До последней капли крови

Честно говоря, первое, о чём Чанбин думает — что Сонхва его порвёт. Да, прямо вот так, глядя ему в глаза, видя его явственно довольную улыбку, он всё ещё думает, что не жилец. Что ходил уже заведомо мертвецом с тех пор, как еще несколько месяцев назад на каком-то из вампирских собраний к нему, скучающему у одного из столов с едой, подошёл улыбающийся парень и завёл непринуждённый разговор о разнице мяса здесь и в одном из кафе — Чанбин, к слову, в то кафе сходил. Понравилось. И с первой мысли, что ему нравится этот человек, с первой нотки тоскливого отчаяния в душе, когда к этому человеку — Уёну — вышел из зала другой, тонкий, изящный, настолько не от мира сего, и Уён бросился ему на шею — ещё тогда Чанбин умер, сам того не зная. Ещё когда Сонхва отчего-то, на следующем уже собрании, присел рядом и заговорил об Уёне, а потом каким-то образом они уехали оттуда втроём — почему-то в Кенбоккун, да и то не доехали, Сонхва увёл их гулять по Букчону и большую часть времени ругался, через слово используя классическое «в моё время было иначе», — ещё тогда Чанбин, смеясь над их шутками и то и дело отпуская шутки сам, умирал каждую секунду. Никогда, ни единого мгновения Чанбин не думал, что может испытывать что-то к вампиру. Только здесь и сейчас он встречается со своим страхом вживую, и страх этот имеет лицо измождённого, черноволосого полуголого мужчины, даже в таком виде больше похожего не на мокрого воробья, а на попавшего в беду европейского средневекового аристократа. Их, корейские, слишком грубы для того впечатления, что несёт в себе Сонхва. Одобрение Сонхвы тогда, когда он ожидал ярости — это настолько много для Чанбина, что он из двух классических реакций «бей или беги» выбирает третью — впадает в ступор. Он просто смотрит Сонхве в лицо, пока Уён возится со штанами, а Сонхва со слабой улыбкой смотрит на него в ответ. На Чанбина, не на Уёна, хотя, в представлении Чанбина, он вообще от Уёна ни глаз, ни рук отрывать не должен. От взгляда Сонхвы жжёт что-то внутри, словно клеймом выжигает, и, нелепо смущаясь всего и вся разом, Чанбин перекладывает лейку в другую руку и тянется к Уёну. — Давай помогу, что ли, — неожиданно даже для самого себя хрипло предлагает он. — Ага, — увлечённо бормочет Уён и тянет вниз тонкую, липнущую к коже ткань. — Так, давай, подними его. — Как именно? — непонимающе сдвигает брови Чанбин и отстраняется, пытаясь охватить взглядом всю открывающуюся картину и прикинуть, как лучше действовать. Но оказывается, что у Уёна уже всё продумано. — За талию, — указывает тот. — Ну, давай, ты как будто первый раз парней в постели раздеваешь! И смеётся, хитрая зараза, косит на Чанбина темным, любопытным взглядом, ждёт и проверяет реакцию — так, что хочется рассмеяться в ответ. Чанбин, конечно, не в первый. Совсем не в первый, но. — В ванне — в первый, — подмигивает ему Чанбин и всё-таки бросает лейку. Обходит Уёна и, примериваясь, перевешивается в ванную и обхватывает Сонхву под талию. Угол неудобный, но его спасает то, что полностью весь вес на себя брать не нужно — достаточно освободить от опоры задницу. Или как там у графьёв это место называется, фыркает про себя Чанбин, на их высоком языке? — Ага, вот так, — подтверждает Уён и продолжает стаскивать тонкие брюки. Чанбин делает целых два наблюдения: во-первых, кажется, это — и рубашка тоже — домашний, спальный комплект, и Сонхва действительно всё больше напоминает ему графа, потому что у кого ещё пижама может быть в виде брюк; и, во-вторых, под брюками ничего нет. Не то чтобы Чанбин ждал ещё нескольких слоёв нижних панталон, но и вот так сразу, глаза в, кхм, кожу, увидеть член парня, который ему нравится, он не ожидал. Точнее, вампира, и к этому ещё нужно отдельно привыкнуть, как и к тому, что, несмотря на поцелуй Уёна, Сонхва так и не пытается его убить. И даже не рычит, и Уёну позволяет прикоснуться к руке, отвлекая и приводя в себя: — Всё, отпускай, — приказывает тот. — Теперь ноги. Морща лоб, Чанбин отводит глаза и кивает, а потом поднимается к торцу ванной. И, вместо того, чтобы эти ноги поднимать, заставляя Уёна мучиться, стаскивая брюки по сантиметру, Чанбин попросту ловит и тянет на себя края штанин. Глаза словно сами собой снова устремляются к паху Сонхвы. Ну не может Чанбин не смотреть, не может — хотя и зрелище не особо примечательное, ни размером, ни, вероятно, состоянием, особенно с учётом того, насколько Сонхва до сих пор весь ледяной. Особенно сейчас, когда вода льется вообще куда-то не туда, а Чанбин пытается перебороть какие-то там жалкие мокрые брюки. Всё же у него хватает сил, и Уён торопливо ловит освобождённые ноги, не давая им удариться о железо. Или не железо, Чанбин не слишком разбирается, но ванна явно старая, если не сказать старинная, времён начала века и, кажется, с материка. Сонхва всё больше напоминает ему графа — и вот этот нежно-розовый цвет краски этой самой ванны, противоречащий всем предыдущим впечатлениям, мешает Чанбину составить цельный образ, напоминает, что Сонхва глубже, чем кажется на первый взгляд, больше, чем кажется… И Уён. Уён торопливо льет гель для душа на ладонь и принимается делать то, за чем они здесь, собственно, и собрались — моет Сонхву. Изо всех сил стараясь не смотреть на его нежные, заботливые движения, Чанбин снова возвращается к своей почетной миссии лейкодержателя и, повинуясь командам, направляет воду то туда, то сюда. Уёна явственно совсем не смущает ни засохшая кровь, ни грязь, и это тоже так не ложится на тот образ, что Чанбин уже успел для себя составить, что он с какой-то неожиданной для себя тоской даже завидует их близости и тому, как эти двое, по-видимому, знают друг друга. Как эти двое друг другу близки. До сих пор Чанбин никогда не думал об отношениях более чем с одним человеком. Но до сих пор — до недавних пор, точнее — ему никогда не нравилась уже состоящая в отношениях пара. Чанбин нормально относится к вампирам. К тому же Джисону, хоть и напрягался сначала — но это больше от незнания, а теперь он спокойно может сидеть рядом, пока Джисон завтракает с — и из — руки Феликса. До определенного момента, разумеется, потому что присутствовать при чужом сексе он не нанимался, это не порно, а друзья, которым ему ещё в глаза потом смотреть. В целом, Чанбин всё равно уже перешагнул ту грань, которая нервировала его в этом контексте больше всего: дал себя укусить. И то даже без перспективы каких-либо отношений в тот момент, просто из-за хорошего отношения к человеку, то есть вампиру. То есть к Сонхве. Из-за уважения и, возможно, малой толики тех трудноопределимых чувств, что заставляют его сейчас всё-таки, не отрываясь, смотреть на заботливые руки Уёна. Ну и на член Сонхвы сползать взглядом, чего уж там, Чанбин здоровый половозрелый мужчина вполне себе гомосексуальной ориентации и ну физически не способен не интересоваться, что же там между ног у объекта его симпатии. Член у Сонхвы очень красивый. Средней длины, ровный, чуть изогнутый набок так, что с ракурса Чанбина это выглядит ещё и изящно, а пальцы Уёна, без сомнений моющего Сонхву и там, красиво контрастируют: смуглое на розовом. Цвет на мгновение мелькающей головки, со смешком сравнивает про себя Чанбин, очень похож на цвет ванны. Затем Уён заканчивает с телом, просит Чанбина ополоснуть лишний раз, чтобы Сонхва не мёрз, и переходит к волосам. Сам помогает Сонхве сдвинуться так, чтобы голова его оказалась почти на бортике — и тот даже пытается шевелиться, со стоном опирается на тут же подламывающиеся руки. — Не надо, Хва, — тут же вздрагивает Уён и пытается его поймать мыльными руками. — Айгу, даже не пытайся! Сонхва выдыхает — кажется, недовольно, но у него явно попросту не хватает сил на повторную попытку, — и всё-таки послушно расслабляется и закрывает глаза. Конечно, это сходу сложно заметить, но Чанбин уверен, что с каждой минутой тот всё больше приходит в себя; хотя синяки с его тела всё ещё никуда не деваются. Ну да, напоминает себе Чанбин, главное блюдо дня — Уён. Грешным делом у него, конечно, мелькает мысль, как бы так обойтись без ещё одного укуса. Может быть, если Сонхва медленно восстанавливается, то нужно просто подождать достаточно времени и тот восстановится сам, до конца? Нет, тот Ли говорил о минимум полулитре крови вдобавок к отпитому от Чанбина — и, честно говоря, несмотря на двоякие сложившиеся впечатления, у Чанбина нет причин тому не верить. Просто, разбирает он свои чувства, ему подсознательно хочется уберечь Уёна от пережитого недавно самому. Слишком странно это всё. Конечно, Уёна-то пили наверняка гораздо больше, чем Чанбина, для которого сегодня вообще-то это был первый опыт, но всё равно хочется, чтобы его использовали не так… сильно? часто? откровенно? Чанбин не может подобрать слов. — Помоги сдвинуть его чуть пониже, — просит тем временем Уён, и Чанбин, включившись, осознает, что задумался слишком глубоко и пропустил буквально весь процесс промывки волос — и теперь Уён требовательно протягивает руку, ожидая, что Чанбин передаст ему лейку и сделает уже наконец то, что тот хочет. Чанбину требуется ещё несколько мгновений, чтобы вообще вспомнить, что именно. Однако у него всё же получается, но приходится придерживать по-прежнему безвольное тело Сонхвы, чтобы тот не сполз окончательно вниз — и кожа под его руками по-прежнему ледяная, словно внутри Сонхвы до сих пор зима и лютая стужа. Уён выключает воду и, выпрямляясь, хмурится, на мгновение поджимает губы. — Так, тебе снова придется его тащить, — наконец определяется он. — Раз надо поить, то только в спальню, без вариантов. И сам грязное с себя сними, я потом брошу в стирку. Только тут Чанбин догадывается посмотреть на себя. А ведь он ещё что-то про Минги неутешительное думал, а сам-то… Вся грудь в пятнах, коллекционной светлой футболке явно конец, и потёки по светлым штанам тоже слишком уж похожи на кровь, чтобы игнорировать их наличие. Но раздеться? Полностью? Трусы, наверное, тоже промокли… — Ты дашь мне что-нибудь переодеться? — по ассоциации все с тем же Минги спрашивает он. — Зачем? — удивляется Уён, медлит, словно ожидая пояснения — но Чанбин молчит, надеясь, что до того дойдет и так. Действительно доходит, и даже спустя всего несколько мгновений: Уён сникает и со вздохом прикрывает на несколько секунд глаза. Так — в эту секунду, в этой позе, мгновение, остановись, ты слишком пугаешь, — Чанбин особенно хорошо видит, как сильно эти две без малого недели повлияли на Уёна. О бессоннице и речи не идёт — судя по ввалившимся глазам, тот не спал совсем, ну, или почти не спал. Синяки под его глазами оттенком могут соперничать разве что лишь с его же чёрной футболкой, полу которой Уён в задумчивости, лёгким движением, то и дело пытается дёргать. — Укус для Хва — это всегда секс, — так и не открывая глаз, устало поясняет ему Уён. — Со мной, по крайней мере. Тебе не обязательно в этом участвовать, если ты не хочешь, только… Будь рядом, Чанбинни, пожалуйста, хотя бы вначале. Хотя бы первые… не знаю, десять минут? Двадцать? Чанбин непроизвольно выгибает бровь, а в голове не то Сынмин с его специфической мимикой, не то и вовсе Минхо, отчего собственный жест ему тут же начинает казаться издевательским, и он мгновенно сбрасывает это выражение лица, возвращается к открытой, откровенной серьезности. — Почему? — тихо спрашивает он. Не потому, что против, а потому, что просто хочет знать, что его ждёт. — Зачем, Уён-а? — Когда он укусил меня в первый раз, — монотонно, безэмоционально говорит тот, — то не отпускал меня первые несколько часов. Взломал дверь в туалете, когда я закрылся поссать — просто выдернул её, понимаешь? Сейчас ты рядом с ним, но, если ты уйдешь и у него будут силы, он пойдет искать тебя. Звучит обидно, причем, как только Чанбин преодолевает первую, естественную реакцию отторжения, то понимает, что обидно вдвойне: и для него самого, и для Уёна. Ему самому хочется услышать, что его просто хотят чувствовать рядом, просто хотят — во всех, пожалуй, смыслах, но это более чем глупо с учётом того, что они пока так плохо знакомы и вынужденно оказались так близко сейчас. Для Уёна же, должно быть, смертельно обидно осознавать, что его любимый человек может оставить его одного сразу после укуса ради кого-то другого. Ради постороннего. Да. Ради постороннего, уверен Чанбин, и его неуверенность тут ни при чём, равно как и тот поцелуй Уёна: даже будь он с ними в