Красное стекло

По городу недавно прокатился дождь, и теперь все улицы в блестящих, отражающих весь мир лужах и мокром чёрном асфальте. Нормальные люди только начинают опасливо выбираться из домов, снова принимаются спешить по своим делам, как делали это до невольного перерыва. Больные же люди, печальные, грустные и разбитые, в противоположность им оседают по углам и закоулкам. Дождь, под которым было столь легко почувствовать себя снаружи так же плохо и одиноко, как и внутри, закончился, и их время закончилось тоже. И это значит, что пришло самое время для Ваниной работы. Конечно, на самом деле это работой не было, но ему нравилось так её назвать в своих мыслях. Хотя на самом деле ему не платили. И не благодарили — даже не замечали, в сущности. Но это было и не важно. Ваня в любимом тёмном худи скользил вдоль по улице, как призрак, огибая лужи и просто вливаясь в поток людей. Он постарался убрать из головы все лишние мысли и сосредоточился, чтобы точно не упустить ничего нужного. Чувство чего-то важного заставило его свернуть в переулок. Чуть в стороне там сидел на скамейке, понурив голову, мужчина преклонных лет. Ваня приблизился к нему, зная, что на него не обратят никакого внимания, будто его тут и нет. И ловко подобрал со скамейки рядом что-то мелкое, яркое и холодное. Это были осколки толстого, но чистого полупрозрачного кроваво-красного стекла. Казалось, во всём ещё сером после дождя мире они были единственным, что имело цвет, настолько они выделялись на фоне блёклых луж и мрачных лиц. А Ваня тем временем пошёл дальше, осторожно ссыпав все осколки во внутренний карман, поближе к сердцу, чтобы скорее отогрелись и перестали так кусаче распространять свой печальный холод. Мужчина за его спиной неожиданно повеселел, поднял голову, заулыбался краю показавшегося на секунду из-за облака солнца. Разумеется, это было не просто красное стекло. Ваня, в действительности, не знал, что это было. Просто он с детства видел эти красные штуки у людей. Если они счастливы — стекло целое, горячее, живое, по форме похоже на карикатурное сердечко. А если люди грустны и разбиты, то и красное стекло у них такое же — расколотое и остывшее. Если забрать эти алые кусочки, людям становилось легче, они улыбались, отпускали свою боль. Это Ваня называл своей работой. Иногда он просто ходил и собирал эти осколки. Не с какой-то чёткой и определённой целью, не гонясь за одобрением — всё равно никто больше это не видел, он смирился — а просто так. Ване нравилось смотреть на то, как взгляд людей, секунду назад полностью отчаявшихся, вдруг менялся, обретал какой-то внутренний свет, вдохновение на то, чтобы менять что-то в своей жизни к лучшему. Он потом больше не видел никого из этих людей, но ему это было и не нужно. Ваня просто хотел верить, что им удавалось это — поменять что-то к лучшему. Хотя бы потому, что в своей жизни он с подобным категорически не справлялся и предпочитал бегать от проблем вместо их решения. А так хоть помогал кому-то тем, чем больше никто, кроме него, не мог. Выхватывая осколок из сумки у какой-то раздражённой дамочки на нереально высоких каблуках, озлобленно цокающей из ближайшего магазина одежды, Ваня отметил, каким красивым стало в этот момент её лицо. Не из-за тонны нанесённой косметики, а из-за выражения глаз, когда она резко замерла на месте и задумалась о чём-то наверняка очень светлом и хорошем. Улыбка делала её красавицей, а не светлые волосы оттенка идеального блонда, высокие каблуки или ярко накрашенные ногти. Хотелось верить, что в один день и она это поймёт. А пока... Женщина суетливо выхватила телефон последней модели из кармана и, не попадая по сенсорам, принялась что-то набирать. Поднесла экран к уху. Первое, что выдохнула в трубку, — до безумия эмоциональное и виноватое: "Прости меня!.." Ваня, наверное, был сам виноват в том, каким раздолбаем вырос. Вот и его уже бывшая лучшая подруга сегодня в лишний раз во всеуслышание напомнила, каким же ребёнком в душе он является, как эгоистично и безответственно себя ведёт. Скорее всего, она была права. Хотя ей определённо не хватало понимания и знаний о жизни самого Вани, ведь