — Ты невероятный, Олеж, такой… Заботливый, мне… Мне так х-хорошо, я… Я тебя чувствую, твоё желание, сейчас, во… Во всём. Что я вообще… Единственный. Ты… Господи, я теперь… Понимаю, каково это, когда… Когда надо, хочется, всё… Всё тело просит тебя… Так ярко, чувствительно… Ему всё равно, как это звучит, он только слова сложить пытается, чтобы передать, как ему с Олегом. И не врёт. Не врёт, просто не знает, как это ещё описать: внутри, не в паху, а ниже, там, где мокрый язык прижимается, растёт новое и необычное, тянущее ощущение, с которым начинает хотеться… Большего. Это не сторонняя идея, не просто представление о том, как должен выглядеть секс, и техническое понимание, что следом в него должно что-то… Войти. Это приходит изнутри. Изнутри — тяжелое, комком собирающееся желание быть заполненным, которое доселе было ему вовсе неизвестно, недоступно. Идеальное, то, какое должно быть, то, которое научит тело, объяснит ему, что дальше — только лучше, без лишней боли и страхов, которые, наверное, могут быть у любого. — Как… Как в первый раз всё, в самый-самый первый, ты… Ты только готовишь меня к себе, а я уже хочу больше, чувствую, сам, всё ты… Только с тобой, с ума сводишь… Весь его шёпот — в полубреду от ощущений, тихий, не пронзительный, а откровенный, честный и мягкий. В какой-то момент, когда язык касается ярко особенно, выламывается с силой, вытягивается, стонет глухо. Не ищет слова, не выстарывается, они просто… Вытекают из него широкой рекой. — Хочу глубже, глубже почувствовать тебя, чтобы… Чтобы сильнее, распирало… Как угодно, просто… Глубже, пожалуйста, хотя бы чуть-чуть, Олеж, ты мне… Нужен внутри… И пальцы снова тянутся, в волосах путаются, по высокому лбу проскальзывают, не тянут, не давят, жестами только ещё раз доказывают, что всё — искренне. Саша знает, что звучит и выглядит сейчас совсем беспомощно, и ему… Ему нравится это так, что душа изнутри выламывается вместе с телом. Выламывается, чтобы зарастать чем-то новым, и главное — этим ощущением, что он — самый нужный. А еще забавно, насколько те самые обещания научить пользоваться ртом правильно, высказанные еще на порыве целенаправленного, но ядовито пошлого, грязного потока собственных измышлений, в конечном итоге… как будто бы исполняются, и исполняются с лихвой. Да, Саша всегда был разговорчивым. И отчасти был разговорчивым даже в плане секса, если не уточнять что всегда — максимально деликатно, а не так, как в последние разы насильно практически выбивал из него сам Олег. Но чтобы он говорил настолько много, и здесь — даже скорее не с целью как-то распалить, возбудить, с ума свести практически своими словами другого человека, а именно… Это вот как будто его настолько переполняет эмоциями, чувствами и ощущениями, что он ищет любые способы, какими их можно выплеснуть — жестами, мимикой, стонами, сорванным дыханием… и словами, словами, которые позволяют дословно объяснить все происходящее, выпуская пар из себя и разогревая его в самом Олеге. Но это даже в целом-то Олегу и не нужно — настолько все внутри и так разогрето. Правда вот конкретно в моменте сейчас — скорее не огнем полыхает, испепеляя всего изнутри, а именно разогревается приятно, будто инфракрасным светом, погружая в одно сплошное, прогревающее до костей тепло, наполненное именно заботой о брате, а не собственным наслаждением. Лбом в ладонь чужую тыкается, снова ненадолго включая своего тактильного кота, но не потому, что сам хочет ласки — а потому что и так хотел отстраниться, ведь… при всем желании, он не может издеваться над Сашкой вечно, он и сам не железный, и если они хотят еще сегодня заняться сексом, а не кончиться от возбуждения, то нужно идти дальше — пусть и все равно плавно, постепенно, не торопясь вторгаться в раскрывшееся и размякшее тело по собственной слюне. Нет — сначала вытащить из-под подушки не глядя до боли родной тюбик, даже почти не отстраняясь, чтобы щедро облить свои пальцы, сместиться чуть выше, снова мягко накрывая губами мошонку, основание члена, обвести шершавыми, но скользкими подушечками и обдать промежность горячим дыханием. — Расслабься, братишка… Хочу почувствовать, какой ты внутри… Подготовить тебя для себя, чтобы потом взять… Заполнить собой… Давай, откройся для меня, больно не будет. Это какая-то квинтэссенция общего эффекта, который производят слова Олега, но в следующий момент Саша одновременно всхлипывает, жмурится, и что-то коротко клокочет в груди вихрем поднимающихся эмоций. Что-то похожее на невнятный, недовыведенный наружу самоироничный, совсем чуть-чуть нервный смешок, с которым он откидывается назад, проезжаясь затылком по простыням, закрывает глаза ладонью и с силой ведёт по лицу, будто пытаясь оттереть пунцовость смущения со щёк. Вот ведь… Нахальный, потрясающий абсолютно, грациозный, роскошный котяра, даже сейчас. Сначала одним коротким «братишка» переворачивает всё внутри него, потому что с этой стороны излюбленная формулировка, ласковая, настолько грязная, насколько всегда было нужно им обоим, звучит тоже иначе. Звучит так, как будто он, Саша, здесь вдруг стал маленьким братишкой, и это неожиданно осыпается горячими искрами в паху — странная, очень странная