Германубис против!

       Духи и полубожественные сущности — это вам не люди. Их умыслы не могут быть понятны человеческим существам. Их могут возмущать самые безобидные вещи и оставлять равнодушными те, от которых краснеют и в обморок падают бедные человечки.        Германубис был одним из таких.        Древний и великий дух считал, что отличался великим терпением, когда это касалось неудобств существования в сосуде. Он мог хладно быть свидетелем тому, как носитель жалко валяется на постели в тягостном поту и задыхается от болезни. Мог сдержанно смотреть глазами своего сосуда, как тянется теряющая чувствительность рука за спасительным клинком и слышать, как носком ботинка он отлетает из-под руки страшно раненого одержимого.        Но он кое-чего не учёл. Кое-чего, что ему тоже неподвластно.        Длинный негромкий стон прокатился по комнате, вещая о великом удовольствии. Воздух был влажным и жарким, тяжкое громкое дыхание разбивалось о деревянные стены.        — Не сдерживайся… — прошептали трепетно над сосудом, и Германубис раздражённо оскалился. Сосуд, подло позоря его и заставляя беситься, откинул голову и подал голос громче, выгибаясь.        Поначалу, чувствуя, как у его носителя начинает колотиться сердце чаще при виде его близкого человека, Германубис был снисходителен. Он знал, что даже самый стойкий его сосуд нуждался в том, чтобы успокаивать свою страсть в объятиях другого человеческого существа. И много раз он слышал этот частый стук в груди, что ему принадлежала по праву одержимости, посреди спокойного дня, знаменующий лишь то, что носитель нашёл себе кого-то по душе. Правда, он чуток удивился, когда понял, что эти тёмные волосы и бледная молочная кожа принадлежат не женщине. Такого он не видел прежде, но решил и не задумываться над этим, смахивая на то, что сосуд его покорила только андрогинность данного экземпляра.        И он мог простить своему сосуду желание разделить ложе с этим ушастым недоразумением. Мог простить желание взять то, что ему этот вертлявый хвостик был готов предложить.        Но вот сейчас его сосуд лежит весь голый на постели, и колени его слишком близко к голове, что крайне не устраивает Германубиса. И эта бестия с хрупкой молочной кожей и чернотой в волосах его сгибает вдвое.        Это ощущается как личное унижение. Как покушение на честь древней сущности. Рычать аж хочется.        — Нари… — уязвлённо и просяще скулит сосуд. Германубис благоразумно сдерживает себя, но так и тянет растерзать изнутри своего же носителя, потому что это возмутительно — ноги разводить перед другим мужчиной и стонать.        — Что такое, хабиби? — ласково проворковал, гадость, мерзость, потомок древней хвостатой формы жизни. Склонился, целуя сосуд в кадык. Германубис несильно, но ощущал, что происходило с сосудом. Вообще всё. Но он не испытывал тех же удовольствий, что и носитель, не радовался объятию или ещё чему. Ему не было стыдно, ему не было хорошо, ему было нейтрально. Если бы только…!        К такой уязвимой части тела человека, как шея, снова прислонились осторожные тёплые уста. Тело носителя пробрало мурашками, он поёжился, не прекращая задыхаться и стенаться от неземного блаженства. Сжимать и комкать простыни.        — Давай ближе… — попросил сосуд, приоткрывая глаза и давая Германубису вновь узреть его избранника, чей подёрнутый похотью и в то же время святой нежностью взгляд смотрел прямо в душу. Валука шуна отпустил его ноги, позволяя их поставить на постели и развести в стороны. Сам двинулся ближе, назло великому духу не убирая из его поля зрения свою физиономию. И поцеловал сосуда в губы любовно и трепетно. Германубис отплевался сам себе.        Как же бесит постоянно быть тому свидетелем. Лучше бы сосуд выбрал женщину. Почему именно он? Почему именно так?!        Ладно, он также мог улавливать настрой носителя, и оттого подозревал, с чем это связано. Обычное человеческое желание побыть слабым и уязвимым, и при этом быть уверенным, что ему в момент слабости не воткнут нож в спину по самую рукоять. Но почему именно так?!        Сосуд объял своего возлюбленного, обвил всего, ведь ещё скрестил свои щиколотки на его пояснице. И при движении бёдрами вновь застонал.        — Вот так… Молодец… Мой ласковый мальчик… — задыхаясь, похвалил валука шуна сосуда, вновь зацеловывая его лицо и тоже прерываясь на негромкий стон. — Сайно…        Сердце в груди у сосуда забилось сильнее и радостнее, а звуки стали бесстыднее и довольнее.        Германубиса уже потряхивало. Это уже который раз, когда он смотрит и ощущает телом носителя все эти противные лобызания? Все эти слащавые словечки? Мерзость.        Нежные руки угомонили странную страсть носителя, взмокшее тело вздрогнуло, и мягкие волны удовольствия пошли по жилам, даря приятную сонливость.        «Наконец-то…» — фыркнул сам себе Германубис, полагая, что осталось только перетерпеть их остаточные телячьи нежности, и после этого они просто уснут.        — Я люблю тебя. — шёпотом раздалось сквозь тяжкое дыхание над самым ухом. Сосуд лениво уткнулся губами в плечо, что было изуродовано следами молнии. Фенек зачесал белые волосы, освобождая кожу от жара.        — И я тебя… — ответил сосуд в кожу, расслабляясь с концами и спуская ноги с поясницы возлюбленного. Они улеглись поудобнее, но, конечно же, в обнимку, чтобы продолжать ощущать друг друга.        И снова эти практически невесомые поцелуи, рассыпанные по шее и плечам. Снова эти поглаживания подушечками пальцев.        Наконец, они успокоились, позволив раздражённому духу передохнуть и успокоиться в тишине и относительной неприкосновенности. Тишина блаженно смочила растрепавшиеся нервы (если бы таковые были у бестелесной сущности), Германубис пришёл к мысли, что помилует своего носителя.        И вдруг благая тишина была вновь нарушена змеиным шёпотом.        — Давай ещё раз…?        Над Гандхарвой, пугая всех жильцов, раздался протяжный шакалий вой.