Бездна

Покои Главы Ордена затерялись мягком полумраке. Единственным непотушенный светильник на столе теплым мерцанием озарял угол комнаты, позволяя глазу различить не больше, чем очертания мебели, нарочно бросая неровные красно-оранжевые блики на некоторые предметы. Казалось, робкие отсветы стыдливо теснились у краев стола, кресла, камина, мерцали на плотно задернутых шторах, опасаясь освятить то, что открыть чужому глазу было бы непристойно. Воздух в комнате казался душным, невообразимо жарким. Тело Всадника горело. Он дышал тяжело и прерывисто. На секунду губы обожгло ее дыханием. Эрагон подался вперед, отвечая на поцелуй. Нежная рука скользнула от груди чуть ниже, сминая ткань рубахи. Искусно сделанные застежки мешали. Почти не соображая от наслаждения он с трудом помог ей расстегнуть рубаху. Воздух коснулся разгоряченной кожи. Она наклонилась к его уху. Должно быть, сказала что-то, заставившее его душу затрепетать, захотеть оказаться к ней еще ближе. Эрагон рад был бы сжать ее в объятиях, податься вперед, поцеловать изгиб шеи, услышать слова любви, почувствовать, как бьется ее сердце… Увы, в комнате Всадник был один. Он гнался за неустанно ускользающим образом, раз за разом оставаясь позади. С каждой новой попыткой чувствуя, как по молчавшему сердцу раз за разом невидимая рука проходится зазубренным клинком. Он закрыл глаза, нежно провел рукой по своей шее, чуть оцарапав кожу тупыми ногтями. Тело отозвалось. Эрагон судорожно выдохнул, однако в тихом стоне намек на призрак наслаждения терялся в океане тихой скорби. Так вздыхают над гробом умирающего, когда плакать уже нет сил. Все не так. Не то. Всадник зажмурил глаза. Очертания комнаты в воображении помутились. Тщетно. На губах даже не тень ее давнего поцелуя. Только собственная холодная рука. Мерзкие полуонемевшие пальцы. Везде. На губах, щеках, плечах, груди. Не так. Движения становились резче, яростней, иступленней. Он взывал к самым ярким воспоминаниям, ломая все свои моральные принципы, надеясь, что тело могло когда-то запомнить ее лучше разума и сердца. Душу Эрагона как будто стегнуло кнутом: захотелось сжаться и закричать. Как больно! Как страшно! Вдруг осознать, что сердце на родной образ больше не отзывается. Обнаружить в груди зияющую бездну, на месте которой некогда бурлил океан самых искренних, самых глубоких чувств, на которые Всадник был способен. Чувств, которые он и сейчас был готов отдать ей, без промедления. Но сердце уснуло, укрывшись мягким покрывалом минувших лет. Медленно стерлось все: ее голос, ее взгляд, ее дыхание. Пролетели годы. Размылись в памяти черты лица, забылись движения. Эрагон знал, что любит. Ему было противно и представить, что можно быть с другой женщиной. Рассудок твердил: только она. Всадник с ним соглашался. Сердце им вторило, отказываясь пусть другую на ее место. Память им кивала, лукаво улыбаясь и тайно пожирая остатки воспоминаний. Эрагон уронил голову на руки, судорожно кусая губы. Как это произошло? Еще недавно он смотреть не мог на верхнюю террасу Замка, так ясно и четко рисовало сознание ее, облокотившуюся на резную балюстраду, задумчиво смотрящую на королевскую диадему, сжатую в изящных пальцах. Она тогда что-то говорила. Уверенно, спокойно, так же, как и обычно. Только быстрые, совсем ее натуре не свойственные движения пальцев выдавали ее волнение. Кажется, тогда Эрагону страшно захотелось ее обнять… Может, он это и сделал? Всадник не помнил. Или этого не было? Из всей картины теперь он мог ясно представить одну лишь балюстраду. И так повсюду: все места, которые раньше заставляли его душу кричать и плакать от одиночества, места, которых он старательно избегал: южная оранжерея, гавань близ залива, коридор Восточного крыла замка, в который выходила дверь ее покоев… Теперь они превратились обратно в обыкновенные места, и как всадник не старался, уже сознательно навещая их, хоть надеясь где-то дозваться до тени любимого образа, все было тщетно. Он метался от места к месту в отчаянии, пока и они не начали забываться. Тогда Эрагон осмелился посягнуть на воспоминание, разворошить которое ему долгие годы не позволяла совесть. Их единственная ночь. Тогда, перед прощаньем, Эрагон пообещал себе, что сохранит такое интимное, важное обоим воспоминание в неприкосновенности. Теперь Всадник взывал к нему, как к последнему якорю. Тщетно. Упрямый образ снова не слушался: тогда он упорно не шел из головы, заставляя Всадника не спать ночами, судорожно сжимать в пальцах одеяло, кусать руки, царапать плечи, сгорая от смеси желания и вины. Воспоминание стояло перед глазами слишком ярко, как бы он не старался зажмуриться. А теперь образ молчал. Эрагон готов был отдать столь бережно хранимое воспоминание на растерзание сердцу. Себя — на растерзание совести. Вот только память пожрала его раньше. Всадник старался помочь себе, как только мог. Достал старые документы, раскидал их по столу, будто теперь работал над ними, упорно их перечитывал, заставляя себя думать, что держит в руках не старый архив, а вот-вот сделанные записи. Сидел в кресле, чуть заметно сутулясь, хотя от дурной привычки давно избавился. Потушил светильники, надеясь воссоздать атмосферу той зимней полуночи. Хотя он даже не был уверен, что тогда была зима. Вот, скрипнет дверь… (На деле же, дверь уже давно не скрипела). Всадник запнулся: не мог вспомнить ее голоса. Вот она напротив него, вот он ощущает на коленях тяжесть ее тела, вот она проводит рукой по щеке… (Эрагон спешно закрыл глаза, чтобы не видеть ничтожности своей памяти). Он старался подражать ее прикосновениям. Или тому, как он думал, на что были они похожи. Все, что он помнил точно — то, что обоим той ночью было невообразимо хорошо. Почему-то захотелось засмеяться. Эрагон понимал, как это мысли бессмысленны, как с каждой секундой и так ничтожные обрывки воспоминаний втаптываются в грязь. Попытка воззвать к памяти превратилась в грубую непристойную фантазию. Бесполезно. Эрагон откинулся на спинку кресла. Может, она это имела в виду столько лет назад, когда совсем еще юный Всадник клялся ей в вечной верности и любви. Значит, не зря она опасалась его? И душу как будто сжало тиками. Он знал, что любит. А сердце молчало. Утешало одно: Эрагон не предал ее. Он просто больше ничего не чувствовал. Впервые Всадник признался в этом самому себе. Пошатнувшись, Глава Ордена, встал с кресла. Пара глубоких вдохов. Поправил измятую одежду, застегнул рубаху. Он был совершенно спокоен и внутренне, и внешне. Ни следа былых отчаяния, бессилия и горечи. Рано или поздно это должно было произойти. С годами он приобрел дурную привычку смотреть все со стороны. (Эрагон горько усмехнулся. Встреть он сейчас себя в шестнадцать и скажи, как его чувства изменятся…) Они могли бы увидеться раз, два… И только отсрочили бы неизбежное. Любви свойственно меняться. Вот и его любовь превратилась во что-то… Совсем извращённое, былой силы не потерявшее, но непонятное и противное самому определению любви.

