Пусть бегут неуклюже

***

Вильгельм смотрит в глаза Москвы, не склоняется, хоть и стоило бы, понимает он. В горящих алым адским пламенем глазах напротив презрение глубже ненависти к себе самому. У Твангсте трясутся поджилки, его сполна разбомбили за все годы войны. Страшно даже подумать, что он, не ровен час, рухнет с концами. — Я говорил тебе ещё после семилетней войны, что ты ныне принадлежишь России. — Москва чеканил слова, словно молотом. — То, что тот мелкий маразматик Романов сотворил никем не принято. Будь добр, хорошенько вдолби себе в голову, это не та страна в которой у тебя есть право выбора. Я ясно выразился? И Вильгельму почти смешно, он пытается как можно быстрее сформулировать мысль. Ещё будучи в заключении он осознал, что русские и так не имевшие терпения, теперь готовы разорвать его. Каждый его звук, каждое слово должно быть вдумчивым, если он хочет жить. — Так точно, товарищ столица! — Его акцент было некуда девать, он редко говорил по русски. В основе своей его речь базировалась на Екатерининской эпохе, тогда акцента хватало всем. В выделенной ему квартире нет отопления, зато есть вода. Москва расщедрилась отправлять ему скудный паёк на три дня. Вильгельма постоянно бросает то в жар, то в холод, голова, бывает, настолько мутнеет, что в пору топится. И мужчина топится, в тоненькой гимнастёрке и брюках, в узкой, но глубокой ванной наполненной ледяной водой. Перед смертью становиться так тепло-тепло, что тело расслабляется и его словно несут волны. Среди советских городов как белые вороны выделялись они — Бреслау, Кёнигсберг, Штеттин, Хинденбург и Гляйвиц. Вильгельму тошно, от того он отчаивается, не глядя на перепуганную Хинденбург. И так он и сидит рядом с равнодушной Астраханью, ещё не русский, но и не немец. Ему контролировать себя легче, он молчалив от природы и знает, где его место и чего от него ждут. 7 апреля 1946 года Кёнигсберг был похоронен, так он считал, впервые пожимая руку генералиссимуса. Но, наступил 1955 год. Как ему было больно в тот день, не опишет ни одно словно, ни единое предложение. Кёнигсбергский замок, его сердце, место которое было с ним в худшие годы, решили упразднить. Повреждённую башню взорвали при нём же, Москва тогда сказал, что то было лишь началом. И с этим Вильгельм смирился, но, что удивительно, поддержка пришла в самой неожиданной стороны. Истощённого Твангсте довёл до зала совещаний сам Сталинград и на последок бросил неразборчивое: — Яманды коьрмей, яхшыдынъ басын билип болмас. О значении сказанных слов Калининград узнает в семидесятых, уже обжившись и став «совсем своим» даже для грозного Великого Новгорода. И Сталинград оказался не таким грозным, вечно витающего в облаках Гришу часто приходилось тормошить. Тот мог даже заснуть посреди дебат с широко открытыми глазами и сопеть бешено и страшно. Главное не слишком расслабляться. Вылети с его уст хоть намёк на «фашистскую» речь, как нервный и потерянный Волжский сразу прижмёт дуло к его лбу. И точно так же, хоть одна фразочка зазвучи на ногайском и он уже шелков, как дитя от колыбельной. А ведь Вильгельм даже и не подозревал о существовании этого языка так похожего на многие родственные. И не знал он о том, что детство столь грозного города было тихим и полным пыли лошадиных копыт. Вплоть до восьмидесятых Твангсте топил боль в ванной, вместе с собой, с опостылевшей обыденностью. И без того редкие беседы с Ленинградом начали приобретать помешательский, опасный оттенок. Во всей волоките учёбы и документов, которые ему начали доверять, он отставил мысли о некогда родных городах. С годами батареи теплее, вода горячее и люди добрее. Ноги больше не болели невыносимо, только мигрень периодически давала знать о себе. И вот, впервые с сорок пятого Калининград встретился с Берлином. Смотрел на бледного и ожидающего мужчину и произнес: — Если ты о чем-то жалеешь, это твои проблемы. Мне не интересны другие страны. И это было правдой. Вильгельму полюбилась необъятная страна, со своими тараканами. Ему хорошо жить в мире и спокойствии и улыбаться, что бы не произошло. И пусть его года неуклюже бегут вперёд, ему охота узнать, что ещё подарит ему новый день.