отношениях, всё равно бы считал, что это время — только для них двоих. Им нужно снова побыть друг с другом рядом. Вместе. Ощутить, что Сонхва жив, и вспомнить, каково это. Взаимные обиды в голове Чанбина успешно аннигилируют друг друга, потому что он не хочет, чтобы Уену было больно, и, чтобы так и было, от Чанбина не требуется ничего сверх меры: просто быть рядом. Ну голым, ну подумаешь? Может, ещё и объятий перепадёт. Почему бы и нет. Ладно, соглашается он и вслух повторяет: — Ладно. Без проблем, Уён-а. Отвернуться он даже не просит. Ни Уёна, с интересом поблескивающего глазами, ни Сонхву, у которого веки полуприкрыты и вообще непонятно, жив ли он там ещё. Однако сам он отворачивается всё равно, хотя бы на мгновения давая себе иллюзию отсутствия зрителей. Грязная одежда летит на пол, один предмет за другим — Чанбин даже носки снимает и бросает в общую кучу. Разворачивается, чувствуя, как прохладный воздух холодит до сих пор мерзнущие ноги и руки, и смело встречает взгляд Уёна глаза в глаза. — Ты сам раздеваться собираешься? — ухмыляется Чанбин, игнорируя его жадный интерес к определенным частям собственного тела. — Да я-то чистый, в спальне разденусь, — отмахивается тот и поворачивается к тумбе. — Сейчас, дай я найду полотенце… Вот, всё, доставай. Хва, ты как? Ещё немного, я обещаю, дойдем до спальни и я тебя покормлю. Звучит смешно, как будто Уён с лошадью разговаривает, думает Чанбин, но ему перепадает не лучше: поглощённый нетерпением Уён распахивает огромное полотенце-простыню и поторапливает его взглядом. С непроизвольным смешком Чанбин всё-таки наклоняется и смотрит в лицо снова улыбающемуся Сонхве. Улыбка у того явно болезненная, но искренняя: от уголков глаз бегут еле заметные мимические морщинки, и во всем виде Сонхвы в кои-то читается откровенное удовольствие, когда тот переводит взгляд с него на Уёна и обратно. Только сейчас Чанбин осознает, что его голая натура стала предметом внимания не только со стороны Уёна, и посмеивается — одной ногой в могиле, весь вампир вампиром, прямо на всю голову — а туда же. Не зря качался, по крайней мере, удовлетворённо думает Чанбин и наконец вытаскивает Сонхву на руках из так и не вписывающейся во все его представления розовой ванны. Уён кое-как обтирает Сонхву и прямо поверх рук Чанбина заматывает того в полотенце. Чанбин почти завидует: ему тоже хочется такое и вот так, но, впрочем, быть не объектом, а субъектом заботы тоже забавно, настолько, что Чанбин в кои-то веки понимает, что находит в этом Минхо. В полотенце Сонхва уже не кажется таким безвольным и умирающим, да и на лице Уёна наконец-то виден неприкрытый энтузиазм, с которым тот и принимается тащить их за собой в сторону спальни. Переступив порог, Чанбин с любопытством оглядывается. Пока он шел, то мучился любопытством, какая именно обстановка его встретит, не тоже ли розовая? Но нет: его встречает исключительно мужская спальня с откровенно же мужским дизайном спокойного человека, явно не любящего лишние раздражители. Всё вокруг в серо-синих неярких тонах: постель, покрывало, стены и шторы, и даже потолок выкрашен в светло-серый, будто каменный цвет. Как будто Сонхва чувствует себя уверенно под защитой этих стен — и ванная не вписывается в эту картину опять. Снова. — Вон туда, — Уён направляет его к изголовью кровати и сдергивает покрывало с подушек. — Садитесь. Оба. Конечно, Чанбин знает его не так хорошо, как хотел бы, но Уён, берущий управление на себя — это нечто. Да, по нему видно, что это всё от нетерпения, что ему слишком хочется перейти к следующему этапу, что, по его мнению, Чанбин слишком медленно устраивается и много ёрзает — однако жадность в его глазах Чанбина не оскорбляет ни на мгновение. Уён сам поправляет подушки и подсовывает ему одну под голову, тихо, мимоходом, уточняя, удобно ли, и это так тепло, так по-домашнему, что очень хочется обнять ещё и его. Горячие кончики пальцев скользят по плечу Чанбина так, будто это естественно — оставлять такую нежную ласку просто так, без спроса; Чанбину кажется, что под его прикосновениями он тает, словно сделанный изо льда. В руках у него — точно такая