Кукла

      Дрейк не знал, что должен чувствовать, просто смотрел на блондина, раскрыв широко в удивлении и искреннем недовольстве глаза на кривенькую соломенную куклу в худых бледных пальцах. Бедро горело: только что Хоукинс со всей дури ударил себя по нему ладонью, уверенный, что следов на нем не останется - они все уйдут рыжему.       - Ты обещал не делать этого! - рычит наконец старший, надменная улыбка на мгновение накрывает бледные тонкие губы.       - Я обещал не раскладывать на тебя карты. - напоминает он, опускает взгляд на перевязанную горсть соломы в своей ладони. - Это - совсем другое.       - Я могу помереть из-за этого! - продолжает настаивать мужчина, но собеседник его и тут находится с ответом:       - Исключено. - щурится он, со всей строгостью глядя в синие глаза экс-дозорного. - Я знаю о каждом бое, в который меня втянут. - он делает шаг навстречу. - О каждом ударе, который пропущу. - шагает снова, и уже на этом расстоянии Дрейк видит разницу в их росте, небольшую, но этих двадцати сантиметров хватает, чтобы уже сейчас Хоукинсу приходилось задирать понемногу голову. - Об исходе боя. - шаги у него легкие, звонкие из-за каблука, плавные совершенно по-кошачьи. - Даже если ты получишь ранение через меня, будь уверен, я пропустил удар намеренно.       Он шагает ещё ближе, между ними - жалкие сантиметры расстояния, блондинистые кудри струятся по спине, цепляются за высокий ворот рубашки от того, что младшему приходится поднять голову, гладя в чужие глаза. Продолжая держать чёртову куклу в руке, он цепляет чужое запястье осторожно пальцами свободной, холодными, тонкими, тянет огромную в сравнении с его ладонь к лицу, будто желая ласки, прижимается к ней щекой, продолжая наблюдать за чужим лицом.       Дрейк чувствует это так, как должен чувствовать он и от этого лицо его невольно смягчается: горячее, мягкое ощущение на щеке, его яркие, алые глаза напротив смотрят в упор. Эмоциональный диапазон Бэзила не больше, чем у зубочистки, но старший давно научился видеть разницу, заглядывая в усталые всегда глаза.       - Если ты умрёшь из-за этого, будь спокоен, я умру тоже. - продолжает он, ведя чужую ладонь ниже. - Думаю, ты должен радоваться, я доверяю тебе настолько, что ты - мой последний шанс выжить. - когда, ощущающий каждое прикосновение к его телу, как к своему, Дрейк пальцами ведет осторожно сам, без чужой руки, блондин отпускает его запястье.       - Ты чувствуешь что-то сейчас? - спрашивает он, будто не слышавший ни слова из чужого монолога.       - Я чувствую боль от ранения лишь мгновение, пока рана переносится на куклу. - сообщает он. - То, что ты делаешь сейчас для меня почти неощутимо.       Дрейк опускает руки на его талию, это жаром отдается в его теле и бережность, с которой он привык относиться к хрупкому, бледному телу давит так неимоверно сильно, что старший ослабляет хватку. Насколько он на самом деле больше, если в таком простом прикосновении не может рассчитать свою силу и так давит на чужое, такое хрупкое в сравнении с ним тело?       Он растерянно смотрит в чужие глаза, Бэзил смотрит в ответ и спускает с угловатых плеч рубашку. Ткань невнятным комом оседает на пол, являя его взору оставшиеся от его рук после недавней их встречи синяки - Хоукинс никогда не говорил о них, сколько бы следов не оставлял на его теле рыжий.       Блондин не слаб, он дошёл до нового мира, он участвовал во множестве сражений и побеждал, но грубая сила - не его метод, и от того, как велика из-за этого их разница становится трудно дышать. Ещё больше перекрывает дыхание его поцелуй, непривычным жаром оседающий на губах.       Доисторический зоан - древняя хладнокровная рептилия, но вопреки этому Хоукинс всегда казался холоднее, его мягкая бледная кожа ощущалась неизменно прохладой под пальцами и то, какой жар на себе испытывал теперь Дрейк, ощущая его тело как своё собственное, теперь будоражило сознание мыслью о том, что именно он тот, кто может согреть его, мертвенно-холодного, извечно бледного и спокойного, что сама смерть.       Оказаться под командованием Кайдо - не худшая перспектива из возможных, по крайней мере он не мертв. Он не голодает в тюрьме, он ежедневно видит это лицо - узкое, угловатое, холодно-спокойное, но ставшее таким знакомым, почти родным. Комната Бэзила захламлена совершенно непонятными рыжему вещами, кажется, помимо той, что он видел в чужих руках сегодня днём, он видел ещё две или три карточные колоды, и все, почему-то, разные, его нервировали раскиданные по комнате соломенные куклы - недоделанные, как понял он, едва ли успевавший разглядеть их, но то безруких, то безглазых, то ещё как-то искалеченных своей незавершенностью.       