он хранил это в секрете даже от неё. Когда он собирал чужое красное стекло, он определённо не был эгоистом, он ничего от этого не получал, а всё равно продолжал делать. И всё равно сердце почему-то упрямо болело. Наверное, своими словами она всё же задела что-то важное там, глубоко внутри него, даже не подозревая о том, как сильно эти слова потом отзовутся эхом. Солнце только что начало ярче светить для ещё минуту назад запальчиво ругавшейся семейной пары, которые теперь как прозрели и уже полушёпотом, глядя в глаза повторили друг другу самое важное. То, о чём, кажется, на время забыли. Дальше они определённо обсудят всё ещё раз, но уже спокойнее, взвешеннее, а не бросаясь беспочвенными обвинениями. Они чуть не потеряли то, как любят друг друга, и как же хорошо, что вовремя это вспомнили. Ване иногда нравилось выдумывать истории о том, что случилось со всеми этими людьми, которым он помогает. Он видел только разбитое стекло их сердец, но не видел причин, поэтому так интересно было иногда их сочинить. Ваня видел и придумал столько человеческих трагедий, что наверняка легко мог бы написать книгу или снять многосерийный сериал, где в каждой главе или серии происходит что-то новое с каким-то новым человеком. Но оканчивается всё непременно хорошо. Та семейная пара, например, не могла решить, стоит ли им заводить второго ребёнка, ведь это ещё большая ответственность. Та женщина с сумками из магазина одежды, возможно, пыталась экспрессивными покупками засыпать и забыть ссору с матерью, которая гиперопекала её всё детство и теперь не могла отпустить полностью в самостоятельное плавание. А тот престарелый мужчина не мог помириться с сыном, который теперь не пускал его к внуку. Столько людских жизней, переживаний и тревог вокруг. И так малы среди них проблемы самого Вани. Это странно успокаивало, делало их подвластными и не такими уж серьёзными. Возможно, он даже слишком любил утопать в этом чувстве собственной незначительности — оно действовало почти как умиротворяющий наркотик. На углу дома стояла поникшая девушка, нервно крутившая в руках телефон. На секунду мелькнули из-под рукавов её запястья, и Ваня тяжело вздохнул. Девушка резалась, как минимум в прошлом. Судя по тут же торопливо натянутым обратно рукавам и боязливому взгляду вокруг, могла бы начать и снова это делать. Её красные осколки были раздроблены особенно мелко, и их Ваня собрал особенно внимательно и тщательно, не пропуская ни одного кусочка. Такие люди его пугали. Наверное, только им он до сих пор не знал, что именно говорить при случае, — тем, у кого всё понятно даже без додумывания истории. Наверное, поэтому он никогда не разговаривал со всеми теми людьми, которым помогал. С особым трепетом он остановился неподалёку и дождался, пока бледные губы девушки прекратят дрожать, а уголки немного поднимутся вверх. Большего ждать пока не стоило, у неё был более запущенный случай — нужно время. Но и с ней всё будет хорошо, Ваня хотел в это верить. Он шёл всё дальше и дальше, вдоль по улице, через перекрёстки, сворачивая туда, куда его тянуло и звало, подчиняясь этому голосу внутри, который помогал ему спасать других на протяжении всей жизни. Он до сих пор помнил, как впервые забрал красный осколок. Это был его отец, который накануне поссорился с мамой. Потом Ваня ещё какое-то время удивлялся, почему за папой оставалось больше красных осколков, чем за мамой. Затем понял. Мама пусть не очень хорошо, но старалась справляться с плохими эмоциями, она сублимировала их в творчество, как советовал ей её психотерапевт. Иногда плохо, иногда нерезультативно, но всё же. А папа просто не умел этого делать. Он всё копил в себе и выпускал либо гневом, либо раздражением, либо усталостью — не лучшими путями. Ему Ваня особенно любил помогать. Он всё же очень любил своих родителей. Ваня ходил по городу уже несколько часов. Солнце, окончательно вышедшее из-за туч, светило вовсю, но для него всё до сих пор было серым, тусклым и блёклым, кроме кровавых стёкол возле людей. Пора было сворачиваться, и он пообещал себе, что сейчас поможет последнему человеку на сегодня. В этот момент он шёл мимо