тяга к тому, чтобы ощущать себя под старшим, которым был для него Олег прямо сейчас. Потом обрывает что-то в паху тянущим предвкушением. Заставляет воспринять главную, чёткую мысль: сейчас, впервые, в первый, чёрт возьми, раз в жизни внутри него будут пальцы Олега. И это не просто интересует — этого хочется, хочется сильно. От этого, а еще — от вида тюбика смазки в чужих пальцах, от дыхания на влажной коже бедра сжимаются теснее непроизвольно, а тело скулит, чувствуя пустоту и недостаточность, чувствует, что сомкнуться нужно, жизненно нужно было на чем-то ощутимом, но ничего нет. Ничего не касается его прямо сейчас, и это… Для тела — почти обидно. А закрывает всю композицию третья нота — вот это «больно не будет», которое одновременно вызывает смешливые пузырьки в груди, искристые, как от сладкой газировки, и заставляет краснеть ещё больше, словно он, и правда, почти сорокалетний девственник, который готовится подарить свой драгоценный цветок возлюбленному. — Не думал, что когда-нибудь… Услышу такое обещание в постели. Попробуй другой пароль. Может, Сезам, откройся… Кажется, он всё же немного нервничает. Но это капля в море расслабленности, расплавленности, раскрытости, которой обеспечил его Олег. Иначе эту короткую псевдоюмористическую заминку, в течение которой он справляется со всеми этими необъятными чувствами, не объяснить. Но и достаточно этого. Дальше — только открыть снова глаза, поймать чужой взгляд, серо-зеленую топь, завораживающий холодный лес, который для него сейчас горит согревающим огнём, и не сгорает до конца никогда, заправить чужую длинную прядь за ухо подрагивающими пальцами. И сделать сознательно главную вещь — расслабиться абсолютно, следуя за инстинктами распалённого тела, задать нагрузку глубинным мышцам, податься немного бедрами навстречу, подхватить себя под коленями туже… Раскрыться, действительно раскрыться, пусть и не сильно, но самостоятельно, физически видимо, блядски приглашающе, не стесняясь того, как это может выглядеть со стороны, жадно, грязно или пошло. Бессознательно двинуться навстречу, на горячее, скользкое прикосновение пальцев. — Ты очень нужен внутри меня сейчас. Войди, возьми, пожалуйста… Но эти «Сезам, откройся» на самом деле и не нужны вовсе. Олег попадает в точку каждой своей формулировкой, даже на бессознательном уровне выверенной до миллиметра, и он это прекрасно чувствует, видит на уровне каких-то деталей мимики, изменений цвета кожи, вибраций в теле. Даже это блядское «больно не будет», которое звучит практически не всерьёз — они оба это и так прекрасно знают, но что-то в этой формулировке есть такое… До дрожи заземляющее в момент, который иначе мозгом может просто не осознаваться до конца, а в этом осознании кроется яркость ощущений, такая же, как и в их «братик», «братишка», которыми они уже очень давно научились приземлять друг друга в такую грязную, но такую охуенно возбуждающую реальность. И Саша не единственный здесь, кто так отчаянно жаждет этого проникновения. И дело даже не в члене и не в том, что Олег хочет наконец получить свою порцию законного удовлетворения. Нет, удивительно, но он так же сильно хочет проникнуть и пальцами — просто чтобы почувствовать, какой он — его брат — изнутри. Какой скользкий, влажный, тугой, жадно пульсирующий от желания ощутить именно его внутри себя. Подушечки дразнят, почти щекочут, оглаживая, приоткрывают вход, пока тот не начинает буквально втягивать в себя, зажимаясь так, что пальцы практически не убрать, не отпуская ни на миллиметр… И только тогда, когда где-то в подсознании зажигается эта немая лампочка с надписью «пора»… Только тогда медленно, плавно, одним тугим размеренным движением погружаются внутрь, заполняя сразу до пястных костяшек. И можно было бы здесь начать с одного, но в ход идут сразу два — не потому, что Олег куда-то торопится, нет, ни в коем случае. Он просто чувствует, видит, что… можно. Что так будет даже лучше. Что разогретые его языком, раздразненные массажем и теплой смазкой мышцы готовы принять больше, и сейчас так будет даже приятнее — не пропуская в себя что-то непривычное, но при этом недостаточное, а сразу столько, чтобы ощутить не боль, но натягивающее, плотное проникновение, дающее ощущение заполненности, схожее с тем, что будет дальше, когда они снова расслабятся и будут готовы к большему, к трем, может быть даже и к четырем, а следом — к непосредственно его члену. В следующий момент Саша выдыхает смешанно: изумлённо, жарко, восхищённо. На лице смешивается… Какой-то невероятный коктейль из эмоций. Заламывается тонкая морщинка между бровями, вдумчивая, чуть хмурая, прислушивающаяся к себе, он крепко жмурится, прикусывает тонкую кожу губ и следом же приоткрывает рот, чтобы отпустить с поводка практически неверящий, тихий, удовлетворённый, тонкий стон. Самым невероятным образом, где-то на фоне, на самом краешке сознания он благодарен Олегу за то, что тот решил не отвлекать его никакими иными прикосновениями. Точно знающий, каково это, дал возможность впервые ощутить это без лишних примесей, дал ровно столько, сколько нужно, не больше и не меньше, сразу и глубоко. Ювелирно, до грамма взвесил точную дозу