Тьма за окнами

Логика происходящего ускользала от Сабуроты, сколько бы он ни пытался удержать её и рассмотреть. Эта волшебная рыбка, махнув хвостом, оставляла его одного на тёмном берегу без ответов. Обхватив горячую чашку одной ладонью, он осторожно по очереди прикоснулся другой рукой к ссадине на носу и к синяку под глазом, и зашипел, — боль оказалась неожиданно жгучей и прострелила глубоко в скулу. Зажмурив веки, он шумно вздохнул и опустил голову. Может быть, и сегодня Варо был прав, и стоило просто в очередной раз заткнуться вовремя и не мелькать перед братьями, и тогда ничего бы не случилось. И всё было бы хорошо, ведь с утра день задался довольно неплохой. Вот вечером только… что-то пошло не так. Верно. Он должен был подумать получше. Даже Тсугуро старался приободрить старшего брата, а Варо, конечно, действительно замучила мигрень, так что можно было его понять, размышлял Сабурота. Однако, как бы ему ни хотелось понять поступки братьев, привычное «сам виноват!» в его голове упрямо и обиженно клевало хищное «тебе снова больно, и всё из-за них». Чтобы заглушить злой клёкот, Сабурота пил горячий чёрный чай с мятой. Противоречивое свежее ощущение мятной прохлады отвлекало его от чего-то пугающего и неоформленного, выхватывало из тьмы, собравшейся за окнами в клубок, чтобы он не продолжал свою мысль, яркой рыбкой сверкающую среди прочих. На кухне было тихо, эта тишина доносила до него обрывки снов домочадцев и слуг, а Сабуроте всё равно не спалось, и немое одиночество сдавливало ему виски почти до слёз. Он очень устал. Где-то тихо звякнуло. Снаружи молчаливая зимняя ночь с укором смотрела на дом глициний, бесшумная и бесконечная, наконец-то спокойная. Согревшись, Сабурота тоскливо посмотрел в чашку и решил, что мятный чай составляет ему неплохую, но не вполне понимающую компанию, встал из-за стола и подошёл к кухонным шкафам, где в ящике ждала маленькая бутылочка саке. Всё равно он завтра будет плохо выглядеть, да и кому в Ордене есть до него дело? Жена, скорее всего, ничего не скажет, или по настроению отправиться ругаться с Варо — поводом выбрав, правда, что угодно ещё, только не синяки и ушибы на лице мужа. Иногда Сабуроте казалось, что ей просто удобно выпускать пар с таким же вспыльчивым человеком, потому что в чём сам он был ещё плох — так это в ссорах и выяснениях отношений. Было проще согласиться, сберечь свои и без этого растрёпанные в мочалку нервы и загладить вину, существующую или нет, чтобы снова стало тихо. «Слабак я и есть», — уныло подумал он. Бутылочка оказалась початой. Вспоминая, когда он успел с ней познакомиться, Сабурота отвёл взгляд и чуть не выронил остатки саке, увидев в дверном проёме робкое худощавое привидение в белой ночнушке, несчастно глядящее на него и, очевидно, не спешащее выходить на контакт. Он со вздохом досады открыл ящичек и спрятал бутылку обратно, через плечо блёкло улыбнувшись дочери. — Привет. Не спится тебе? У Хомаре была странноватая привычка придерживать ответ до какого-то одной ей известного момента, координаты которого, насколько Сабурота понимал, исчислялись расстоянием, настроением, желанием говорить и самочувствием. Бледная и, боже ты, босая, дочь прошла по холодному кафелю к нему и подняла голову. Жёлтый свет трёх кухонных ламп далёкими огнями утонул в её карих глазах, тонкие пальчики неловко схватили край его тёплой жилетки, и девочка уткнулась лбом ему в рукав, пряча лицо. Растерянно поправив очки, Сабурота положил ладонь на её макушку и с незнакомой печалью почему-то подумал, что его шестилетка уж очень крошечная. — Приснилось что-то плохое? — спросил он. — Ну-ка, иди сюда, пол холодный. Он взял её на руки и вместе с ней сел обратно за стол. Если дочка собиралась и дальше молчать, может быть, ему следовало заговорить с ней, хотя бы затем, чтобы её присутствие действительно растормошило одинокую тишину. — Я заварил чай с мятой, сейчас тебе налью. И будет лучше спаться, да? Сабурота потянулся за чайником и искоса заглянул Хомаре в лицо. Девочка внимательно наблюдала за тем, что он делает, всё с таким же отсутствующим выражением. И вправду как маленькое привидение, подумалось Сабуроте. Удивительно унылое существо, с тоской заключил он уже в который раз. Чего ещё можно было ожидать от его собственного дитя? В этом доме, где лозы задушат тебя прежде, чем ты успеешь что-то возразить или подняться с земли на ноги? Она всегда была грустной и тихой, и с каждым годом её было всё труднее заставить улыбнуться. Налив чай в большую кружку, Сабурота осторожно поставил её перед Хомаре. — Вот, пей, — предложил он. Она вдруг повернулась к нему. — Это очень много, — сказала Хомаре. — И это не моя чашка. — Ничего, — тепло сощурился Сабурота, в ту же секунду вынужденный вспомнить о синяке под глазом. Он чуть нахмурился, но сразу просиял и приобнял дочь, погладив её по голове. — Необязательно пить всё. А чашка ничья! Хомаре была невесомая и полупрозрачная. Тщательно отбеленная ночная рубашка с синей ленточкой на ней смотрелась как-то слишком аккуратно и кукольно, и Сабуроте из-за этого чудилось, будто девочке холодно, хотя её руки быстро согревались благодаря тёплому мятному чаю. Усталость накатывала на него такими же мягкими, тягучими волнами, как темнота ночи, пожирающая огонь фонарей на улице, и маленькая дочь у него на коленях, сосредоточенно разворачивающая фантик шоколадки, запрещённой строгой матерью, но разрешённой из чувства противоречия отцом, казалась ему ненастоящей. Это было так странно. Сейчас он точно не спал и не дремал, но всё чудилось отдалённым и приглушённым. Даже когда он не был в действительности один, ему так казалось… Его жизнь распадалась на фрагменты, которые можно было видеть, слышать и чувствовать не всегда. — Я ждала, когда все уснут. Вот тебе и затейница. Сабурота удивлённо приподнял брови и обнял Хомаре крепче. — Так ты совсем не спала? Чего так? Что-то придумала? Она покачала головой. — Нет. — Ты ждала меня? Хомаре осторожно поставила кружку на стол. Ненароком, Сабурота пожалел, что взял для неё такую большую — если она случайно прольёт чай на ночнушку, свирепые женщины, ответственные за опрятность его наследницы, мгновенно расследуют происшествие и без церемоний прикроют их уютную лавочку. Ишь, придумал: чаёвничать в час ночи! — Я так и думала, что ты опять будешь здесь, и решила прийти, чтобы ты тут не был один. Дядя Варо сегодня сердился. Я ушла вечером в комнату, чтобы он не кричал. Колючий птичий клюв снова болезненно укусил его. Печально хмыкнув, Сабурота наклонил голову и прислонился щекой к виску дочери, и огрызок и так не полной фразы, — «правильно сделала», — никак не получилось произнести. Девочка сидела почти неподвижно, опустив руки по швам, как неживая. Задыхаясь от теней, разлившихся даже наперекор свету в кухне, Сабурота не мог распознать, что чувствует, злится ли, или это всё-таки слёзы душат, или просто пора уже пойти и лечь спать, в конце концов. Всё было совершенно неправильно, и он понятия не имел, с чего начать. — Пойдём, птичка, — помолчав ещё вместе с Хомаре, сказал Сабурота, и поднял её на руки, вставая. — Пора тебя укладывать под одеяло. Слышишь, как ветер гудит? Хомаре сонно моргнула ему в ответ и кивнула, после чего — по скрипучим половицам, через долгий коридор, полный путанных сквозняков, подобрав и поставив на место кем-то неосторожно перевёрнутый тяжёлый подсвечник, — Сабурота отнёс дочь в её комнату и уложил в кровать, бессмысленно воркуя ей набор обещаний, рассказов про смешных демонов и другие нелепицы, пока она, укрытая мягким большим одеялом, не уснула сразу же, утомлённо уронив голову на подушку. Он тихо пожелал ей доброй ночи и собирался уже идти, но только замер, глядя на свой рукав, крепко схваченный рукой дочери. Хомаре сопела, удивительно быстро подхваченная обещанными ей сладкими сновидениями, и в недвижимом свете настольной лампы под абажуром выглядела непривычно мирно и спокойно. Сабурота хотел улыбнуться, но ничего не вышло. Должно быть, он слишком устал для этого тоже. А может быть, ему хотелось немного задержаться, пока Хомаре не отпустит его сама, — горькая темнота отступала перед ней обратно за чёрные окна.