недавно открытого кафе, и что-то подсказало ему сбавить шаг, осмотреться, обратить внимание. Возле кафе, завернувшись в чем-то похожую куртку, сидел, кажется, парень. Издалека его фигура выглядела грустно сгорбившейся, и Ваня на секунду замер от того, насколько сильно дар потянул его вперёд, ближе, к нему. Впервые настолько мощно. Даже удивительно. Впрочем, когда он со спины приблизился к незнакомцу, то удивился ещё больше. У ног того парня лежали не осколки. Его сердце не было разбито. Вместо этого по его красному стеклу была рассыпана крупная паутина трещин. Трещины бесконечно ветвились, как молнии в грозовую ночь, непрерывной плёнкой покрывали до безумия хрупкий материал. Ваня впервые видел что-то настолько удивительное. Поднимал он это стекло, невольно затаив дыхание. Так боялся разбить. Казалось, моргни не в такт, выдохни слишком резко, вздрогни — и мелкие алые кусочки разлетятся по мостовой до самого противоположного конца улицы. И это стекло было тёплым. Все уже разбитые осколки — всегда холодные, но это… Впервые такое тёплое и живое. Пусть и едва-едва. Ваня всё ещё почти не дышал, когда потянулся зачем-то к плечу незнакомца. И его дыхание точно остановилось, когда в ответ на тихий оклик на него уставились самые прекрасные и чистые светлые глаза, которые он видел за свою жизнь. Как облачное небо. Прямо такое, каким оно было сразу после дождя. Губы Вани двигались сами по себе, выдавая слова за хозяина: — Это… твоё. Будь осторожнее, ладно? Его ещё можно восстановить, всё будет хорошо. Вообще-то, другие люди не видят красные стёкла. Поэтому и парень с этими невероятным глазами сейчас должен посмотреть на этого странного человека перед собой, который всё никак не отпустит его плечо, непонимающе скользнуть взглядом по его пустой протянутой руке, где как будто бы должно что-то быть, но ничего нет, а потом сбивчиво извиниться, развернуться и уйти — в лучшем случае. На прощание только ещё посмотреть как на сумасшедшего, да, обязательно. Он должен так сделать. Вот только почему-то не делает. Парень смотрит на трепетно удерживаемое красное стекло так, будто правда видит его. Потом поднимает взгляд на Ваню — и улыбается. Робко так, неуверенно. Чуть виновато. Через секунду — уже взволнованно и обеспокоенно, потому что и сам уже тянется куда-то навстречу. Ваня с изумление смотрит на то, как парень резким и явно хорошо ему знакомым движением лезет к нему во внешний карман и достаёт оттуда… — А это, видимо, твоё, да? Красные осколки. Два, зато крупные, прозрачные, яркие. Новосколотые. Ваня никогда не думал, что можно видеть собственные осколки. Никогда не пытался искать свои. Никогда не встречал других людей, которые могли бы помочь с этим, которые видели бы. Парню, видимо, не нужен ответ на его очевидный вопрос, и он уже склоняется чуть ближе, чтобы передать осколки печали Вани их хозяину. Но Ваня в последний момент мягко останавливает и отталкивает его руку обратно. — Оставь себе. Взгляд парня на секунду недоверчивый, потом — снова тёплый. Такой тёплый, что Ваня хочет греться в нём всю свою оставшуюся жизнь. — Только если ты оставишь себе мои. Не потеряешь? Кажется, они оба прекрасно понимают, о чём именно говорят. Речь ведь не просто о странных кусочках чудного алого стекла. Нет, о неоценимо большем — том, что на самом деле там, внутри, в груди и в сознании одновременно. То, что в самом человеке. То, что и есть сам человек. Ваня кивает — просто потому что иного ответа изначально и быть не может, он не рассматривал их как возможные. — И не разобью. Иван, кстати. — Данила, — улыбается в ответ парень, сжимая в руке его осколки с гладкими и совсем не режущими кожу краями. Они начинают согреваться в его хватке. А потом он кивает на здание неподалёку. — Тут кафе недалеко, зайдём? Ваня мимолётно смотрит по направлению его кивка и согласно кивает сам. Конечно. Конечно они зайдут в кафе. Познакомятся, поговорят. В конце концов, им столько всего надо обсудить. Впервые каждый из них встречает ещё одного человека, который может видеть то же загадочное и необъяснимое. Впервые от того, что забирают красные осколки, светлеет на сердце у них самих.