***

С той ночи прошло несколько месяцев. С роковым осознанием Эрагон почти смирился. В Ордене кипела жизнь. — Учитель! Постойте, — в одном из коридоров окликнул его долговязый, нескладный Всадник. Совсем еще юный, лет двенадцати. Он и его годовалая дракониха прилетели на остров всего несколько недель назад. В отличие от остальных новичков, этот парнишка перед ним не тушевался и с первого же часа знакомства засыпал Главу Ордена вопросами. Эрагон остановился. Запыхавшийся парнишка в секунды оказался подоле него. — Правда, что она не прилетит? — Кто? — удивленно переспросил Глава Ордена, внимательно глядя в любопытные глаза одного из учеников. Он уже успел понять, что столь абстрактные вопросы могли означать что угодно и загадочной «ей» могло любое существо, начиная от бабочки, заканчивая его собственной драконихой. Юный Всадник дрожал от нетерпения и нервно кусал губы. — Арья. — на удивление серьезно уточнил мальчик. — Мне она очень нравилась. Эрагон успел сдержаться. С губ едва не сорвалось предательское «Мне тоже». Внезапная волна нежности, любви, тоски, нахлынула так сильно и неожиданно резко, что сохранить внешнее спокойствие удалось с великим трудом. Юный Всадник продолжал что-то неустанно спрашивать, а Эрагон стоял ошеломленный, на все вопросы отвечая машинально. Стук сердца отдавался в ушах, заглушая прочие звуки. Глава Ордена боялся дышать. Он чувствовал снова. Так же, как и много лет назад. Пусть долю секунды. Истосковавшейся душе сполна хватило и ее. На мгновение бездна исчезла. Парнишка давно скрылся в одном из коридоров, Эрагон так и не вспомнил ее лица. Короткая вспышка чувств медленно растворялась в пустоте. Как все-таки жестоко. Любить иступленно, слепо, до безумия неистово, когда все чувства в полноте своей искренности стерлись из памяти, остались жить в одном лишь имени.