Исповедь

ХХ числа ХХ месяца ХХ37 года рядовой Изуверенко А.П. был приговорен к расстрелу за убийство 16-и своих союзников. Приговор был приведен в исполнение ХХ числа того же месяца. На месте преступления была обнаружена кровь убитых и их тела. Форма рядового Изуверенко также была вымазана кровью. С ним, на момент задержания, был окровавленный штык нож. В архивах дела сохранен личный дневник, который рядовой Изуверенко вел в течение своего тюремного заключения.

Исповедь

Все спали. Не так давно мы пережили атаку. Первую за все время службы моей и еще нескольких ребят, переживших ее. Везунчики. Но это ненадолго. Я чувствовал, как мои руки сжимаются в кулак. Сильнее. Еще сильнее. На ладонях точно должны были остаться следы от ногтей, но это было неважно. Важна была ненависть, заставлявшая меня держаться в напряжении от ног до макушки. Мне казалось, что если так продолжится, то мои зубы и вовсе начнут крошиться, а ногти пройдут сквозь кожу, оставляя болезненные следы моей злости. Я поднялся со своего места, взяв заранее снятый с автомата штык нож. Мои движения аккуратные, тихие, словно кошка, передвигающаяся в ночи. Я знал, что мне стоит быть осторожным. Из нашего отряда вернулись не многие. Новички во многом выжили за счет бывалых солдатов, и почти все из них были немногим старше нас. Тогда большинство из них, вместе с нашими старшими устроили вылазку за провизией, кою они собрались искать в деревушке неподалеку от нашего лагеря. Только один из них, Митюк Валерий Степаныч, или, как его обычно все называли, Митька, остался с нами, новобранцами. К нему я и шел в тот момент. Я знал, что мне стоит начать именно с него, ведь если я убил бы первым кого-то другого, то, скорее всего, он бы сразу проснулся. У солдат, прошедших не одну атаку очень чуткий сон и хороший слух, ведь иначе здесь не выжить. Как иронично было то, что именно он мне сказал об этом. Я долго всматривался в его лицо, пока в моей голове один за другим проскакивали воспоминания об этом человеке. «Библия учит тому, что Бог милостив, а ты говоришь о том, что впору убить несогласных. «Так хотел бы Бог»? В чем тогда его милость?», — с какой наглой снисходительной улыбкой он это говорил! «Бог хотел бы и твоей смерти, будь уверен! В этом его милость: даровать смерть тупой свинье, вроде тебя!» — слова, которое я так и не произнес, спрятав их за стиснутыми до боли зубами. В конце концов, я понимал его преимущество и то, что в честном бою я, скорее всего, не одолею его, так что мне оставалось лишь молча смотреть на него, пока он ободряющее треплет меня по плечу, меняя тему разговора. Митька был атеистом, чего я искренне не понимал. У него не было страха перед кем-то? Он мог позволить себе всё? Он всегда опровергал мои слова, когда я начинал заговаривать о Боге. Это очень злило меня. А еще больше меня злило то, что я знал, что прав, но ответить на все его вопросы, которые он мне задавал, заставляя сомневаться, не мог. А его снисходительное: «Если ты во что-то веришь, то я не собираюсь с тобой спорить и переубеждать, но и ты меня ни в чем не пытайся переубедить», звучало после первых минут пяти нашего спора, пока он сам улыбался во все оставшиеся 28 зуба. В такие моменты мне хотелось вырвать и их, чтобы в его рту не осталось ничего, кроме крови, которой он бы и захлебнулся, доставляя мне истинное удовольствие этим прекрасным видом. Конечно, такого бы не произошло, но картинка перед глазами вставала четкая и яркая. Я старался выкинуть бред, который он говорил из головы, хотя слова упорно продолжали повторяться, постепенно становясь нескончаемым белым шумом в моём мозгу. Почему? Почему я не могу выкинуть это из головы? Может потому, что он…прав? Эта странная мысль засела во мне, пуская корни и добираясь до тех моих воспоминаний, о которых я с радостью бы забыл. Меня всё детство учили тому, что Бог добр и милостив. Но в тот момент я четко увидел того бедолагу, отважившегося противиться; то как его забила ножами толпа последователей, и как дети, стоя около нашего предводителя, молча смотрели, пока он сам улыбался и смотрел на его смерть, будто это нечто обыденное: естественная вещь. «Разве это добро? Разве это милость, о которой мне рассказывали?» — задал вопрос я самому себе. Ответа на него я так и не нашел. Вместо этого я только помотал головой, пытаясь выкинуть эти мысли. Я не мог ставить под сомнение учения. Этот небольшой конфликт внутри меня вылился в очередной приступ ненависти, которую я мог направить только на человека, безмятежно спавшего передо мной. Но в тот момент я застыл. Я не мог пошевелиться, двинуться навстречу своей цели. Что-то не позволяло мне двигаться. Что-то внутри меня будто кричало «Остановись! Одумайся!», но я уже не мог остановиться. Даже если бы я в тот момент внезапно осознал, что всё чему меня учили, было бредом, и что меня обманывали всю жизнь, то я всё равно не смог бы отступиться, и я понимал это. Еще несколько секунд я простоял, смотря перед собой и не чувствуя сжатых на рукояти ножа ладоней. Внезапно, я отмер, словно проснулся ото сна, вспомнив о том, что у меня в руке есть нож, что я должен последовать учениям матери и отца и убить людей в этой комнате, ведь понять свою неправоту они просто не могут, а значит и жить не должны. Вместе с этим пробуждением я почувствовал спокойствие, разливающееся по моему телу вместе с какой-то странной, опьяняющей уверенностью в том, что всё правильно, всё так и должно быть, и я не собираюсь делать ничего неправильного. Голос, взывающий к разуму, затих на фоне опьяняющего спокойствия. И, честно, это, пожалуй, лучшее, что могло произойти со мной в то мгновение, ведь надо мной, вероятно, совершили бы самосуд товарищи, которых я бы разбудил слишком яркими эмоциями. Боязливо оглянувшись и не обнаружив неспящих, я аккуратно занес нож над Митькой. С тихим свистом нож рассек воздух, врезаясь в глотку, хотя я метил в грудь. Я отказался от этой идеи в последний момент, ведь нож мог и не попасть между ребер, либо не добраться до сердца, встретив преграду в виде легких, а от крови в них он бы умирал слишком долго и попытками дышать перебудил бы всех в лагере. Нож вошел мягко, словно в кусок подтаявшего сливочного масла. Митюк тут же проснулся, а мое спокойствие сменилось паникой смешанной с вернувшимся гневом. Я быстро ударил второй раз, в это раз я попал недалеко от сонной артерии, сразу же мысленно чертыхнувшись, из-за того, что я не попал в саму артерию. Он попытался подняться, начав тянуться ко мне, а я уже не глядя начал бить его ножом снова и снова, молясь чтобы никто не проснулся. Из-за напрягающихся мышц нож тяжелее входил в тело, но я всё ещё не встречал особого сопротивления. После шестого (или это был восьмой?) удара я почувствовал, что нож буквально тонул в его теле. Осознание того, что он мертв, что я его убил, ударило в голову фонтаном эйфории, словно от той таблетки, которую детям выдавали помощники нашего предводителя перед тем, как учить их основам нашей веры. Бог был на моей стороне. Я посмотрел на его лицо, освещенное лишь светом луны, едва видимой в нашем лагере. Пустой взгляд с застывшим в нем страхом; неестественно и жутко вывернутое тело — свидетельство того, что он пытался бороться за свою жизнь; местами уже свернувшаяся черная кровь, которой запачкан труп, кровать и я. Первая жертва была возложена на алтарь слепого поклонения. Я помню, каким грязным и болезненным я чувствовал себя в тот момент. Это была чума, постепенно заражавшая меня и проникающая в каждую клеточку моего тела. Мои руки, всё ещё готовые возложить к этому алтарю еще больше трупов, начали трястись. Я обернулся. Все спят, даже не подозревая, что они никогда больше не проснутся. В голове всплыл образ матери, которая гладит меня по голове, ласково приговаривая, что я всё делаю правильно, что я молодец. На ватных от страха ногах я подошел к следующей кровати. Я всё еще боялся того, что кто-то проснется, или уже проснулся. В голове мгновенно всплыла картина: я замахиваюсь ножом на очередную жертву, а он внезапно открывает глаза и со всех сторон на меня накидываются солдаты, в том числе и уже убитый мной Митька. Они кричат, скандируя одно и то же: «Лжец! Убийца! Бесчестный!». Со всех сторон на меня тысячами сыпятся удары, я уже не чувствую свое тело — теперь это один саднящий комок. Кто-то ударяет меня головой об пол, и она послушно раскалывается словно яйцо, а из расколотого черепа вытекает мозг, который под ударами и чужой яростью превращается в хлюпающее пюре, перемешанное с кровью. Глаза под несколькими умелыми ударами вываливаются из глазниц и безвольно виснут где-то на щеках. Они продолжают бить до тех пор, пока всё моё тело не превращается в одну большую кровавую кашу с торчащими из нее ребрами — единственным, что могло бы указывать на то, что я когда-то был человеком. Я шумно выдохнул, тут же закрыв рот и испуганно озираясь. Все спят. На мгновение в моей голове возникла мысль о том, что они уже мертвы, и я просто надругаюсь над трупами. Я быстро откинул ее, начав всматриваться в лицо новой жертвы. Иванов Иван Иваныч. Кажется, над ним неплохо пошутили родители. А глядя на его лицо понимаешь, что не только родители, но и природа. Карие глаза, вместе с такого же оттенка волосами: тем короткими отростками, что были на его голове. Он весь выглядел обычно, что, как ни странно, выделяло его из всех остальных. Но это неважно. Мы раньше с ним были хорошими друзьями. Говоря откровенно, он меня считал другом едва ли не до собственной кончины. Я же изменил свое мнение еще в момент, когда решил открыться всем этим людям и поведать им о своей вере — основе моей жизни. Честно говоря, все здесь лежащие могли бы считаться моими друзьями. Даже с Митькой за то время, что я здесь, я успел сдружиться. Я помню, как он по-доброму наставлял меня, рассказывая о том, чему меня не учили перед тем, как отправить на фронт. Я помню, и, пожалуй, уже никогда не забуду улыбки Вани, когда он рассказывал мне о своей семье, как загорались его глаза, когда он рассказывал о том, как купит сестре платье в подарок. Красное, шелковое, такое, о котором она всегда мечтала, но которое их семья не могла себе позволить. Он представлял, как она со счастливой улыбкой кинется ему на шею, осыпая словами благодарности, как она будет красоваться, примерив его, спрашивать «к лицу ли ей это платье». Как поможет матери, найдя работу, как будет помогать им с отцом. Он и прежде пытался, но его нигде не брали из-за того, что для той работы, которая была в его городе, он был мал. К сожалению, все мы оказались достаточно большими для того, чтобы оказаться на этой войне. Жестокая ирония, однако. Он действительно верил в то, что сможет пережить эту войну, сможет поднять их семью на ноги, даже после атаки. Он ходил и, улыбаясь, говорил, что «теперь он еще больше уверен в том, что переживет эту войну», хотя его глаза и потеряли былой блеск, а улыбка выглядела выдавленной через силу. А теперь я собрался лишить его и этого. Это касалось многих из тех, с кем я успел познакомиться, пусть большинство и понимали, что шансов у них не много. Но, пожалуй, это к лучшему. Будет лучше, если он умрет сейчас, чем потратит свою жизнь на пустые амбиции. Так я думал. Я не жестокий убийца — я лишь человек, который не позволит им жить в той тьме, которую они для себя выбрали. Я спаситель. Я был в этом уверен. Я помню, как однажды я сказал ему, что не зачем так стараться ради недочеловека, когда он рассказывал о своей сестре. «Женщина — не человек», так меня учили, и именно это я ему и сказал, будучи полностью уверенным в своей правоте, в правоте того, что мне так упорно внушали. В нашей семье все строилось по этим учениям: «Женщина — не человек», «Женщина не способна рожать идеи и не имеет никакой пользы, а потому должна рожать детей и хранить очаг, чтобы хоть как-то оправдывать свое существование». По этой причине синяки и постоянные болезни матери были нормой в семье. У меня есть несколько сестер, которые также постоянно избивались отцом и нами за каждый проступок. Мне всегда казалось это нормой, и никто из них не говорил ни слова против, поэтому я был очень удивлен тому, как он нянчился со своей сестрой и матерью. Также меня корежило от неправильности того, что в семье только два ребенка и сын семейства помогает матери, выполняя обязанности недолюдей. В чем тогда причина существования женщин в их семье? Но в тот момент, когда я это сказал, я увидел, как радость в его глазах сменилось на недоумение. «Что?». Я повторил свою мысль, подкрепляя ее заученной истиной. Его лицо исказилось злобой. Он не из тех людей, кто сразу лезет в драку, хотя по его глазам было видно, что он хочет меня, по меньшей мере, убить. Но вместо этого он спокойно (насколько он мог) спросил: «Почему недочеловек?». Я начал пересказывать ему учения, на что он произнес: «А кто же они тогда такие?». Я удивился, почему он не понял этого из моего рассказа, и потому ничего не ответил, а он, успокоившись и посчитав меня сумасшедшим, просто рассмеялся и перевел тему, пообещав обязательно познакомить меня со своей семьей, чтобы переубедить. Воспоминания об этом смели остатки моего сочувствия к лежащему передо мной человеку. Я снова замахнулся, ища взглядом сонную артерию. Я не хотел промахнуться мимо нее в этот раз. Удар. Я попал в нужное мне место. Ваня быстро проснулся, а нож начал застревать в его напряженном горле. Едва мой товарищ открыл рот, я, быстро сориентировавшись, с силой повел нож вперед, словно переключая рычаг, и разрезал его горло. Он все еще был жив, но теперь, он едва хрипеть мог. Кровь заполняла его рот и потихоньку заливалась внутрь его тела, в легкие и желудок. Большая ее часть, конечно, потекла на кровать, на которой он лежал. Я сделал достаточно глубокий разрез, чтобы он быстро умер, истекший кровью. Он беспомощно двигал губами в попытке кого-то позвать, но даже я едва слышал его попытки. Внезапно, он начал замахиваться на меня слабеющим дрожащим кулаком, пока его лицо, искаженное гримасой боли и страха, приобрело четкие черты, выдающие злость. Я быстро перехватил его кулак, наполняясь не меньшей злостью, и воткнул нож в изгиб локтя. Нож опять тяжело вошел в плоть, царапнувшись об кость. Пара ударов и его рука безвольно повисла, свешиваясь с кровати, а он со смесью ужаса и ненависти смотрел на меня. Его губы всё ещё двигались. Возможно, он проклинал меня, но я лишь смотрел на то, как движение его губ стремительно угасает, пока они не застывают в одном положении. Видеть его приоткрытый рот вместе с взглядом полным ужаса и ненависти было отвратительно. На мне словно оседали все те не сказанные слова, которые он пытался произнести. Я чувствовал его кулак на моей щеке, будто меня действительно ударили. Я потрогал свою щеку. Никакой боли, никакого жжения, только чувство вины, накрывающее меня волной ненависти к себе. Я отошел от него. Мне казалось, что он не сводит с меня взгляда. Даже после смерти он продолжает ненавидеть. Он словно спрашивает: «И что? Ты действительно собираешься убить их всех? Так сделай это! Давай! Убей, чувствуя на себе укоряющие взгляды убитых! Вперед!». Я действительно сделал шаг вперед. К следующей жертве. Володя Лапотин. С ним мои отношения были чуть сложнее. Мне он не нравился от слова совсем, чего нельзя сказать о нем самом. Ему я, наоборот, очень даже нравился. Он постоянно старался со мной подружиться, старался как-то помогать, поддерживать. Он тоже был верующим, но его вера слишком сильно отличалась от моей и была неправильной, из-за чего я и недолюбливал Володю. Он часто рассказывал о своих мечтах. О том, как хорошо было бы иметь различные блага и т.п. Однажды он подарил мне небольшую безделушку им же сделанную, на что я отчеканил еще одно учение из нашей семьи: «На тот свет нельзя унести ничего, а потому никаких благ не нужно и на этом». Он расхохотался. «Да, на тот свет мы с собой ничего не сможем взять, но это же не должно обозначать, что нам ничего нельзя на этом. Ведь хорошо же жить, когда у тебя все есть, так почему мы должны от этого отказываться?». Тогда, меня это разозлило, и я ушел. Я спокойно поднес нож к его горлу и быстрым аккуратным движением разрезал его. Нож прошел мягко. Его движения я почти перестал замечать, словно он становился продолжением моей руки, частью моего тела, которое я, будучи наполненным этой ненавистью, почти не чувствовал. Я быстро отошел от него, игнорируя его попытки бороться за свою жизнь. Он не мог произнести ни слова, лишь держался за свое кровоточащее горло, медленно умирая. Он не мог остановить кровотечение, так что и спасти себя он не мог. Я перешел к следующей кровати. Я действовал теперь быстрее, начиная успокаиваться. Подойти к жертве — перерезать горло — подавить попытки сопротивления — перейти к следующему. Я действовал, стараясь не замечать, кто передо мной, кем он мне был, и главное не давать себе вспоминать дни дружбы и товарищества, чтобы не позволять себе сомневаться. Пока не пришёл черед последней жертвы. Яков Омутов, человек которого я долгое время считал своим лучшим другом из всех, с кем успел познакомиться здесь. Я долго всматривался в его лицо, не решаясь. Действовать быстро я не мог, а воспоминания, всколыхнувшие затихшую на фоне спокойствия исполнения правого дела ненависть, уже захлестнули меня. Я вспомнил его рассказ о том, что его ждет возлюбленная из армии. Живым и здоровым. Они планировали обвенчаться и завести ребенка. «Только бы дожить» — раз за разом повторял он, говоря о своей возлюбленной. Еще у него был младший брат, которому было всего шесть лет. Из рассказов Якова было понятно, что своего брата он очень любит. Его брат много рассказывал ему о звездах и планетах, мечтая стать космонавтом. Для ребенка шести лет, он действительно много знал. В его комнате было много книжек о его мечте, содержание которых он ему и пересказывал постоянно. Однажды, когда он в очередной раз начал мне что-то рассказывать, не то связанное с его будущим ребенком, не то с его братом, я просто пересказал одно из учений, гласящее, что ребенок не может считаться человеком, он лишь безликая основа, которая впоследствии лишь становится человеком. Яков ничего мне на это не сказал, лишь удивленно посмотрел на меня, после чего он развернулся и ушел. В тот день мы больше не заговаривали. Я не мог понять, что я сделал не так, ведь был уверен, что это действительно так. Что дети не могут считаться людьми. Что все их слова и мечты пусты и ничего не значат. Мне действительно было больно смотреть на то, как мой друг резко охладел по отношению ко мне. Эта боль снова пронзила мое сердце, пока я смотрел на безмятежное лицо Якова. За что он так со мной? Эмоции начали застилать мне глаза. Все уже были убиты, а оставшиеся в живых товарищи сейчас слишком далеко, чтобы как-то ему помочь, так что я мог особо не волноваться. Я схватил его за голову, приподнял и ударил затылком об стену. Глухой звук эхом пронесся в моей голове, а рука, которой я держал Якова, постепенно стала липкой и холодной. — Что ты дела… — глухо произнес Яков, проснувшись. Я быстро его перебил, выкинув с кровати на пол. Он попытался позвать на помощь, но я, гонимый злостью, лишь усмехнулся. Яков попытался подняться, но я не дал ему этого сделать, поставив ногу на грудь и пригвоздив его к полу. Все здесь хорошо ко мне относились, пока я не начал открываться им. А ведь я не говорил ничего такого, из-за чего их реакция была бы оправдана. Они насмехались над моей верой, над правдой, надо мной и, в первую очередь, над Богом. А он, предатель, бросивший меня, узнав правду, отвратительнейший из всех них. Ненависть застила мне глаза. Я сжал посильнее нож, который все это время продолжал держать, окидывая взглядом лежащего передо мной товарища, под головой которого начала растекаться темная лужа. Он испуганно с непониманием заглянул в мои глаза. Спокойное безразличие на моем лице исказилось гримасой ярости. Я пнул его ногой, которая ранее покоилась на его груди. Раздался щелчок, а его голова, безвольно последовавшая за ударом, на мгновение задержалась в неестественном положении, после чего, как поролон, который сжали в руках, вернулась в прежнее положение. Из его рта потекла такая же черная гадкая жидкость, как и та, что пару мгновений назад растекалась под его головой. Он потянулся рукой к окрашенным кровью губам, но я не позволил ему дотянуться, с нажимом наступив на предплечье. Он сдавленно простонал, после чего закашлялся, по-видимому, хлебнув крови. Нож рукоятью вперед с силой врезался в ключицу, выбив остатки воздуха с кровью из легких Якова. Хруст, раздавшийся после удара, вместе с мягкостью вхождения в место, где должна быть кость, оповестил меня о том, что ключица успешно сломана. Я улыбнулся. Никогда прежде мне не удавалось ударом сломать чью-либо кость, что означало, что адреналин в моей крови зашкаливал, придавая мне сил. Когда я вновь обратил свое внимание на поломанную куклу подо мной, то я заметил слабое движение губ. — Не надо… прошу… –тихо шептал он, пока по его щекам текли слезы. Жалкий вид. Мне захотелось сделать ему еще хуже, еще больнее. Он очень вовремя попытался приподняться, держась за мою ногу. Я незамедлительно прибил его голову к полу. Послышался глухой треск. Его череп начал раскалываться. — Ублюдок — тихо произнес он, оставив попытки как-то меня уговорить и отойдя от шока. Я почувствовал движение где-то сзади. Обернувшись, я заметил, как его нога пытается зацепиться за мою, чтобы сбить меня с ног. Но заметил я это с небольшим опозданием. В то же мгновение послышался удар об пол, прервавшийся звоном в ушах, и распространяющаяся боль от затылка к остальной голове. Сволочь белобрысая. Когда я поднял голову он уже стол на ногах, слегка пошатываясь и держась за голову. По тому, как быстро он двинулся к двери, я успел понять, что зря не переломал ему ноги. Благо дело его голова была достаточно повреждена, чтобы он не мог так быстро удрать от меня. Схватив выпавший во время падения нож, я рванул за ним. Поймав его за руку, я повернул его к себе. «В этот раз не упущу» — подумал я и воткнул нож его бедро до упора, пока кончик лезвия не врезался в кость. Одним резким сильным, сквозь упор напряженных мышц, движением я сделал длинный и глубокий надрез. С каждым мгновением на его лице отражалось все большее отчаяние, а на моем увеличивалась улыбка. Вытащив нож из его плоти и дав волю текущей крови, я начал раз за разом ударять его ноги, постепенно укладывая его на пол, т.к. из-за потери крови и, как следствие, слабости едва ли Яков мог стоять, так что я решил любезно ему помочь, придерживая его за талию. Тянуть больше было нельзя, так что я решил больше не затягивать. Удар, еще удар. Сотни ударов многострадальным штык ножом сыпались на Якова, который уже даже не сопротивлялся. Я успокоился и поднялся, окидывая взглядом свою работу. Все его тело было покрыто этой липкой и пованивающей (или это от предыдущих трупов?) жидкостью, которая уже частично свернулась и теперь сверкала в лунном свете. Он медленно повернул на меня голову. — Ненавижу тебя, будь ты проклят, ублюдок — едва уловил я его тихий шепот, после чего его тело постепенно расслабилось, а глаза начали стекленеть. Мне был противен этот взгляд. Никто из предыдущих убитых не вызывал во мне настолько сильного чувства, хотя ненавидящий взгляд направленный на меня был у многих из них. Это было нестерпимо, так что я аккуратно выковырял его глаза так красиво блестящие своей синью. «Словно синь глубокого океана» — пронеслось в моей голове, когда я смотрел на его вырванные глаза, лежащие в моей руке. На моей ладони они выглядели такими безмятежными, словно не в них пару мгновений назад я увидел столько злобы и ненависти, что был вынужден это сделать. Оглянувшись, я увидел, что не только в его глазах была эта злость. Каждая черта его лица была пропитана этим обжигающим чувством, а пустые ныне глазницы с кровавыми ореолами не улучшали ситуацию, наоборот его ненависть как будто усилилась. Поэтому финальным штрихом была растоптанная черепушка. Она уже была надколота, так что растоптать её не было особой проблемой. Но мне сразу стало противно это липкое хлюпанье под ботинком. Я отошел на несколько шагов назад и сел почти посреди комнаты, достал последнюю сигарету и закурил. Оглянувшись, я подумал, что все они просто спят, либо ждут момента, чтобы накинуться на меня. Сцена с моим убийством предстала перед моими глазами еще раз. Только теперь все было залито кровью. Моей ли? Их ли? Я не знал, но я чувствовал, что постепенно схожу с ума. По телу прошла волна фантомной боли, какую я бы почувствовал, если бы они действительно решили накинуться на меня, убить, избавиться от сумасшедшего фанатика, коим я представал в их головах. Внезапно, перед моими глазами так явно и четко возникла одна картина: я и отец в подвале нашего общего дома. Когда-то это был дом только моих бабушки и дедушки, которых я никогда не знал, из-за того, что они умерли до моего рождения. Позже этот дом отошел моему отцу, а от него всей общине. Там жили все, продав все свое имущество в угоду развитию нашей веры. Отец тогда отвел меня в этот подвал, чтобы избить меня, ведь одно из учений буквально гласит, что дети не способны понимать слов. А получил я тогда за то, что убежал, когда меня и еще двух девочек позвал наш предводитель. Он приказал нам раздеться, и мы послушно скинули с себя одеяния. Он тогда начал с девочек, которым, как и мне было по 5-6 лет. Он увел их, а потом раздался крик. Спустя пару минут они вышли все в слезах, пытаясь прикрыться, словно надеялись спрятаться, и он подозвал меня. Я испугался и убежал, а предводитель донес до моего отца, за что я поплатился несколькими гематомами на спине, боках и ягодицах. Отец мне даже ничего не объяснил, просто пригрозил убить, если я «еще раз выкину нечто подобное». В следующий раз я зарекся не убегать, но, к моему счастью, предводитель больше не звал меня. «А точно ли я не был человеком в этом возрасте?» — подумал я, затягиваясь в очередной раз, — «А те девочки? Разве они не были людьми? Разве они заслуживали этого?» Размышляя, я вспомнил девочку, которая любила читать и тайно проносила художественную литературу, любезно предоставленную ей бабушкой, которая не принадлежала нашей общине. Она была гораздо старшее меня: ей было уже 14, когда я едва дорос до 7 лет. Я вспомнил, как она, взяв с меня обещание никому ничего не рассказывать, показала мне свои любимые книги, про приключения, про любовь, где девушка, чему я тогда очень удивился, ничего не делала по дому, не имела детей и при этом никто ее не бил. Еще она мне показала свои стихи, которые мне не показались бессмысленной грудой слов, приправленной пустой романтикой. Даже сейчас, когда я их вспоминаю, они все равно не кажутся мне глупостью. Значит, женщины все же способны «рожать мысли»? А Володя разве не был прав, говоря, что даже если на тот свет нельзя унести ничего материального, то это не значит, что нам нельзя ничего иметь и на этом? Ведь и вправду нет ничего плохого в том, чтобы хорошо прожить жизнь на этом свете прежде, чем отправиться на тот. Еще несколько мыслей, ход которых я едва улавливал, пронеслись в моей голове, пока я не вздрогнул, словно на меня вылили ушат ледяной воды. Бред! Какой же это всё, чёрт возьми, был бред! Они правы, как же они правы, полностью правы, во всём. То место, где я родился и вырос, те истины, которые, как мантру, мне повторяли раз за разом, действительно можно назвать тем словом, которым Митька назвал его. Как там? «Секта», точно. Я не слышал его прежде и не уверен, что понимаю его значение, но оно определённо подходит. Моя ненависть постепенно сменила свой вектор. