Суждения ночь

Когда судят Дьявола, где-то склабится Бог. Склабился бы и сам Дьявол, но отчего-то он не ведёт и бровью — безэмоционален страшно, от его спокойного, равнодушного взгляда кровь встаёт в жилах. Луиза впервой видела его не снисходительным мерзавцем — и хотела уже не видеть, успокоившись на приятном упругом матрасе с адским псом в ногах, но он её ещё не отпустил — ровняет спину, вставая с колена, и подаёт ей руку: — Если боишься спать, можно и вовсе не закрывать глаза. — Вы, должно быть, шутите, — она и впрямь устала до смерти — на суде склабились все: издевательски, надругательски, зло; целовали Карой; лезли из кожи вон, чтоб сорвать снисходительную личину Дьявола; лезли в неё, ей под кожу, дабы поймать наконец-таки за язык, — и, вестимо, оттого так бесстыже сарказничала с ним, чувствуя, что заслужила. Кривясь неприязненно в лице, она встаёт на ноги, не принимая его руки. — Тогда пошучу и я: я побывала в аду, — и, усмехнувшись под стать ему — оскорбляюще, — серьёзнеет тотчас, проводя ребром длани по шерсти Бартоломео. — Так что я могу после этого поспать с собакой часа три, прежде чем, разумеется, приступить к вашему важному переводу. Не усталость — неприязнь развязывает язык: Луиза горазда была тот всячески кривить, кривить душой и лицом, лишь бы его растравить — сделать ему неприятно в равной мере, как и он — ей, увлекаясь криводушно ею, увлекая её к зелёной двери точно регалию на ночь суждения. Он держит птичку так, будто хочет сломать ей крыло, — рука, вся в вставших венах, твердеет на ней; персты Дьявола так длинны, что походят на уробороса — Генри окольцевал её руку под сгибом локтя и не даёт ей выпрямиться, ведя раскидистым шагом в тёплое логово Птиц. Бездушный, без снисходительной улыбки, ведения брови в забаве и повадного двуличия надругивается над ней — Луиза терпеть не могла его, его самоудовлетворённость, неприятно терпимый, длинный язык тела, оскорбительно шутливые настроения и теперь не выносила этого пренебрежительного невнимания. Он взял её неаккуратно, точно владеет недорогой вещью, и не опускал посейчас — возбуждённая уже, Луиза не подметила, что лишь Дьяволом стоит на ногах: мёртвая усталость выматывающе роилась в её мышцах, кости ныли — она и впрямь устала от судной ночи. — Что-то ещё? — бесподобная, бесу подобная — склабится со злой снисходительностью под стать ему, бровью ведя на его сползающую по ней к обручью руку — вздыхая сродни ей — устало, Генри Играм берёт её за запястье и предлагает ей подойти к столу с уже расставленным сервизом. — Чаю, — поясняет он, и его густо жёлтые глаза при взгляде на неё точно блещут подковыркой — личина всё так же не выказывает настроений, но она вдруг чувствует, что ему весело. — Эта та самая малость, которой я могу утешить тебя. Не стесняй ся. Бренди — не отрываясь от неё и не отрывая этого растравляющего зловесёлого взора, мистер Морнингсайд сгибом фаланги сдвигает пробку и сушит зубы бутыль одной рукой, разливая бренди по чашкам с птицами. Луиза вздёргивает бровь в скептицизме, когда он, улыбнувшись приятно впервой за вчерашний вечер, ей подмигивает: — Подыграй мне. Из чая в её чашке только бренди — не кривится, видя, как он с ленцой глотает брагу, точно и впрямь пьёт проваренный с любовью чай миссис Хайлам, она не горазда — в своём спокойствии мистер Морнингсайд мерзее повседневного, высится пред ней в бешено дорогом костюме, но на день суда без каких-то подтонов подкладки — рядовой чёрный, без платка, как на траур. Некогда образцово убранные назад волосы разводятся по пробору: одна половина всё так же аккуратно зачёсана, другая — чёлкой спадает ему на бестревожное лицо. Он смотрится точно моложе. И она не подавляет гласный выдох. — Неужели всё… — и выдох этот тотчас изменяет ся в бесподобную безгласную усмешку. С полуулыбкой — ровной, примирительной Луиза приподнимает над столом очаровательную чашку, всю в птицах в полёте, и, помедлив, подносит к снисходительному лицу и чашку ту, и руку — его. — Настолько плохо? Я тебя не отпускал. У Дьявола длинный породистый нос и такие же длинные пальцы, гранатовыми браслетами сводящие её обручье — он ведь так и не кончил её держать подле себя, ломая эту комедию, а она всё тешила себя, ему подыгрывая. На суде за их ровными спинами всё пересуживали, что они сошли с ума с третьей книгой, и Луиза, чувствуя его насмешливое брендивное дыхание на лбу, готова была проклясться, что так это и есть. — Смотря, не дорогая, что именно. Несмотря ни на что, вся саркастическая снисходительность слезает с её лица сродни старой коже, — Генри Играм ещё ближе, улыбается ей сущим, сучьим Дьяволом: приятно и меж тем не очень — назидательно; бесстыдно забавясь с ней, с ленцой ведёт ею её руку к себе и, подмигнув, склабящимися устами щедро выпивает бренди из чашки с птицами. Боюсь, птичка, тебе придётся мне подыгрывать. — Ещё чаю? — страшная непринуждённость в его голосе побуждает Луизу вызывающе выдохнуть в усмешке, улыбаясь беспокойно, сдвигая нервно брови, точно в неверии. Он, разумеется, разумница, играет — вновь видится ей равнодушным всем, разливая эту о-де-ви — её птичья чашка уже полна чая, но мистер Морнингсайд всё подливает масло в огонь, не сводя с милой Луизы испытывающих жёлтых глаз. Его рука всё ещё на ней — пережимает вены на аккуратном узком запястье. — Брось, Луиза, — роняет он безэмоционально, гнувши бровь будто б небрежно — пугающе чопорно. — Ни к чему делать такое испуганное лицо. Словно у тебя это первый раз. — Отпустите меня. Вот как птичка запела. — Пожалуйста, я устала. Слушая сь его, она была с ним прелестной во вранье — Безликий не Дьявол, что перемежал всечасно склабящиеся знающе лица, а та, кто это лицо только что потеряла. Стискивая до желваков челюсти, дыша им подчас, Луиза с ровной спиной, ровным взглядом выдерживает близость его по-издевательски терпимого языка тела — мистер Морнингсайд источает собой веселье, склоняется к ней так же медлительно, как возвращает с руки блудную птицу обратно в дорогую клетку — забавясь её внешней прелестью, судя за дикий нрав. — В таком случае не смею тебя больше задерживать, — воркует он непринуждённо, смягчая на неё бесчувственный взгляд. Луиза не тотчас чувствует, как уроборос на её покрасневшем обручье откусывает наконец-таки конец и сползает к полной донельзя бренди чашке — игриво ведя на неё бровью, Генри сушит ту, и она этого больше не ждёт. Овчинка выделки не стоит, но отчего-то всякий раз Дьявол брал одну и ту же овечку — вчерашнюю птицу. Летевши от него по нескончаемому тёплому узкому коридору, она точно вновь испытывает поцелуй Кары — пока Луиза пытается решить, достойна ли она искупления, дьявольский мистер Морнингсайд планирует празднество. — Над кем проводят Суд? — давясь бездушными вздохами, она встаёт аккурат в преддверии, уже на верхних ступенях, страшась взглянуть на него с объятым страхом лицом. Дрожащие фаланги ни на миг не раздвигаются на ручке зелёной двери — видит бог, Луиза горазда тотчас выйти из игры. Усмехается. — Над нами, птичка, — его иронический голос раздаётся в её голове — так страшно близко, что она срыву оборачивается и под стать ему усмехается — нервно, насильственно. Дверь в его кабинет зазывающе открыта, а сам Дьявол ещё не сдвинулся с места — убирает безучастно сервиз на поднос, точно укоряя её за оставленную работу. Встретившись с ней взглядами, он вмиг угрожающе серьёзнеет: — Мне хотелось бы думать, что ты со мной, Луиза. До самого конца.