необходимых ощущений. Дыхание учащается от того, как ярко и ясно Саша ощущает собственное натяжение вокруг крепких, широких костяшек. От того, что можно различить, как мышцы, поддавшиеся давлению, бесконтрольно сжимаются на пальцах. Было бы странно, если бы это не ощущалось хотя бы каплю непривычно — нет, он чувствует лёгкий дискомфорт, позыв тела освободиться от алогичной заполненности, стиснуться, расслабиться, но проходит секунда, другая, следующая, в течение которых Саша не дышит вовсе и слушает, слушает, бесконечно слушает себя и свои ощущения, легко и незаметно процарапывая собственную кожу там, где вцепляются пальцы, и осознанность, готовность, трезвость, терпение и забота Олега, то, как правильно он готовит брата для себя, делает своё дело. Саша выдыхает мощно, во все лёгкие, шумно, так, что рёбра под кожей выламываются, натягивая её на себя. И этот выдох — про чувство, с которым тело начинает просить о большем, о движении, о трении, о более яркой стимуляции. Остающиеся недвижимыми, пальцы начинают дразнить, и это острое, лихорадочно острое чувство, заставляющее сердце сбиваться с ритма. — Позволь, я… Он не может объяснить, что — «я», но надеется, что Олег сам его поймёт. Потому что сейчас ему хочется… Попробовать сделать это самому, выразить своё желание, распробовать его контролируемо. Саша осторожно опускает ладони на простыню, стискивает и комкает ткань в кулаках, шире разводит колени. Снова находит взгляд, иначе — невозможно. Ведёт бедрами на пробу из стороны в сторону, пытаясь ярче прочувствовать всё, что ему дали, а потом сознательно, целенаправленно сжимается крепко, жадно, подаётся назад совсем немного, чтобы следом самостоятельно насадиться глубже — медленно, без торопливости, сосредоточенно и вдумчиво. И ещё раз. Чуть дальше — назад, чуть сильнее — вперёд, пульсируя и каждым движением требуя большего. — Боже… Олеж. Олеж… Ещё… И имя брата смешивается с новым глухим просящим стоном. И все это — результат действительно продуманных, правильно спланированных действий, которые выходят такими, пожалуй, только благодаря тому, что сам Олег столько десятков, если не сотен, раз проходил через это действо в любых его вариациях — неумело и максимально опытно, торопливо и слишком издевательски медленно, с уймой смазки и на скорую руку практически по одной слюне, с минетом, с риммингом до и без всякой аналогичной подготовки. И весь этот огромный спектр испытываемых ранее ощущений позволяет подобрать лучшее, что есть в ассортименте для этого конкретного случая. Губы опаляют жарким дыханием багровую, напряженную от возбуждения головку — дразнят, добавляют пикантности в ощущения, своего рода остроты, оттеняющей непривычное проникновение, дают прочувствовать это ощущение сполна, насладиться им, и только после этого наклоняются ниже, обхватывая головку, собирая на языке солоноватые капли смазки и соскальзывая вниз по стволу. Он не стремится плотно сжать, втянуть щеки, создавая во рту плотный вакуум, как делал это, когда целенаправленно отсасывал брату, и в этом тоже есть свой сакральный смысл — можно было бы полностью отвлечь от ощущений сзади, если бы они были действительно неприятными, но позади проведена достаточная подготовка для того, чтобы это на самом деле даже на этом этапе могло быть приятным, и задача сейчас — лишь дать ощутить всю яркость этой приятности, слегка оттеняя их более привычной для тела лаской. По сути, все это — цепочка действий, которые волнами водят по разным, но оттого не менее приятным ощущениям, плавно переводя течением одно в другое, чтобы в конечном итоге настолько сгладить границы, что Саша, кажется, даже не замечает, в какой момент внутри него оказывается не два, а три пальца, настолько свободно принимает их на глазах раскрывающееся навстречу тело. И более того, Саша абсолютно пропускает момент, в который начинает беспрерывно и тихо, абсолютно фоново поскуливать, подаваясь навстречу машинально, ненавязчиво, аккуратно, деликатно в лучшем своём духе, невзирая на то, что такие движения ранее ведомы ему не были. Это выходит инстинктивно. Он… Плывёт, он бесконечно плывёт и тает, как старательно и умело расплавляемая металлическая фигурка в опытных руках. Это не ощущается, как животный пожар, как какая-то испепеляющая безумная страсть. Это жар с яркими искорками, тепло. Осознаваемое, пропускаемое через всё тело тепло, которое расслабляет каждую мышцу, заставляет согреваться вечно мерзнущие ладони, окутывает целиком и неумолимо нарастает с каждым осторожным движением. Саше сложно даже различить до конца, где заканчиваются границы одного вида ощущений и начинается другое. Натянутость, непривычность становится просто островатой деталью, которая воспринимается как нечто положительное, приятное, дополняет общую заполненность и постепенно, шаг за шагом, делает это ощущение необходимым. Весь пах горит, дыхание срывается, но он не жадничает, не рвётся навстречу ни вперёд, к раскрытым губам, глубже в жаркий рот, ни назад, на сильные пальцы, остается верным себе, только вертится немного, так выказывая увеличивающийся градус нетерпеливости, и снова опускает ладонь на чужую макушку просто от необходимости почувствовать