Морозный вдох

Морозный вдох резанул изнутри. Откинувшись головой на стену, Пик до стука приложился затылком. Вспышка боли недостаточно заглушила чувства, и король сжал кулаки. Небо пряталось за темными, окрашенными в непонятные сине-серые оттенки облаками. Черные оголенные линии деревьев мерзко рябили в глазах на фоне ослепительно белого, еще не тронутого городской смрадью снега. Относительную тишину заглушили душевные громкие матерные проклятья. Выругавшись, Пик наконец испытал подобие облегчения. Спад эмоций расслаблял тело, и теперь король чувствует все будущие синяки. Разбитые руки мерзко заныли. Пик жалел лишь о том, что разодрал костяшки не о наглую рожу. Время от времени он представляет, как избивает Вару до смерти: как хватает за зеленые, вечно торчащие лохмы и бьет до кровавых соплей о стол или стену, как выбивает челюсть, затыкая безнадежные попытки огрызнуться, как скидывает обезволенную тушу на пол, приканчивая парой мощных, неточных ударов ногами по животу. Пик не чувствовал вину. Подобные мысли, он не сомневается, порой возникают у каждого. Даже у Куромаку. Куромаку. Тупой зачинщик справедливости. Как будто ему сдался бесконечный поиск виновного, когда и так, блядь, все, включая его самого, прекрасно знают, кто сломал телек, засрал полкоридора ебаной зеленкой или напугал вечную жертву — Зонтика. Но нет — именно трефу надо разбираться, утешать своего валета и идти снова и снова стучаться в дверь Пика — каждый раз за тем же самым. Будто он сам не может отпиздить Вару. Ебал Пик все это гребанное дежавю. Тупого как пень Вару, какого-то хуя названного его валетом. Трусливого Зонтика. Ебал вечно правильного, справедливого, заботливого Куромаку. Схватил бы за волосы, когда тот припрется в чужую комнату, дернул вверх и впился зубами в глотку — до слез, до крови, до сдавленного стона. Чтобы рухнул на колени, когда его отпустят, между чужих ног, слабый, жалкий, нуждающийся. Кровавая корочка сбивается, пока Пик достает чудом уцелевшую пачку из кармана, и по руке опять течет струйка крови. Не поджечь осточертевший дом, зажигая сигарету, стоит Пику титанических усилий. Ядовитая серость все равно вдыхается с удовольствием, на контрасте обжигая теплотой. Сквозь сжатые зубы Пик выталкивает грязный дым наружу, надеясь вместе с ним избавиться от назойливых мыслей. Не выходит. Почти удавшуюся попытку успокоения прерывает ржавый скрип, за которым следует легкий хруст снега. Куромаку на незастекленном обледенелом балконе в легкой серой рубашке выглядит особенно тонким и беспомощным. Его кожа быстро покрывается мурашками, он топчется на месте и не смотрит в глаза. А Пик смотрит: впитывает каждую деталь, наизусть заучивает, как треф неуверенно закусывает побледневшие от холода чуть розоватые губы, неотрывно и внимательно, словно у него амнезия, словно и без того не помнит любую мелкую привычку. Неловкая пауза затягивается, но Пику почти насрать — не он пришел, не ему надо. «Почти» лишь потому, что подрагивающие плечи начинают раздражать. Неужели Куромаку даже пиджак накинуть не подумал? О том, что сам он тоже без куртки, Пик не думал. Порыв морозного ветра сдувает снежное напыление с недавно перекрашенных перил, заставляет глазированные деревья вновь вздрогнуть и закачаться, с глухим стуком удариться о стену старой девятиэтажки. Треф заметно вздрагивает, от звука или холода — не ясно. Пик еле сдерживает непрошеный порыв схватить и прижать к себе дрожащего клона, прикусывая кончик сигареты. — Зачем? — прорезал установившуюся тишину нравоучительный голос. — А ты как думаешь? — закатив глаза, прошипел Пик. — Если бы не Феликс, ты бы его убил! — праведный гнев вызывал ироничную усмешку. — А чего ты ожидал? Что я поставлю его в угол и лекцию прочитаю о дружбе? Это больше по твоей части, — возмущение, сменившее вечное рассудительное спокойствие на лице трефа, казалось чужеродным. — Только не смей, блядь, говорить, что ты не понимал, что я сделаю, — резко добавил Пик, заметив, что треф хотел возразить. Тяжелый взгляд стальных глаз придавил к бетонной стене, холод которой прочувствовался через одежду. Погустевший от мрачнеющей атмосферы воздух не лез в легкие, и Пик почти перестал дышать. Наконец