же ледышка со вновь полуприкрытыми глазами. Будто потеряв терпение, Уён наконец жмется ближе к ним обоим, встраивается согнутыми коленями между ног Чанбина и не убирает рук с них обоих. Смотрит, впрочем, тот исключительно на Сонхву. — Джаги-я, — тихо зовёт он. — Айгу, Хва, тебе хватит сил укусить, или мне, как тогда, вскрыть запястье? Не сводя с него пристального взгляда, изучая встревоженное выражение лица, Чанбин вновь делает два вывода: во-первых, такое уже бывало. Сонхва уже бывал слаб настолько, что не мог пить, как бы Чанбину ни хотелось от этого понимания перенестись в прошлое и дать кому-нибудь — причине случившегося — по морде. Наверняка же существовала тогда эта причина и, возможно, существует сейчас, думает Чанбин, и усмехается. Никуда эта причина он него не денется. Во-вторых, Уён, по-видимому, знает, что делает. Насколько бы психом он ни казался, предлагая нечто подобное, Уён уже проходил через нечто похожее — и за Уёна тоже хочется кому-то дать в морду. Сонхва качает головой: Чанбин чувствует движения его затылка собственным плечом. — Хорошо, — соглашается Уён, и Сонхва эхом шепчет: «Хорошо». Уён подставляется точно так же, как подставлялся, наверное, сам Чанбин часом ранее: нагибается, тянет подбородок совсем ближе, но всё же недостаточно — и, когда Сонхва пытается дотянуться, но не может, Чанбину приходится судорожно вспоминать, как ощущалась ладонь на его собственной шее, как Минги держал Сонхву, и изо всех сил пытаться повторить то же самое. Хватает прикосновения: Сонхва открывает рот и прокусывает кожу с совершенно неожиданной лёгкостью. Из первого ряда, в 8к, в superHD, глядя, как рвётся под нажимом зубов плоть, как втягиваются щеки с первым глотком, Чанбин чувствует непредсказуемое возбуждение — как будто на минет смотрит. Сонхва сосёт так старательно, так вдумчиво, что Чанбин думает, что никогда не сможет отвести от него глаз, и смотрит-смотрит-смотрит, затаив дыхание, как разглаживаются царапины на лице, как растворяются синяки, как… Уён громко, выразительно стонет, и Сонхва отстраняется сам, первый, с такой силой, что с лёгкостью побеждает неловкий нажим абсолютно не уверенного в том, что делает, Чанбина. Он уже выглядит совершенно иначе: живым, сильным, тело в руках Чанбина быстро теплеет, а вот Уён — Уён моргает, словно одурманенный. Ещё хуже делает язык Сонхвы, скользящий поверх укуса, зализывающий собственные следы. Это не должно так возбуждать, знает Чанбин — это просто вид, это не его шею с явным наслаждением лижет сейчас Сонхва, это не его губы собирают последние призраки капель крови. Однако шея Чанбина немеет и колет под фантомной щекоткой, и хочется, очень хочется наклониться и присоединиться к Сонхве или, по крайней мере, подставиться, чтобы стать следующим. Не получается: Сонхва отстраняется раньше и оборачивается на самого Чанбина с таким пристальным вниманием, что Чанбин почти чувствует, как мурашки бурятся сквозь кожу до самых вен и сбегают толпой куда-то в пятки. Сонхва облизывается, голодно, жадно — и выпрямляется, нависает над Чанбином чуть ли не на полголовы. Игнорируя Уёна, он берет лицо Чанбина в ладони-лодочки и вглядывается так пристально, будто не помнит его совсем и пытается узнать. — Ты дал мне свою кровь, — медленно шепчет Сонхва. — Я до сих пор чувствую твой вкус. Почему? Чанбин всё ещё не дышит или пытается дышать так аккуратно и незаметно, чтобы не привлекать к своему волнению лишнего внимания — хотя из-за спины Сонхвы Уён одаривает его подозрительно знакомой улыбкой и прижимается к Сонхве сзади всем телом; всё внимание здесь приковано к Чанбину в принципе. Чанбин теряется с ответом. Что он должен сказать?.. Что хотел, что чувствовал себя обязанным, что не мог этого не сделать? Что ему было больно видеть Сонхву таким? Что сейчас, полный сил, тот успокаивает Чанбина просто самим своим существованием? Что Чанбин откровенно не знает, как балансировать меж ним и Уёном и не мог вынести вида, как ломается Уён в одиночку? — Я… — начинает он и замолкает, потому что слов одновременно и нет, и их слишком много. Почему вампиры не умеют читать мысли? Сонхва целует его.