больше контакта с братом, заглаживает, распутывает длинные волосы, смотрит, успевая любоваться бесконечно. Это, пожалуй, самое главное из всего, что он чувствует. Что это Олег. Олег направляет все усилия на то, чтобы ему было хорошо, Олег забывает про самого себя, сосредотачиваясь на его ощущениях, на пальцах Олега он сжимается и пульсирует жадно, ощущая внутри себя каждую костяшку. Это не про эгоизм, не то, что он только одного и хотел, а теперь дорвался — нет, это благодарность и… Очень, очень много чувств к нему. От этого в груди — цветёт, сияет. Тело раскрывается, послушнее, активнее принимая, пропуская, накапливая силы для будущего взрыва, извивается под руками. — Я… Уже жалею, что не попросил тебя об этом раньше… И это правда. Чертовски честная правда, потому что сейчас в голове — ни одной мысли о том, что и кому там могло бы не понравиться или понравиться, только надежды на то, что это, господи боже, не кончится примерно никогда. — Хочу… Ещё больше раскрытым для тебя быть… Больше… Только где-то по самому краю сознания скользит это неуютное чуть ощущение, что ему… Неловко вот так, лежать, принимать откровенные ласки, чувствовать губы на своем члене, быть единоличником абсолютно, словно он недодаёт сам. Но и это лёгкое смятение забирает с собой сонм других чувств, как бы странно и удивительно это ни было. Когда-то, кажется, в самом начале, когда их отношения уже стабилизировались, когда все ласки перестали происходить исключительно по каким-то эмоциональным взрывам, полным противоречий, обид, ревности, жадности, боли и еще многих других ярких эмоций, Олег тоже иногда испытывал зачатки этого самого ощущения. Когда начинало невольно казаться, что вокруг тебя столько внимания, столько ласки, столько удовольствия, и все — для тебя одного, что, даже очень сильно недополучив этого в прошлом, начинаешь задаваться вопросом, а это вообще нормально? А как же партнер? Но для него, во-первых, это прошло гораздо легче и быстрее, потому что эгоизм чертенком на плече нашептывал, что он заслужил такое после всего своего прошлого пинаемого ногами и никому не нужного щенка, а во-вторых, и самое главное — он очень быстро понял, что все это, несмотря на кажущуюся односторонность, на самом деле приносит удовольствие далеко не ему одному. И то, что происходит сейчас — лучшее тому доказательство, когда у Олега наконец появляется возможность наглядно убедиться в этом с обратной стороны. Казалось бы, к его половым органам, к его эрогенным зонам сейчас не прикасается ничего, все внимание целиком и полностью сосредоточено на Саше, но… Но ему, блять, так охуенно, что он не сильно бы расстроился, даже если впереди не планировался бы полноценный секс. Даже где-то на уровне фантомных ощущений кажется, будто жар этот, пульсация жадная, воспринимаемая грубоватой кожей пальцев передается напрямую куда-то в член, который практически чувствует и плотность, тугость мышц и весь тот кайф, который это ощущение должно приносить. Поэтому вся дальнейшая смена мизансцены — фактически даже не для него одного, и не для них обоих в равной степени, а в большей степени — для Саши, потому что по нему видно, что именно ему сейчас это нужно, что он уже отчаянно нуждается в заполнении себя большим, чем просто пальцы, и только для этого его приходится ненадолго оставить с тянущим чувством пустоты, когда пальцы покидают растянутое, теперь — совершенно точно готовое к принятию тело, и его собственное снова скользит вверх, проезжаясь по влажной, скользкой промежности, по мокрому от слюны и собственной смазки члену, по до боли напряженным соскам, нависая над раскрасневшимся, покрытым испариной лицом, губами — почти к губам, дыханием надорванным — к чужому, головкой — к раскрытым пульсирующим мышцам. — Дыши глубже… Смотри на меня и дыши… Это было бы так просто сейчас — вместо того, чтобы терпеливо вжиматься в матрас и задыхаться от дразнящего чувства, с которым мышцы входа пытаются сжаться крепче на прижатом к ним члене, поддаться скулежу чувствительных рецепторов, до предела наэлектризованной кожи, вцепиться в широкие плечи над собой крепче и податься вперёд самому. Саша чувствует — да, да, его тело абсолютно готово, он готов, ему нужно так, что искры из глаз сыплются. Но дело тут не столько в физическом соединении, сколько в излечивающем его духовно принятии. В том, что в этот раз он, соприкасаясь с Олегом лбами, кончиками носов, окунаясь в оплавившуюся ртуть взгляда, встречая её расширенными зрачками и волнением, желанием, трепетом, трогается умом от того, как ему нужно быть совершенно, целостно, со всех сторон укрытым Олегом, наполненным им, защищённым. В полной безопасности изнутри и снаружи. И потому хочет, чтобы это было его сильное, слитное, единое движение. Саша дышит. Глубоко, так, что лёгкие выученным запахом парфюма, кожи, мускуса заполняются до предела, до самых крайних альвеол, а оттуда по капиллярной сетке он уходит дальше во всё тело. Продевает одну ладонь под край так и не снятой, забытой за незначимостью футболки, ведёт широко и невесомо от напряжённой поясницы до лопаток, чтобы аккуратно уложить её там, между вздернутыми крыльями косточек. А вторую опускает на