не взошедшие мандарины

      тихим летним вечером в свете багрового заката волосы костика отдавали рыжиной и мягкостью, что мите непременно хотелось запустить в них свою руку и перебирать, задумавшись о чём-то своём, не посвящая в свои пустые думы брата, недоуменно на него смотрящего. в обычные дни мысли арсентьева всегда были достаточно простыми - о работе: обмозговать все методы допроса, лучшие точки физического и морального давления; дела всех арестованных в мельчайших подробностях проносились у него в голове всё чаще и чаще по ночам, когда душной ночью в очередной раз приходилось засыпать в одиночестве. но если бы на плече размерено сопел костик, то всё было бы иначе. или если его голова на коленях и перебирать, гладить, пропускать сквозь пальцы темные густые волосы, очерчивать огрубевшими подушечками пальцев идентичные черты лица и блаженно прикрывать глаза, представляя ветки спелых мандаринов, морской ветер и скрип старого кресла-качалки.       только костик недовольно одёргивается: -не прикасайся ко мне. в свете клюквенного солнца его глаза кажутся такими же красными, злыми и уставшими, как весь этот день, который хочет поскорее закончиться, но только лишь полковнику ещё нужны от него ответы. дорога становится более разбитой и неровной, они то и дело хватаются за дверные ручки и чертыхаются на всё: машину, дорогу, день и друг друга.       наконец автомобиль резко тормозит, чтобы подъехать к воротам и дать себе место для разворота - уезжать сегодня водитель будет один. выйдя и дав ему пару приказов, арсентьев открывает дверь со стороны ромина и молча на него смотрит, приказывая выйти одними глазами. а тот повзрослел - раньше в обидах и злости выглядел как нахохлившийся воробей, сейчас же - прямая спина, прикрытые глаза, равнодушный и упрямый взгляд. где он взрослел? с кем? почему митя этого не заметил? -давай выходи. в машине обратно не уедешь, даже не надейся.       полгода назад он бы упёрто сидел до последнего. сейчас же понимает - с братом такие игры бессмысленны. машина сразу же тронулась, оставляя двоих в клубах пыли неподвижными изваяниями.       дача арсентьева находилась поодаль от посёлка. благо, звание полковника позволяло ему получить отдалённый участок не в военном, а самом обычном пригородном посёлке. само сооружение напоминало их семейный дом на берегу чёрного моря, что не вписывалось в антураж вечно мёрзнущей москвы. костик, будучи ребёнком, даже несколько раз пытался засаживать участок мандаринами, но безуспешно. от этого он расстраивался ещё сильнее. скучал по их запаху. никто не знает, что сейчас находится в их прежнем особняке, может что-то муниципальное, может коммуналки, но узнавать они не хотели, всеми силами перекрывая связи и прошлое, особенно после побега родителей из страны. конечно, стерильная чистота нового дома была бездушной и холодной, но они держались за эту бездушность как за последнее, что у них есть. скрипнула калитка, в кармане зазвенели ключи. после - звук открывающейся двери. Костик воспринимал сейчас мир через звуки - открывать глаза полностью было отчасти стыдно. не то чтобы он в чём-то провинился - у него была своя версия произошедшего, но это не отменяло факта, что ему было неловко. две пары тяжелых ботинок прошагали на летнюю кухню с выходом на веранду. напару братья раскрыли все окна в помещении - их не было здесь слишком давно. заскрипело кресло-качалка и, оттолкнувшись от пола, полковник достал сигареты и с отвращением закурил - он выкурил за сегодня слишком много, но душа снова и снова заставляла брать в руки сигареты. лишь ромин остался неприкаянной фигурой, уже давно не желавшей вписываться в жизнь арсентьева, и ему ничего не оставалось кроме как стоять на веранде, опустив руки по швам. - ну, рассказывай - митя протягивает раскрытую пачку с зажигалкой. - ну… - костик, морщась, закуривает. он не знает с чего начать. такие истории обычно начинаются с детства, с чистого слепого восхищения братом, а потом их история заворачивает не туда. их можно понять - у них не было никого, кроме друг друга, а доверять внешнему миру было до одури страшно. тогда только отгремели последние взрывы гражданской, а они ещё не привыкли быть бедными, презираемыми и абсолютно никому не нужными. даже, как оказалось, родителям. вставали на ноги как могли и держались за последнюю нить прошлого - друг друга и мечту. свалки были их домом - вмиг ставшие запрещенные книги, пианино, которое перестало быть актуальным. они играли, пели, танцевали, обнимались и целовались, а потом шли в этот мир хоть кем-то, лишь бы быть. - будем как в детстве в молчанку играть? - костик