Куро будет больно

Темнеющие круги под глазами выделяются даже в черном отражении выключенного экрана ноутбука. Осознание бьет в затылок внезапно, оглушая. Накатывающая паника трясет руки, и Куромаку роняет темный бутылек спирта. Половина вытекает, распространяя едкий запах, но остатков хватает на то, чтобы облить руку и не взвыть от боли. Теперь кровавые разводы на столе не кажутся незначительными, а вид вспоротой кожи заставляет тяжело сглотнуть, сдерживая тошноту с истерикой. Треф не представляет, сколько времени ушло на оттирание следов своей слабости. Он закидывает багровые салфетки нещадно порванными бумагами, обещая себе вынести ведро позже, когда все лягут спать. С тихим шипением он неловко обматывает левую руку принесенными совершенно случайно, на всякий случай, бинтами. Затянув узел, он не без содрогания наблюдает, как на повязке медленно прорисовывается темно-красное пятно. Но дальше оно не растекается — видимо, кровь начала останавливаться. Выдохнув, Куромаку поворачивается проверить, все ли на столе прибрано, и натыкается взглядом на новые, из нержавейки, ножницы. В магазине сказали, что они самые острые. Не обманули. Через мгновение ножницы уже в ведре, вместе с остальным мусором, а серый, бросив последний взгляд на свое отражение в окне, выходит в коридор, одернув чуть топорщащийся от слоя бинтов рукав плотной рубашки. Шум снаружи, сопровождавший тихую истерику, Куромаку не заметил, за что мгновенно поплатился — стоит ему шагнуть за порог, как на голову выливается густая, воняющая ацетоном краска. Вокруг раздается море звуков, но серый ничего не слышит. Он в замедленной съемке поднимает правую руку и тупо пялится впритык на голубую краску. Мозг отключается, отказываясь переваривать всю навалившуюся информацию. Куро поднимает взгляд и сталкивается с зелеными глазами. Сдавленное чувство рвет внутренности, треф не видит ничего, кроме слишком родных, до ломкого спазма нужных глаз. Смеющихся, издевающихся глаз. Оцепенение проходит, и серый чувствует себя тупой ланью, бегущей от малейщего шороха, но замирающей перед фурой. Криков в спину Куромаку тоже не слышит. Входная дверь легко поддается, оказываясь незапертой, и треф вылетает на лестничную площадку, чудом не скатываясь с лестницы кубарем. «Как? Откуда? Зачем?» — вопросы до жгучей боли сдавливают грудь, раздрабливая ребра. Он вылетает из подъезда, падает на обледенелых ступеньках и вскакивает, не замечая ни разбитых коленей, ни содраных ладоней. Постепенно бег сменяется замедляющимся шагом. Вся боль наваливается разом, словно нервую систему перезагрузили. Переставлять ноги становится невыносимо, рана на руке ноет, а кожу, мокрую от крови, холодит. Невольно глубокие вздохи неостановимо прожигают легкие и глотку. В голове мутнеет, и мир пару раз покачивается перед тем, как Куромаку видит его снизу вверх. Снег поглощает тело, подтаивая и впитываясь льдом в рубашку и брюки. Куромаку внезапно начинает колотить, но сил на движение нет ни физических, ни моральных. Боль постепенно угасает, оставляя его ненадолго в покое, наедине с удушливой вонью ацетона и самоуничижающими мыслями. Разве тяжело просто отдать себя другим? По кусочку подарить каждому: успокаивать Зонтика, объяснять все Габриэлю, сдерживать Пика, мотивировать Данте, уговаривая сделать его хоть что-то? Всего лишь помогать вовремя. Всего лишь жить чужими жизнями. Всего лишь кусочек каждому — и от трефа почти ничего не осталось. Самое дорогое, самое важное, то, что Куро так берег, досталось Вару. Как будто треф нуждался в дополнительном наказании. Тело охватывает жгучая боль, и Куро пытается свернуться в клубочек, преодолевая иную, острую боль. Что он, по сути, сделал? За что? Разве он не был достаточно внимателен, терпелив, достаточно, сука, заинтересован в каждом клоне? Почему вместо — нет, не награды — простой, спокойной жизни он… Щеки обжигают кипяченые слезы, неостановимо скатывающиеся по шее за воротник. За что в Вару? В чем суть, в чем смысл, соль? Что такого в валете? Мысли о Вару режут в любом случае, ругает ли его треф или восхищается. Изумрудными глазами, мягкими на вид кудрями, светлой улыбкой — не издевательской, а мимолетной, случайной, невольной. Тело резко перестает трясти, и Куромаку смотрит в бездонное небо. Он столько раз проклинал себя за запретные чувства, что, может, наконец все сбылось. Наверное, это и есть наказание? Вару неведомым образом понял, вычислил, почувствовал чужую слабость и решил отомстить за все выговоры и нравоучения? Хотя какое право имеет треф кого-то учить, если сам… Сам… Влюблен в парня. А небо такое тихое и бездонное. Почти без звезд. Их далекий свет затеняют фонари. Такие маленькие в космических масштабах, жалкие, никчемные фонари, еле освещающие двор, перебивают свет из далеких галактик, пролетевших множество лет лишь ради того, чтобы их не увидели из-за тупых фонарей. Становится душно и жарко. Едкий ацетон забивает легкие, и треф пытается вдыхать как можно реже. Хочется содрать с себя мерзкую душную ткань, хоть как-то остыть, но пальцы не слушаются. Дыхание становится все более поверхностным, и Куро почти не думает, выцепляя случайные образы из прошлого и пересматривая их по нескольку раз. Резкое, неясное движение заставляет разлепить склеившиеся веки. Сухие губы раскрываются в слабом выдохе, когда перед глазами рябит что-то смутно зеленоватое. От прикосновений по плоти вновь расходится боль, и треф хочет воспротивиться, вернуться в апатичное ничто, но может лишь смотреть странный сюрреализм от первого лица. Звуки доплывают до сознания, смешиваясь в единую, оглушающую какафонию. — Блядь, блядь, только не смей, сука, ебанный Куро!!! Облегчение от обнаружения сбежавшего трефа мгновенно испарилось. Куромаку почти не подавал признаков жизни. На ощупь он был такой же холодный, как снег. Вару падает на колени перед ним, трясет клона, не сразу замечая, что его руки окрасились кровью. Паника затмевает сознание, но валет из последних сил хватается за свой более-менее здравый рассудок. Он вспоминает о куртке, и, с трудом приподняв безвольное тело, подкладывает ее под чужую спину. Сдирает куртку с себя, оставаясь в теплом шерстяном свитере, и накрывает Куромаку сверху. Холод пробирает сразу, но Вару старается не думать о нем. — Куро, пожалуйста, сука, Куромаку! — голос срывается на жалкий скулеж, и по лицу бегут горячие слезы. — Я тебя убью, если ты не очнешься, сука, я тебя убью… Рыдания забили горло, не позволяя выдавить что-либо членораздельное врачам наконец приехавшей скорой помощи.