Блондин отстраняется, разуваясь, опускается на футон и неспешно избавляется от штанов, оставив куклу на подушке - в голове бывшего дозорного не укладывалась информация о том, что жители этой страны могут спать на полу, у него самого от этого болели то плечи, то спина, и ещё меньше от этого он понимал Хоукинса, уверенный, что для него это тоже в новинку, но не замечавший и следа претензии на худом лице.       Чёртова кучка соломы с ручками как-то слишком пристально наблюдает с подушки за тем, как рыжий оседает за Фокусником на колени и убирает на угловатые плечи его длинные волосы, жёсткие, пахнущие солью и ладаном - на тумбе у двери стояла чаша для благовоний и две или три палочки лениво тлели, густым дымом растекаясь под потолком, узкие и длинные бумажные конверты, служившие упаковками были раскиданы между куклами, картами и свечами. Дрейк наклоняется осторожно, губами касаясь обнаженной, уязвимой шеи и не чувствует этого прикосновения на себе, переводит взгляд на подушку, откуда за ним всё ещё наблюдают неживые глаза дрянного куска соломы - Бэзил ловит этот взгляд. Успевший раздеться, он цепляет куклу пальцами, оборачивается, смотрит в синие глаза старшего с лицом совершенно оспокойным. Куклы, которых он использовал в бою, всегда были при нём, были в его руках и теперь, когда Дрейк уже был на грани этого открытия, держал его жизнь в своих худых бледных пальцах: если сейчас, именно в этот момент Хоукинс захочет вспороть себе вены - рыжий умрёт.       Он не даёт думать долго, спускает с широких плеч мужчины куртку, прижимаясь к его губам своими и по спине пробегает холодок от непривычного жара, пришедшего вместе с его прикосновением. Так незнакомо, так непонятно - старший не успевает выбить из его рук куклу, прежде чем та без следа растворяется в угловатой ладони с аккуратно остриженными ногтями, и только когда от неё не остается и следа, Бэзил позволяет уронить себя на жёсткий тонкий матрас, ведёт по его плечам на спину, к лопаткам и обратно, обжигая холодом бледной кожи, и прикосновение это жаром отдаётся в ладони.       - Убери её. - хрипит дезориентированный Дрейк.       - Нет. - отвечают ему невозмутимо и опрокидывают на футон, поменяв их местами, усаживаются на бёдра без капли стыда на всё так же холодном лице. - Мне осточертело объясняться за оставленные тобой синяки, учись держать себя в руках.       Это звучит отвратительно, пошло, абсолютно похабно, но старший поджимает губы, позволяя спустить с себя штаны. Никто из них не может считать себя нормальным человеком, но Хоукинс - за гранью. Он больше, чем ненормальный, и это отражается в нем всём: в вечном холодном спокойствии на его лице, в том, как он использует силу своего фрукта, в его привычках и святой вере в предсказанное им, и даже в его теле. Худшее поколение - шоу фриков на любой вкус и цвет, начиная резиновым коротышкой, заканчивая едва не престарелым дядькой с целой крепостью, являющейся его телом, но Фокусник, Бэзил Хокинс для него - для Дрейка - был апогеем всего странного и необъяснимого, и чего только стоила аккуратная, уже влажная, сколько он помнил, теплая и узкая вагина промеж его ног. Сейчас мужчине приходилось сгорать от неимоверного возбуждения за них обоих - лицо младшего оставалось бледным, холодные руки водили неспешно и будто исследуя от плеч по груди и ниже, длинные светлые волосы, даже откинутые за спину, когда он наклонялся, падали с его плеч, ледяным золотом холодили кожу. Горели ладони, собственное возбуждение смешивалось с жаром - ощущением, принадлежащим чужому телу.       Блондин не вздрагивает, когда чужие ладони ложатся на бедра, выжидающе смотрит в чужие глаза, пока руки плавно ведут выше, и пальцы осторожно касаются внутренней стороны бледных жилистых бёдер. Хоукинс приподнимается, несколько выгибается, давая больше простора для действий и увлечённого, на грани со смущённым обмороком, созерцания, убирает волосы за спину снова, не меняясь в лице, позволяет чужим пальцам развести несколько бледноватые, но педантично избавленные от растительности лепестки.       Дыхание рыжего сбивается, он поднимает на Бэзила взгляд, но тот смотрит в ответ, и всё так же совершенно спокоен. Длины его пальцев хватает, чтобы перехватить оба чужих запястья, худая холодная ладонь прижимает их к чужой груди, пальцы свободной руки осторожно раскрывают теплое нутро - Дрейку приходится высвободить руку из чужой хватки, чтобы исполнить немую просьбу, хотя от одной мысли о том, что придется пережить ему этим вечером, трясутся ладони и пустеет голова.       Он опускается плавно, до основания, до упора и чертовски медленно, настолько, что рыжему это кажется пыткой, бесконечной сладкой пыткой, сводящей с ума, как по капле бьющая по макушке вода, как одиночество во мраке под землёй - бесконечное и ведущее к безумию.       Хоукинс плавно, со всей присущей ему спокойной грацией ведет худыми бедрами и старший содрогается от нахлынувших чувств, и вздрагивает снова от того, насколько сильно любое его движение должно отражаться в чужом теле. Он стискивает пальцами бледные бедра и шипит от того, как смешивается странное, непривычное удовольствие с болью, подобной сдавливающим всё сильнее тискам - если опустить взгляд чуть ниже уже побуревших на стройной талии следов его пальцев, такие же можно увидеть и на чужих бёдрах. Ушедший в размышления, мужчина не сразу замечает, что младший продолжает смотреть на него холодно, замерев на месте. Он шумно сглатывает, очевидно, не готовый к продолжению банкета, пальцы подрагивают над чёрными следами синяков на бледной коже и Дрейк надеется сдержаться, когда осознаёт чужое тело мимолётно напрягшимся для нового движения.       Рыжий жмурится, шумно втянув воздух, закусывает губу и впивается ногтями в собственные ладони. Если так блондин учит его не распускать руки - пусть, от куклы он найдёт способ избавиться, а урок останется в достаточной мере усвоен, чтобы это стояние в углу на горохе не пришлось повторять.       - Я все понял, убери. - шипит он сквозь зубы, глядя Хоукинсу в глаза.       - Нет. - его ответ остался неизменен, и Дрейк с ужасом осознает, что стройное тело его приподнимается, а давящее, несколько даже болезненное ощущение, горячее, какое-то пошло-мокрое и совершенно неописуемо приятное отпускает так же медленно, как движется, не сковываемый впервые его руками блондин.       Заполняет резко и без остатка, и пусть, Бэзила, а не его, на лице блондина никаких изменений, оно и понятно - он не чувствует ничего из того, что происходит прямо сейчас, когда старшего выгибает над жёстким матрасом от слившихся воедино ощущений своих и чужих разом. И так снова, и снова, аккуратно и плавно, но быстро, так, что перед глазами звёзды, а внизу крутит, ни то болью, ни то невыносимым удовольствием, мешая сосредоточиться на достижении разрядки, а одна из тонких ладоней тянется вниз, и мысли окончательно путаются от болезненной уже стимуляции.       Сквозь пелену рыжий видит, как сжимают что-то пальцы свободной руки. Бэзил не выражает эмоций, но это не мешает ему быть человеком крайне честолюбивым и сейчас, в эту секунду, продолжая эту безумную гонку за удовольствием, в которой сам он принимает лишь косвенное участие, он хвастается. Он напоминает Дрейку, что вот она, причина его дрожи, причина сбившегося дыхания и колотящегося о ребра сердца, причина неспособности банально двинуться навстречу.       Ох, знал бы он, как выглядит его лицо, Хоукинс умер бы на месте, если бы не успел отступить до того, как рыжий сам скончается от стыда.       Он сбавляет темп, даёт передышку и улыбается едва видно, так как не умеет никто, так, чтобы внутренности переворачивались от восхищения и искреннего ужаса, чтобы экс-дозорный точно понял, что ведет сейчас не он, что это никогда не был он, что даже если блондин разведет послушно под ним ноги - игра ведётся по его правилам. Только потому что он позволяет это, Дрейк перехватывает из худых пальцев соломенную куклу и откидывает её в сторону, только потому что он не против, меняет их местами, подминает под себя и, до глубины души оскорбленный, входит резко со всей яростью, стирая с бледного лица самодовольную улыбку. Тонкие губы приоткрыты от неожиданности, ногти впиваются в плечи, алые глаза опущены к месту, где они сливаются воедино, но на худом лице ни капли смущения, оттенок его всё так же бледен, а глаза поднимаются к чужому лицу с искренним недовольством, хотя дыхание его заметно потяжелело.       - Кажется, урок не усвоен. - щурится он.       - Усвоен, но за такое надругательство я обязан отомстить. - усмехается рыжий в ответ, сжимает чужие бедра пальцами, возобновляя установленный младшим раньше темп, так быстро выбивший его из колеи.       Дрейк никогда не видел его таким, не видел его взгляд мутным, опустевшим, не видел сжатых до белых костяшек на простыни пальцев, не слышал того, как сбивается его дыхание, каким шумным оно может быть. Его тело было напряжено до предела с самого начала процесса, ни один из них не получил разрядки, хотя оба, очевидно, были на грани.       Бэзил вздрагивает от каждого толчка, едва ли замечает, как бедра его опускают, как горячие объятья стискивают ого талию, но не сжимают в этот раз до боли, крепко, тепло, горячо от его губ на шее. Хоукинс опускает руку, осторожно нащупывает болезненно набухший комок нервов, вздрагивает, прикрыв глаза, чувствует на губах чужие, горячие, и это последнее, что нужно, чтобы удовольствие достигло пика.       - Не делай так больше. - хрипит в бледную шею старший.       - Посмотрим. - выровнявшимся уже голосом отзывается блондин, взгляд его становится пустым и каким-то печальным.       Он не даёт Дрейку увидеть, обнимает устало его плечи, прикрывает глаза. Может, он повторил бы, если бы было время.