Камера на двоих

Судьба имеет неприятную черту, присущую любой роковой женщине: в самый нужный момент она поворачивается к тебе спиной, лишая надежды на что бы то ни было. И в тот момент, когда твоя рука тянется в рукав за очередным козырем, ты в ужасе осознаёшь, что истратил их все. И тогда приходится принимать то, что имеешь. А именно — поражение. Жизнь в стенах Пандоры неизменна. Медленно и тягуче время внутри неё, оно разливается бесформенной жижей, подобно лаве, стекающей с потолка. И здесь абсолютно бесполезны настенные часы, чья стрелка лениво ползёт, считая минуты: бессмысленен отсчёт, когда его результат — бесконечность. Тишина давит на мозг, плавится вместе с ним и заполняет собой всё пространство в черепной коробке, давая волю всем тем мыслям, от которых раньше можно было убежать. Больше не было возможности замучать себя тренировками до состояния, в котором проваливаешься в сон сразу же, как голова касается подушки. Или заняться чем угодно, совмещая приятное с полезным: прошли времена величия и грандиозных сражений, стихла былая слава, оставшись болезненным напоминанием о нынешнем положении. Самый последний бой, что обещал стать самым лёгким, обернулся оглушительным провалом. И больше не осталось ничего, что могло бы отвлечь, заполнить свистящую пустоту души. Дриму казалось, что чем больше времени здесь проводит, тем сильнее трогается рассудком. Раньше всё было проще. Одиночество не отягощало, а давало волю действий. Как же он был глуп, кичась своей свободой идти куда заблагорассудиться и делать то, что взбредёт в неспокойную голову. Ничего не имея, нельзя что-либо потерять, так считал мечтатель, забывая об одном: у него никогда не было того самого «ничего». Даже самый кромешный мрак не оставался безнадёжной бездной отчаяния, когда в полусырой землянке рядом с ним ютился наёмник, бубня о том, что ему слишком мало платят за вредность работы. А мечтатель смеялся, напоминая, что Панз сам согласился остаться с ним, а не отправиться на свою комфортабельную базу. А чего стоили пляски на обломках стёртого в прах Л'Мэнберга? Дрим помнил, как заливисто хохотал, под руку кружась с Блейдом. И Кровавый Бог полностью разделял его радость. Ни с чем не сравнимые тихие ночи под сводами дворца грибного короля, встречи пылающего рассвета на балконе и нежные прощания, всегда означающие одно: Дрима ждут. Перечислять можно без конца, а итог неизменен: даже если мужчине казалось, что он может справиться один с чем угодно, он никогда не был один по-настоящему. Сейчас же, предоставленный самому себе, лишённый полностью человеческого общения и даже самого скромного намёка на контакт с кем-то живым, Дрим был готов выть в голос. И в какие-то моменты он действительно срывался: от безнадежности разбивал до кровавого месива руки о неломаемый обсидиан, кричал, раздирая голосовые связки и безрезультатно старался выломать железные решётки лишь только для того, чтобы в конечном итоге обессиленно опускаться на колени перед ними. С каждым днём уверенность в своих силах вынести наказание увядала. А Дрим всё так же оставался бесконечно одинок в своей гордыни и желании быть нужным хоть кому-то. С приходом Квакити всё ухудшилось в десятки, если не в сотни раз. Но в некоторой степени, мечтатель благодарил за возможность сосредоточиться исключительно на боли в нервных окончаниях, в агонии забыться беспамятством, лёжа на ледяном полу. Алекс никогда не знал меры. Злобный мальчишка, точно загнанный в угол, был готов пойти на что угодно, лишь бы получить ключ к заветной цели. А Дрим не мог сдержать хрипящего смеха сквозь окровавленные зубы: юному президенту пустыни ещё предстояло усвоить один крайне жестокий урок. Величие достаётся лишь тем, кто готов пожертвовать собой целиком. Отдать всего себя, свою душу и сердце, и возложить их на жадный алтарь вольного случая, ожидая абсолютно непредсказуемого результата. А после с молчаливой стойкостью принимать то, что небеса ниспошлют. Дрим был рождён летать, а не ползать. И Алексу придётся знатно помучаться в попытках оторвать его крылья. Его палач и правда был крайне изобретателен, пусть иногда и повторяется. Как и сегодня например. Калёное железо, оставляющее глубокие, впечатанные следы на коже. Разнообразные скальпели и ножницы. Иглы, с острой и резкой болью входящие под ногти. И плоскогубцы, эти ногти выдирающие. Наждачная бумага, сдирающая кожу, и чужие пальцы, впивающиеся в оголённую плоть. А потом, когда фантазия кончалась, начиналось самое банальное и низкое со стороны Квакити: избиение полностью безоружного и буквально лежачего заключённого. Дрим же благодарил бога, от которого когда-то отрёкся, что он всё ещё не утратил возможность проваливаться в пустоту, теряя сознание. И то было блаженством, которого так искренне жаждал мечтатель: боль угасала, а измученную душу укутывало хладное полотно мрака, помогая унять горячку. Когда он нормально спал в последний раз? Чтоб больше четырёх часов, не прерываясь постоянно на пробуждение от панической атаки или кошмара. Сны когда-то являлись способом сделать вдох и выдох. Самое прекрасное время, когда можно было погрузиться в мир фантазий, который снимал боль, помогал снизить её. Грёзы наполнялись бескрайними зелёными полями, заполненными цветами до краёв, ему снилось ласковое солнце и небо, от одного взгляда на которое хотелось смеяться. В такие моменты Дрим чувствовал себя свежее и моложе, словно не было всего того, за что его ныне зовут чудовищем. Быстрый ветер трепал золотые волосы, бился в спину и гнал вперёд, заставляя пришпорить Спирита. Иногда снилось время, когда он был единственным хозяином этих земель. Их тогда было немного, не больше десяти человек. Большой дом, где место могло найтись каждому. А ещё семья. Тогда Дрим воспринимал это как должное, как единственно возможный вариант. Когда мужчина открывал глаза, он постыдно часто находил себя тихо скулящим от щемящей боли и злости в груди, сердечной обиды, кривым гвоздём вставшей меж рёбер. Все они его кинули. Ради каких-то блять детей, решивших, что им все можно. Мечтатель поначалу шипел, злился, выл, царапал стены. А потом привык. С каждым днем воспоминания гасли, заменяясь новыми. Первый раз, когда Дрим проснулся с криком на устах был около четырёх месяцев назад. Ему снился его обычный день в камере. И Квакити, медленно достающий ему из черепа глазное яблоко. Возможно, это даже правильно, в какой-то степени. Если бы люди любили каждое дикое животное, вышедшее из леса, они бы давно вымерли как вид. Дрим давится глотком воздуха, кашляет и выравнивает дыхание, будто захлёбывается. На тяжело вздымающейся груди ощущается давление широкой ладони. Он щурится, морщится от сразу вернувшейся в тело боли и с трудом открывает слипшиеся от слез глаза. Мутным пятном различает перед собой Сэма. «Снова?» Администратор думает, что возможно бы испугался крипера, если бы нашёл в себе силы на это. Но сил нет даже на то, чтобы держать глаза открытыми. Человечья сущность затухает, позволяя телу сдаться на чужую милость, в то время как инстинкты, заложенные Творцом, кричат подниматься на ноги. Его создали как оружие, запрограммировав из раза в раз собирать себя по кусочкам, и, забывая себя-человека, отдавать контроль себе-животному. Человек готов упасть на колени и смиренно склонить голову, ожидая избавления от мук. Но даже смертельно раненое животное, загнанное в угол, продолжало биться до последнего вздоха. А ныне даже животное молчит, скулит чуть слышно, поджимая к себе лапы. Сэм совсем рядом, тянет руку ближе. И Тейкен с трудом старается отползти. Тело ощущается непослушным мешком с костями, которое решительно не слушается. Нет, не сегодня. Дрим не для того так много выстрадал, чтоб подохнуть столь жалким способом. Но боли не следует. — Тише. Успокойся. Я без оружия,- глухой голос шелестит из под маски, обрываясь шумным вдохом и выдохом серого пара через респиратор. Спокойнее не становится. — Не трогай меня,- слова дребезжат, будто стеклянная пластинка, стукающаяся с точно такой же перед тем, как рассыпаться осколками. Мечтатель хрипит, кашляет и опять чувствует кровь во рту. Казалось, этот вкус никогда не пропадал. Сэм терпелив. А ещё молчалив, пока приподнимает заключённого, помогая ему сесть. А после подносит