треф резко отвернулся и шагнул к двери. Злость вскипела мгновенно. Пик загородил собой выход в квартиру, отрезая путь к отступлению, оказываясь лицом к лицу с Куромаку. Клон, неожиданно для восьмого, не отступил, выдерживая ответный взгляд и не догадываясь о чужой растерянности. Пик чувствовал порывистое теплое дыхание кожей. Он впервые находился настолько близко к трефу, и внутри от осознания ничтожности и непреодолимости этих сантиметров остро кольнуло. — Серьезно? — ядовитая усмешка должна была скрыть все эмоции. — Даже из вежливости не спросишь, как я? Тебе настолько насрать? — Мне не… Все равно, — чуть запнулся Куромаку. — Но, полагаю, затевая драку, ты способен сам оценить свои возможности. Без очков ему было лучше. Не надо напрягаться, разглядывая ледяную сталь радужки, боясь спутать оттенок из-за бликов на стекле. — И зачем ты тут? Тебе же дело только до ебаной общественности. — Ты не следишь за своим клоном, — непреклонно сводил к основной теме треф. — А меня, блядь, кто спрашивал, нужен ли мне ебаный шизик под опеку?! Пара мгновений тяжелого, принципиального взгляда глаза в глаза, и Куромаку сдается, отходя на шаг назад, упираясь спиной в холодное железо номинального ограждения. Пик чувствует себя покинутым, цепляется взглядом за сжатые пухлые губы, посиневшие от холода. Сердце пропускает удар — трефа натурально трясет, и не от злости. — Тебя вообще что-то колышет? — слишком тихо, словно вопрос совершенно не подразумевает ответа, произносит Куромаку. И отворачивается. В его голосе сквозит усталость, разочарование, обреченность — полное поражение. Пик впервые думает, что бытовуха — в самом деле выматывающая хуйня, что без выговоров Вару давно бы разнес бы всю квартиру, и Куромаку, может, не стал бы этим всем заниматься, если бы мог. Внутренности сводит от желания прикоснуться, поделиться теплотой, сказать слова, которые восьмой не знает, отдать что-то, чего у него нет. Он опускает руки, совершенно забывая про тлеющую слабым огоньком сигарету и изо всех сил зажмуривается. Куромаку издает невнятный мявк, сталкиваясь со стеной. Несмотря на холод рубашки, Пик чувствует слабую теплоту живого тела через слои ткани и прижимается еще ближе, вдавливая оторопевшего клона в бетон. — Что ты… Отступать — поздно, оправдываться — глупо. Пик затыкает Куромаку, решительно накрывая его губы своими, понимая — он использует свой единственный шанс. И получить он собирается максимум. Руки зарываются в мягкие волосы, фиксируя голову, пока язык раздвигает нежные, пусть и шершавые, с трещинкой, губы. Треф, кажется, ахнул, но Пик ничего не слышал — все вокруг стало тусклым, беззвучным, словно кто-то выключил матрицу, оставляя из всех ощущений лишь тактильные. Руки сползли на шею, оглаживая внимательно, стараясь навсегда запомнить шелковистость бледной кожи. Пик упивался минутной свободой, возможностью прикоснуться, и чем дольше он касался, тем большего ему хотелось. Язык очертил линию зубов, прошелся по чужому и толкнулся глубже. Кажется, Куромаку кладет свои руки на плечи, но отталкивают ли его или притягивают — Пик не замечает. Он крепко держит клона за шею, другой рукой хватаясь за талию, медленно пройдясь по всей спине. Пику жарко: он прижимается всем телом к Куромаку, закрывая его собой, вдавливая его в стену и трахая его рот своим языком, страстно, глубоко, с пошлым чмоканьем. Легкое прикосновение к кисти заставляет вздрогнуть, и восьмой резко распахивает глаза. Куромаку зажимает между указательным и факом прогоревшую до половины сигарету и, до того как Пик успел бы удивиться или возмутиться, глубоко, с чувством затягивается, отходя обратно к железной оградке. Он стоит спиной к заснеженному городу, кладет руки на обжигающе ледяные перила. С минуту немого молчания он держит яд внутри, протравливая легкие. Наконец треф запрокидывает голову и неспешно выпускает сизую струйку дыма вверх. И, хотя она за пару мгновений растворяется в порыве кусачего ветра, он продолжает смотреть вверх, в бездонное мутное небо. — Дрянь твой Винстон, — затушив не совсем догоревшую сигарету, треф отпускает бычок в свободный полет, обреченный на приземление на грязный, слякотный тротуар. — Мальборо лучше.