мягкую, совсем немного колющуюся щетиной щеку, и выше — на скулу, пальцами — на висок. Колени смыкает на чужих боках, щиколотки скрещивает за спиной машинально, повинуясь потребностям и инстинктам. Тянется распахнутыми во вдохах рёбрами навстречу, чтобы чувствовать тепло всем собой. И смотрит. Смотрит, не отрываясь, впитывая каждую эмоцию, которую ему отдаёт брат. Вот сейчас. Сейчас в его бедовой голове что-то окончательно должно встать на место, хотя бы одна градообразующая этажерка. Для него это значимо, может быть, слишком розово и влюблённо для кого-то, но для него — значимо, то, что он оказался готов отдать себя в последней версии, последней ещё не изученной ранее ипостаси, ещё и таким, полностью, до конца. Ужасно хочется что-то сказать. Что-то глупое — о чувствах, что-то ожидаемое — о том, что можно, готов? Но ничему из этого не требуется быть озвученным в действительности. На языке упорно крутятся какие-то… Слова? Какая-то нужда, желание, что-то щемит в горле, не успевает пройти сознательную фильтрацию и срывается с губ сразу в чужие почти неслышимой, мягкой просьбой, не совсем ловкой, неуклюжей, но искренней: — Скажи мне… Ласковое что-то… Хочу слышать тебя… На самом деле, Олега об этом даже просить не нужно. Это уже было подмечено — их почти нездоровая потребность и слушать, и говорить, выражать все эмоции и чувства в моменте не только невербально, как это почему-то более принято обществом в сексе, но и более чем конкретными словами через рот. Но только позже. Буквально на секунду. Потому что Олег настолько увлекается процессом, что к этому моменту вообще забывает о том, что все еще не избавился от лишней одежды. В какой-то момент особая контрастность от этого ощущения смывается пропущенными через себя чувствами Саши, тонущего в них от непривычности происходящего, и об этом вспоминается сейчас фактически только потому, что молния на джинсах неприятно давит на яйца в тот момент, когда он вжимается членом в чужую промежность, не то дразня, не то предупреждая о грядущем проникновении. Избавляться от одежды полностью времени уже нет, потому что силы держаться на закономерном исходе — да даже отстраняться уже нет никакого желания, поэтому всё, что делает Олег — это в одно движение стягивает с себя футболку и одной рукой, даже немного неуклюже приспускает джинсы до колен, снова опускаясь сверху всем телом и на этот раз уже окончательно находя чужие руки, чтобы полностью переплестись пальцами под воссоединенные искрящей электрическими разрядами, посылающими тепло по коже вглубь, до самых костей взгляды. — Ты самый лучший… Самый близкий, самый дорогой, самый важный… Такой хороший, отзывчивый, весь для меня, весь мой… Расслабься, ты можешь, я знаю, раскройся еще немного… И именно в тот момент, когда губы даже не целуют — скорее накрывают сверху, впитывая в себя чужой рваный выдох, головка надавливает на растянутые мышцы, плавно погружаясь внутрь. Саша крепче сжимает чужие пальцы своими. За выдохом следует такой же короткий вдох, вроде бы просто глубокий и сухой, но вместе с ним черты родного лица размываются перед глазами так, как будто слизистая безвыходно увлажнилась. Только от того, что он слышит, но никак не от чего-то другого, потому что всё… Идеально. Олег сделал всё для того, чтобы так было — Саша получает только глубокое, прочувствованное ощущение заполненности, лёгкого натяжения, жара, который увеличивается с каждой следующей долей секунды. Бессознательно следуя за мягким уговором, он раскрывается больше, просто обнаруживая в себе способность… Управлять этим. Пропускает брата в себя безболезненно и так, будто это самый естественный способ из возможных. Выгибается навстречу, ближе к этому давлению, теснее к горячей коже, едва ли замечая, как короткие искры, пряностью приправляющие главное ощущение, согревают низ живота от головки члена, крепко зажатой между обнаженными животами. На это не хватает сил и концентрации. Потому что всю голову, всё тело занимает Олег. Уже немного знакомые и одновременно удивительно новые, яркие, обжигающие и освежающие одновременно чувства, с которыми в кольцо замыкается их особая, уникальная связь, неотъемлемая часть их близости, пущенная в обратном порядке, в бесконечность замыкаются тела, и Саша… Снова, наконец-то, долгожданно снова чувствует себя на своём месте. В голове тихо и пусто, сердце стучит, как сумасшедшее, не справляясь с потоком чувств. Все выходит так, как должно быть, он греется в Олеге, как в одном большом, но против законов логики не обжигающем и принадлежащем ему солнце, исцеляется в его тепле, в ласке, в нежности, и тянется, тянется заполошно, тычась губами в уголок чужих губ, в щеку, снова возвращаясь назад, под это властное, уверенное прикосновение. Кажется, на каждом вздохе, которые тело, получив конкретное указание, продолжает совершать машинально, иначе бы вовсе перестало дышать, Саша еле слышно зовёт брата по имени всё то время, что медленно, сантиметр за сантиметром плоть заполняет его. А потом он чувствует это — бедра прижимаются к бедрам, и шёпот превращается в чистый, бархатистый, грудной стон, не громкий, но искренний. — Мой хороший… Братец… И мышцы следом сжимаются крепко, жарко, тесно до звёздочек из глаз, без слов подтверждая: всё хорошо, всё потрясающе, ничего не нужно ждать, чтобы продолжить. — Да, братишка, здесь… Только твой… Это момент какого-то тонкого, но в то же время всепоглощающего единения, такого долгожданного и в то же время отчасти неожиданного в своей яркости, близости, которую вообще не планировал, но которая вышла… Действительно идеально. Это ощущается совершенно иначе, чем со всеми девушками, с кем был в постели когда-либо. И дело совершенно не в том, что физически ощущения немного иные, более тугие, более плотные — в конце концов, анальным сексом можно заниматься не только с мужчинами, но тут речь вообще о чём-то ином. Погружение в чужое тело всегда ощущалось исключительно жаром в районе паха, тугим теплом, приятно обхватывающим чувствительную плоть, а здесь… Здесь это больше похоже на какое-то погружение аквалангиста во что-то горячее, вязкое, обволакивающее и плавно утягивающее куда-то в отдельный мир, который связывает сейчас лишь их двоих. Будто не только членом, а вовсе всем телом погружается в брата до основания, до самого конца, растворяясь и сливаясь в единое целое. А ещё… Ещё он может себя наконец отпустить в полной мере. Себя и весь поток своей собственной энергии, державшийся в жилах, пока себя держал под тотальным контролем, чтобы не наброситься, не трахнуть в самом плотском смысле этого слова, чтобы уделить достаточно внимания, заботы, подготовки. Да, он даёт возможность привыкнуть, адаптироваться, идеально обхватить его поддающимися навстречу мышцами, но как только чувствует, что Саша готов… Вместе со следующим толчком — таким же медленным и глубоким, как предыдущий — в чужое тело врывается… Она. Энергия, светлая, яркая, пузырящаяся и искрящая, словно хорошее шампанское, распирающая невидимые сосуды и разбегающаяся по всему телу до самых кончиков пальцев одной жаркой волной. И Саша уже не чувствует себя просто в центре внимания. Нет. Это — большее. Он ждал этого момента. Ждал, чтобы узнать, каково чувствовать это на практике, ловил знакомые искорки, особую сочлененность, идеальную, такую, словно они с братом — две части целого, по какой-то ошибке поделившиеся на двух человек и исключительно положительным чудом умеющие сосуществовать раздельно, оставаясь хотя бы номинально не созависимыми. Но любые его ожидания рассыпаются в прах в этот самый момент, оставляя за собой только свет. Саша чувствует себя в самом сердце, в эпицентре исцеляющих чувств, силы, сосредоточенности, так, словно на него одновременно направлены тысячи, миллионов взглядов, и каждый из них принадлежит его брату. И это всё, что ему нужно. Слишком хорошо ему известно, чего стоят такие чувства. Слишком хорошо знает, что магия не терпит подлога, фальши, обмана, просто не случается, если за ней не стоит ровно столько готовности, чувств, силы, в наличии которой давно сомневаться не приходится, желания. И слишком хорошо понимает сейчас, что это никогда не могло быть чем-то в действительности… Больным и болезненным, это просто нельзя назвать неправильным, язык не повернётся при всём желании. Этим невозможно было… Сломать, только постараться починить то, что уже сломано до. Этого не могло случиться просто так даже в самый первый раз. Стоило лишь испытать подобное на собственной шкуре, чтобы принять. И несмотря на шквал ощущений, физических, ментальных, эмоциональных, которые принёс новый толчок, сильный, сметающий не быстротой, а наполненностью и мощью, Саша вцепляется буквально в краткие секунды уплывающим сознанием в одну мысль — кажется, он может простить сам себя за ту ночь, которая поделила их жизнь на до и после. А потом неважным становится всё, кроме Олега. Внутри него, вокруг него, во всём нём. Саша не сжимает даже пальцы крепче, а ухватывается за них, чтобы выгнуться и податься навстречу новому движению, новому потоку, который окатывает, омывает, очищает тело и голову изнутри, приносит чистое удовольствие и жар. Это практически феноменально, но чувствовать живое, горячее, твёрдое внутри себя с самого первого раза становится потребностью, жизненной необходимостью. Чувствовать, что может принять Олега в себя целиком, что именно с ним брат может отпустить себя полностью во всех смыслах — ещё одна важная деталь, и это точно так же хорошо, как отпускать себя и отдавать. Новый стон выливается на чужую мягкую кожу, Саша льнёт ближе, утыкается лбом в шею, к ней же прижимается губами, обжигая горячим дыханием. — Ещё. Ещё, пожалуйста, глубже… Возможно, именно для этого они когда-то должны были поменяться, посмотреть на все, что происходит между ними, с обратной стороны. Для того, чтобы осознать, что отдавать — не менее приятно, чем брать, а в том, чтобы брать, впитывать в себя, пропускать насквозь, заполнять каждую клеточку тела нет ничего плохого, зазорного, унизительного или жалкого. Для того, чтобы Саша наконец осознал — та самая первая ночь, вынудившая их сблизиться руками одного молодого и не имеющего совести чернокнижника и его ручного суккуба, не была ошибкой, за которую он где-то в глубине души будет корить себя до конца своих дней. Это был практически дар свыше, позволяющий им прочувствовать то, что настолько уникально в своей сути, в отдаваемых и принимаемых чувствах и ощущениях, что скорее упускать возможность такого разделения на двоих была грехом, а не то, к чему они пришли в конечном итоге. И, кажется, Саша либо лукавил в тот раз, показывая, что испытывал когда-то в постели с одной прекрасно известной им обоим черноволосой женщиной, либо не позволял прочувствовать полную гамму благодаря своеобразной испорченности этого телефона, который всё равно не в состоянии полностью сымитировать реальность, либо… Либо с ней было не так ярко, как это происходит между ними. Потому что Олега реально перекрывает ощущением, которое… Наверное, не передать словами вовсе. Это будто оргазм длиной в весь секс — ведь именно оргазм сопровождается потрясающим в своём облегчении ощущением, когда вроде бы тело от чего-то избавляется, но ему от этого хорошо практически до звёздочек из глаз, до темноты перед ними. Только сейчас вместо спермы — не менее густая, тягучая энергия. Но от этого всё это ощущается не менее ярко. А самое главное, что этот практически непрерывный оргазм ещё и начинает меняться, превращаясь из одного ровного избавляющего течения в более яркие толчки, едва он начинает двигаться, откликаясь на чужую просьбу, полностью обоснованную реальной готовностью тела к продолжению. И… Да, это рвет шоры. Срывает с губ сначала стон, следом — вскрик от неожиданной яркости выплескивающегося толчка энергии вместе с пульсацией сжимающих в проникновении мышц… И в итоге все переходит в рык, рык того самого роскошного зверя, о котором говорил Саша, зверя, который берёт своё по праву, наслаждается этим и никого под страхом мучительной смерти не подпустит к тому, кто безгранично принадлежит ему одному. А самое забавное и отчасти даже ироничное в том, что «никого» не подпускать и не нужно. В глазах Саши уже давно нет и не может быть никого, кроме Олега, он замкнулся на нём, как на единственном, кого может представить рядом с собой, притом отчего-то считая, что ровно обратное может происходить в другой голове, и подпускать к нему нельзя не «кого», а «что». Мысли. Мысли, с которыми Олег расправился совершенно, от которых сейчас не остаётся ни единого следа: всё замещает чувство принадлежности, единения, связи. Любви, господи, в конце-то концов. По неведомой причине Саша, не скупой обыкновенно на шум, на рык и рокот, сейчас остаётся почти тихим. Почти — грудные низкие стоны, приглушенные об натянутую на напряженных мышцах кожу, тонут в тех звуках, что широкой рекой выливаются из чужой груди, но это ощущается правильным, чистым, искренним. Чем-то, что не мешает ему ловить каждую ноту чужого удовольствия и слушать своё, равномерно гудящее во всем теле, как в трансформаторе, в который подали ток. Позже он сможет оценить больше. Потом, чуть более трезвым рассудком, разберёт по косточкам ощущение, с которым потоки свежей, яркой силы замещают всё, что было внутри уже уставшего, отработавшего и негодного, обновляют, заставляют чувствовать себя сильнее и живее, циркулируют внутри. Сейчас он только всё ярче и сильнее понимает Олега — горит каждый сантиметр соприкасающейся с чужой кожи, жаром полыхают все теснее сплетающиеся руки, он понимает, наконец, о чём эта острая нужда в прикосновениях, иначе и быть не может, когда каждое чувствуется так. Но кроме того сметающих собой толчков, точно таких, о каких просил, протяжных, глубоких, приносящих вспышки острого наслаждения, похожие на яркие всплески беснующихся волн, через какое-то время, которое невозможно посчитать иначе, чем в скорости, с которой растёт и копится внутри измождённого возбуждением тела напряжение, становится достаточно для того, чтобы не пытаться оплетать Олега так отчаянно. Вместо этого Саша наконец-то находит в себе силы разжать стиснутые на боках колени, раскрыться, отбросив одну ногу в сторону, дать больше доступа к себе, подаваться навстречу ещё активнее, не голосом, так движениями собственными выражая то, насколько ему необходимо принадлежать Олегу, принимать и ластиться под чужую силу — физическую, духовную, ментальную, какую угодно. И вот это тот самый момент, когда ты теряешь абсолютно все. Ощущение собственного тела, которое как будто перетекает из физического в ментальное, становится легким настолько, что кажется, что оно и вовсе бесплотное, и все чувства — они не в каких-то конкретных органах, конечностях, а просто повсюду, окутывающие и оплетающие, будто он — один сплошной сгусток энергии. Ощущение времени, в котором совершенно не понимаешь, как давно находишься внутри, в слиянии с другим — минуту, десять или час, словно всё «до» и «после» просто отрезали, оставляя зацикленным один прекрасный, идеальный в своих ощущениях процесс. Вроде бы хочется, чтобы это не заканчивалось никогда, но в то же время кажется, что это уже длится вечность. И могло бы длиться и дальше вечность, если бы все же физиология тела, пусть где-то там, глубоко на задворках остальных процессов, медленно и планомерно не брала свое, скапливаясь тем напряжением, которое, несмотря на это преследующее ощущение перманентного оргазма, должно было в какой-то момент превратиться не в ментальную, а во вполне реальную