всегда был невероятно упрямым ребёнком. но сейчас он уже не ребёнок, да и молчание у него не от упрямства. - я не знаю. я правда не знаю, что тебе говорить. костик знал, прекрасно знал, что хотел сказать. просто он знает брата как свои пять пальцев - тот, кого бросили самые близкие и сам легко выкинет близкого из своей жизни. а с митей надо быть в пять раз осторожнее - расстраивать или бросать полковников нквд чревато последствиями. - ты понимаешь, что тебя с этим патлатым парнем даже не я застукал?! ты понимаешь, что было бы, если бы я мельком не услышал твою фамилию и не забрал дело себе?! ромин закусывает губу, запускает руку в ворох волос. он только сейчас понял как митя узнал об измене. стало невероятно страшно - что с ним было бы? к горлу подкатывает ком, а глаза становятся влажными - вот вот и слёзы польются рекой. на ум ничего не приходит - ни объяснение ситуации, ни утверждения, что митя изменился и стал (или и был) нелюбим, ничего, кроме шума морского ветра в голове. арсентьев откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза и сжимая переносицу свободной рукой: - а о моих чувствах ты подумал, в конце концов? костик? что до меня? смотреть на такого повзрослевшего и изнеможденного митю было невозможно. он достоин большего. куда более лучшего, чем бесноватого юноши, не разобравшегося в ворохе собственных мыслей. на костю резко накатила злость на себя и невероятная нежность на брата - тот же без него просто не сможет. это читалось во всём - и в желание разговаривать, прикасаться, молчать, целовать. у того даже нет друзей. все силы он кинул на перекрывание прошлого, на заметание следов, а он, таков негодяй, просто бросил его одного, не сказав даже «спасибо». полковник устроился поудобней, похлопывая себя по бедрам - приказывая на них сесть. а кто костик такой, чтобы ослушаться? - ты же понимаешь, что все равно прощу тебя, дурака такого? - митя нежно отлаживает бедро уже севшего на него верхом кости. о чувствах ромина он не спрашивает - не дурак, всё видит насквозь. - мить, я просто устал. я хочу домой. - костик нелепо ткнулся губами тому в лоб, руками портя идеальную прическу. - ты забыл? у нас больше нет дома. но я делаю всё, чтобы ты был счастлив. хотелось сказать в ответ, что «себя счастливым ты не делаешь» и что «от твоего несчастья несчастлив и я», да много чего хотелось сказать. но они застыли во вневременном доме, обнимая друг друга. медленно вечер перешёл в постель, где костика целовали со всем прежним жаром, неугомонно отлаживая живот и бёдра, а тот тихо лежал, зажмурив глаза. неизменным на все времена осталось чувство, что он этого всего не достоин. расслабиться не получалось, а арсентьев этого и не замечал, он целовал веснушчатые плечи, соски, перекатывая их языком и, нетерпеливо спускаясь ниже, зацеловывал внутреннюю сторону бедра, медленно приближаясь к теплому входу. он на пробу обгладил место двумя пальцами и в ответ получил тихий стон. значит, всё делает правильно. напряжение переходило в сладкую судорогу по всему телу до пальцев ног, пока полковник вылизывал, разрабатывал и гладил его. ромин иногда подумывал, что не хочет находиться здесь, в такой ситуации - в руках властного старшего брата, от которого целиком и полностью зависим - положением, учёбой, работой и мыслями. за каждым «надо прекратить это всё» обязательно стоит «как же я оставлю его одного? Стану последним предателем». меж делом стоны становятся всё громче, а ласки активнее, наконец митя поднимается обратно и, шепча в лоб что-то успокаивающее, медленно входит внутрь. костя жмурится и выгибается в пояснице, шепча в ответ что-то едкое и неприятное. арсентьев это не слышит, он целиком и полностью сосредоточен на теплоте и узости, на движениях, и самую малость на дыхании на влажных губах. костик всегда напоминал ему грохот революции - быстрый, решительный, но во многом бестолковый и излишне вспыльчивый. ромин поднимает руки и медленно отлаживает лицо мити качаясь от медленного такта и заставляет полковника посмотреть прямо в глаза. - я тебя никогда не оставлю. мите всего слишком много - шёпота важных слов, физических ощущений, ветра, распаляющего тело и дыхание и он, зажмурившись, резко изливается внутрь, обнимая и утыкаясь лоб в лоб. костику не нужно кончать - ему достаточно молчаливых объятий и дыма любимых митиных сигарет. стало очень наплевать на свою версию произошедшего. ромин вырос и поумнел , начал жить своей неправильной жизнью, но сейчас он мирно сопел у полковника на плече. только арсентьеву это спокойствие не приходило, а страхи неизбежно готовились к прыжку в темноте ночи.