Ожидаются заморозки

Это сон, не бойся, Больше не приду — Ещё раз дотронусь К твоему лицу. «Птицы» Помни Имя Своё

Переплетённые молчанием, связанные немым взглядом, сцепленные общим секретом. Они — тайна. Призрачная, бесплотная, укрытая вуалью тайна, которую они вдвоём теплят в обледеневших руках, как погибающий в остервенелой метели огонь. Они оба кажутся обезумевшими пещерными людьми, закрывающимися от целого мира неприступными каменными стенами, но раз за разом стёсывающими ступни об лёд, пытаясь убежать от пожирающей тьмы этой пещеры. Чонсу приходит раз в каждые четыре дня. Поднимается на скрежещущем лифте на восьмой этаж, выстукивает похоронный марш сапогами по тошнотворно-зелёному бетону и дважды стучит в огромную дверь. Может, она не такая уж и огромная, но по сравнению со скукоженной, сгорбленной фигурой, неизменно материализирующейся на пороге, дверь — гигант. И каждые четыре дня Чонсу безмолвно проходит в недра зашторенной однушки с доисторическим ремонтом, цепляясь глазами за раскиданные тут и там фантики и носки, медиаторы и цветастые зажигалки. Тишина ездит по ушам, отдавливая их и скручивая в ломкие трубочки, словно специально затягиваясь на ещё один бесконечный вечер. Шаркают босые ноги, щёлкает чайник, вода устраивает бурлящую революцию, шуршит упаковка с засохшим печеньем — но ни одно слово не срывается с губ. Чонсу молчит. Джуён — тоже. Вместо тысяч пустых слов, которых не терпят хлипкие стены лабиринтоподобной квартиры, они изучают друг друга взглядами. Чонсу, наверное, уже пять тысяч раз проходил этот визуальный маршрут по чужому телу, но каждые четыре дня он вновь отправляется в путь. Джуён похож на современного декадента. Но ещё больше он напоминает истинное произведение искусства. Нос с фривольной горбинкой, гордо разверзающий тягучий воздух, пропитанный дымом сигарет и прожжёного сознания. Вечно нахмуренные крылья бровей, образующие старчески молодую морщинку на лбу, которую так и ломает стереть нежным поцелуем. Точёная линия подбородка и челюсти, об остроту которой хочется распороть болезненно пульсирующие вены. Никогда не улыбающиеся губы, обкусанные до кровавых пробоин, манящие и гипнотизирующие. Немыслимо аристократичные руки, собственнически хватающие и сжимающие тело Чонсу, которое уже не принадлежит ему самому. Тело Чонсу, как и его мелочная душонка, принадлежит исключительно Джуёну. Его острым безразличным глазам, его грубым жестам, его колкому и осмысленному молчанию. Только в этой квартире, замурованной тайнами и мраком, Чонсу живёт. В остальное время — существует. Неприкаянно скитается по городу, бестельным духом блуждая меж полупотухших фонарей и гремящих автотрасс. Каждый раз Чонсу так и подмывает сказать что-то, обронить самую бесполезную фразу, но он знает — так нельзя, так он нарушит негласный обычай этого дома. Настоящего храма. Однако здесь вместо икон — зеркала с отблеском рисованных черт Джуёна. Вместо благовоний — наполненные терриконами сигаретных трупов пепельницы. Вместо священного писания — замысловатые узоры на обоях, оставшихся от чьей-то древней бабушки, а на них целая Библия выткана замызганными сине-зелёными нитями с серебряными проблесками. В этом храме не принято читать молитвы, здесь воскресную службу заменяет могильное молчание, дробящим морозом царапающее спины, и так испещрённые пулями панического страха быть раскрытыми. К Божьему имени тут взывают безмолвно, плаксиво и немощно, а святым числом считают смертельную и несчастливую четвёрку. Сюда приходят не за спасением души. Чонсу здесь для очередного грехопадения, обвивающего изуродованное сердце виноградной лозой соблазнов, пропитанной ложью и ядом вожделения. И у этого храма есть своя чёткая система. Когда земляничный чай с тремя кубиками сахара заканчивается, оставив после себя приторный клей на зубах, два скрытых от чьих-либо глаз тела запираются в единственной комнате. На пол почти бесшумно летят свитера, съезжают джинсы и опадают осколки стеснения. Они обнажены друг перед другом. Полностью. Их рёбра раздвинуты, чтобы каждый смог нащупать в кромешной темноте сердце другого, сжать в покрытом