разрядку, которая приближается с каждым толчком, с каждой волной перетекающей в чужое тело энергии, с каждым его движением навстречу, раскачивающем их обоих на волнах обоюдного наслаждения, с каждым мягким, но очень глубоким в своей проникновенности стоном. И сдерживать себя сейчас Олег не просто не видит смысла — он физически уже не в состоянии, но даже это не главное. Главное, что где-то внутри звенит подсознательный звоночек — это и не нужно. Они оба сейчас балансируют на такой грани, что если за нее перевалится один — он совершенно точно утянет за собой второго. И он готов. Готов протянуть эту руку и дернуть за собой, глубоко, предупреждающе рычит, обжигая дыханием искусанную, пестрящую розовыми пятнами шею, крепче стискивает в своих пальцах чужие, сплетаясь настолько плотно, насколько ментально сейчас сплетены их энергии и… отпускает себя, с низким гортанным хрипом долгими обильными толчками выплескивая сперму внутрь родного до дрожи тела. А следом за ним, не отставая ни секунды, срывается Саша. Срывается и, наконец, ломко, коротко испускает не стон, а крик, рождая уникальную музыку в сплетении с этим хрипом. Только сейчас он понимает, не может не понять, почему Олег неизменно следует за ним в таких случаях: невозможно пережить и вытерпеть яркость этого взрыва, и более того — абсолютно не за чем это делать. Все сплетается воедино: с последним толчком влага, обжигающая внутренности, заполняет все пространство, подготовленное вторжением, перешибает последние тормоза, а сила выливается, как обрушившаяся, наконец, последняя, самая мощная волна шторма, и сейчас, через сплетение рук, ещё один важный, глубоко значимый их жест, почти символ, буквально бьет его током, заставляя добела, до вспышек слепящих перед глазами жмуриться. Кажется, даже если бы все это время не помогали ощущения от зажатого между телами, испытывающего трения члена, Саша имел бы все шансы пойти на рекорд, но сейчас хватает всего для того, чтобы, чувствуя судороги, скручивающее впечатанное, вплавленное в него тело, тонуть и глохнуть в собственном оргазме, для него даже слишком густо заливая свой и чужой животы белёсыми лужицами, острыми, освобождёнными спазмами собственных мышц выдаивать из чужого члена все, что хочет принять в себя. Невозможно чувствовать себя одновременно заполненным до предела и совершенно, девственно, первозданно пустым, но он — чувствует. Светошумовое шоу в голове длится, кажется, полные сутки, пока не затихает, оставляя Сашу наедине со звуками дыхания и двух бешено, слитно, едино колотящихся сердец, ни одно из которых, по ощущениям, не принадлежит лишь только ему самому — всё общее. И потребность остаётся только одна. Снова, слабо, дрожа всем телом остаточно, оплестись вокруг Олега, спутать вместе ноги, обвить и хрипло, сорванно прошептать одно бездумное, одновременно имеющее отношения к чему высокодуховному, но и заземляюще честное, усталое, пресытившееся, удовлетворённое: — Не пущу. И, кажется, это правда: по ощущениям он не позволит брату сейчас даже выйти из него. Кажется, что вместе с разрушающими и отравляющими идеями Олег вымел из него и вечное неуемное желание суетиться и думать о мнимом комфорте. В отличие от Саши, Олег за мнимым комфортом не гнался никогда. Чего стоит только его гостиница в начале скитаний времен его собственного сезона. Эдакий не триста шестьдесят шестой, но триста первый спартанец, которому хоть грязный холодный пол дай — и то хорошо, лишь бы на душе было комфортно. А на душе не просто комфортно, там какая-то… Звенящая светящаяся пустота и такое облегчение, что кажется, махни рукой — да даже одной, даже пальцем указательным — и взлетишь, утягивая за собой в космическое пространство и брата, с которым и сам уж точно не торопится расплетаться телами, с наслаждением и благостной полуулыбкой на лице улавливая каждую волну сладостной судороги, пробегающей по всё еще охватывающему его телу, каждый послеоргазменный всхрип и горячее сорванное дыхание у себя возле шеи. Нет, может быть после, завтра уже с утра, ему и придется выслушать сетования на грязные липкие простыни, которые после зеркальных ласк оставались совершенно точно не более чистыми, особенно с учетом, по всей видимости, обоюдного фетиша на секс без презерватива с окончанием друг в друга, но там придраться не получалось бы в любом случае с учетом того, от кого исходила инициатива, а здесь… Хотя, есть некоторые подозрения, что даже с утра у брата все еще не будет сил препираться — настолько удовлетворенным он выглядит сейчас. А самое главное — счастливым. Кажется, вот таким в самой искренней яркости этого чувства Олег не видел его уже очень давно. И от этой картины хочется урчать сытым котом, тыкаться носом в плечо и укрывать теплыми большими лапами, не отпуская ни на миллиметр и не позволяя скрыть ни секунды этой прекрасной картины. Собственно, примерно это он и делает — только перекатывается на бок, утягивая за собой, забрасывая на свое бедро чужую ногу, чтобы не выходить до тех пор, пока брат сам не посчитает нужным, и зарываясь носом во влажные от пота волосы с хриплым урчанием откуда-то из грудной клетки. — Никуда и не уйду. Я здесь, братишка… Отдыхай.