к искусанным губам горлышко бутылочки с зельем, заставляя открыть рот и выпить. И боль медленно притупляется, всё ещё отзываясь в каждой клеточке тела. — Легче? - страж смотрит внимательно, ожидая реакции. И, получив кивок в ответ, возвращается к попыткам помочь. Стоп, что? «Помочь?» Дрим прислоняется спиной к стене и прикрывает глаза, вверяя себя хозяину этого места. И Сэм, к удивлению своего подопечного, это доверие не обманывает. Руки, привыкшие держать оружие и копаться в механизмах, не могут быть нежными по определению. Но страж старается. Просто чтоб не причинить больше боли тому, кто и без того натерпелся. Сэм ведь тоже причастен к случившемуся. Ему жить с мыслью, что он позволил Квакити нарушать правила Пандоры ради эфемерного «общего блага». И можно было бы закрыть глаза, оправдывая превышение полномочий тем, что Дрим совершил ни одно преступление, что для него это искупление своих грехов. Однако, Сэм не мог себе лгать: то, что делал Квакити, не шло в сравнение с тем, что когда-то совершил администратор. И всё же, Дрим уважал честный бой: он сражался жестоко, но нельзя было отвергнуть главного - его действия объяснялись логикой, причинно-следственной связью и целью сохранить мир любой ценой, порою даже с помощью контроля или насилия. Квакити же игрался с властью, упиваясь тем, что лишился любого контроля и теперь мог тешить своё непомерно раздутое эго чем только пожелает. И Сэм искренне зол на самого себя, что повёлся на такой дешёвый и наглый обман. Дрим очень тихий сейчас. И это странно, неправильно как-то. Всегда говорливый, артистичный в своём лёгком сумасбродстве и грациозно-гибкий в искусных речах. И Сэму кажется иррациональным его молчание. Не умер ли? Да нет, живой. Пусть и чудом. Крипер аккуратно распахивает чужой комбинезон вырвиглазно рыжего цвета, чувствует, как под его руками вздрагивают. Но зрелище, открывшееся глазу, заставляет и самого стража дрогнуть. Боги. Дрим действительно очень живучий, если прошёл через такое количество пыток и остался в живых. Он мог истечь кровью. Получить заражение. Умереть от болевого шока. Или банально удавиться на прутьях решетки, обвязав лоскут порванной одежды вокруг горла и затянув под весом собственного тела. И виноват был бы Сэм. Мечтатель не видит чужого лица полностью, но распахнутых глаз хватает, чтобы выдавить из себя подобие улыбки. Дрим знает каждую чужую мысль сейчас, он был достаточно знаком с Сэмом, чтобы понимать его принципы и мотивы. Дрим искренне наслаждается тем, что Сэму тоже погано на душе. Шипит сквозь зубы и глухо мычит, пока раны нещадно щиплет: страж обрабатывает то, что уже успело загноиться, а приятного в этом очень мало. А Дрим давит в себе позорное желание уткнуться лбом в широкое плечо крипотавра. Он устал. Гибридное существо, как иронично, куда человечнее простых людей. Да, Дрим виноват. Но он живой. Ему больно и страшно. И никто не имеет права распоряжаться чужой жизнью так, как позволял себе Квакити. Мечтатель исхудавший до жути, бледный и грязный. В кровавых разводах, расписавших собой всё истощённое тело. И кожа у него даже не бледная, а серая, словно болеет чем. Сэм молчит, ведь молчание —их неоспоримое кредо, пока накладывает бинты и покрывает синюшные гематомы целебной мазью. Не произносит ни слова, когда вместо благодарности от него отстраняются сразу же, как только появляется такая возможность. И не требует ничего, когда оставляет маленький подарок на полу, поодаль от заключённого: чистую тюремную робу, кусок мыла и запечатанный сухпай с дополнительным зельем исцеления. Дрим недоверчиво сверкает глазами из своего тёмного угла, переводя затравленный взгляд от столь щедрого «дара» на стража, подвох ждёт и губы поджимает, никак не обозначая свою реакцию. — Поешь,- интонация Сэма не меняется, когда он поднимается с пола, собираясь уходить. Спокойствие, холод и удивительная педантичность. Иногда мечтатель начинал подозревать, что у того и вовсе нет чувств. И каждый из них удивляется едва слышному «спасибо», слетающему с губ заключённого. Сегодня Дрим впервые засыпает с ощущением чего-то, отдалённо напоминающим спокойствие.