изморозью кулаке и вырвать на мгновение, почувствовав истеричное биение, не окутанное флёром лжи и напускного безразличия. Чонсу старается высмотреть в мизерном свете завёрнутой в одеяла облаков луны черты лица, которыми он одержим до больного сумасшествия. Он отдаётся хаосу, отрекается от собственных фаланг пальцев, с головой утопая в чужой наждачной коже и бесцеремонных царапинах. Млеюще целуя лебединую шею с камнем кадыка, Чонсу вжимается в горящие кости Джуёна, ни капли не заботящегося о чужом или собственном комфорте: он дерёт зубами дрожащие плечи, пламенными руками беспрепятственно раздвигая безвольные бёдра. Без ропота и сопротивления Чонсу ниспадает полупрозрачным распятием на жёсткую односпальную кровать. Руки раскинуты, ноги пришпилены безразличным взглядом к холодному одеялу, а спина неестественно выгнута. Чонсу готов на всё, лишь бы так извиваться под проницательным взором, сотрясаясь от отчаянного желания и кусачего холода, чудом пробравшегося в закупоренную квартиру. Воздух здесь спёрто-дымный, кажется, лёгкие расщепляются на атомы, слепляясь склизкими стенками. Хватаясь за плечи и шею Джуёна истошно до безбожности, Чонсу молчит. Целуя и раздирая зубами поджимающийся живот, Джуён молчит. Передавая наноджоули тепла друг другу в вихре снежного бурана, они оба молчат. Они — тайна. Тайна, отбрасывающая тусклую тень на обои с заповедями божьими безысходно и обречённо, как огонёк зажигалки в железных руках Джуёна. После безмолвного грехопадения и безжалостного жертвоприношения чистых участков тел кровавым отметинам он открывает окно и курит. Долго, вдумчиво, молчаливо. Не прогоняет тихо содрогающегося Чонсу, не затевает разговор, не заботится о течении времени. Только курит, глядя в бездну ледяного беззвёздного неба. Чонсу уныло смотрит на его голую шипастую спину, вдыхает полные лёгкие сигаретного дыма и беззвучно утирает бегущие по вискам слёзы, которые на вкус как земляничный чай с тремя кубиками сахара. Чонсу настолько сросся с этой квартирой, что больше не может дышать за её пределами. Он раздроблен, раскурочен, разобран на мелкие детальки. Он не знает, как жить без треснутой кружки с переслащенным земляничным чаем, без неукрытых нигде коврами скрипящих полов, без хранящего молчание Джуёна, с грубой нежностью целующего все самые тёмные уголки души. Вдох. Слеза. Дым. Кричащая тишина. Выдох. Так по кругу — цикл. Они — тайна. Тайну ни в коем случае нельзя обнародовать хотя бы поднятием шуршащих жалюзи, окостеневших в одном положении. Нельзя. Можно только молчать. Докурив и смяв сигарету, Джуён разворачивается лицом к уже одетому Чонсу, горбящему плечи, и неморгающе глядит. До тошноты гипнотизирует чёрными дырами мёртвых глаз с неподвижными зрачками, превратившимися в ледышки. Ёжась от перманентного холода, Чонсу встаёт. Пора. Скоро придёт шумный сосед Джуёна, раскрашенный в счастливые оттенки и болеющий лихорадкой буйной юности. Этот Джисок переиначит лад квартиры до неузнаваемости, как только дважды провернёт ключ. Не будет трещин на кружках, разверзнутся пасти занавесок, заработает отопление. Чонсу в такой квартире не место. Ему самое место в болотистом молчании, затопленном многозначными взглядами и немыми касаниями. Ему самое место в декадансе неотёсанного Джуёна и его дымчатом сумраке. Скрипы. Шаги. Скрипы опережают шаги. Вместе с Джуёном сама квартира провожает Чонсу до порога. Последний взгляд, последнее касание заледенелой шеи с атрофированными голосовыми связками, последняя надежда на вечер, который наступит спустя четыре дня. Они так же тайно и беззвучно прощаются, отделяясь захлопнувшейся дверью и миллиардами световых лет. Чонсу еле волочит пятидесятитонные ноги, скатываясь валуном по лестнице. Этот дом поглощает его, обгладывает трещащие кости и примагничивает, не давая шанса уйти. Но Чонсу упрямо вываливается из удушливого подъезда на пропахшую холодом улицу. Словно в угаре и беспамятстве отдаляется от дома, хватает ртом морозный воздух, леденящий отмершее горло, и немо рыдает снежинками, вмерзающими в ресницы. Чонсу приходит через четыре дня. Но на этот раз ему не открывают.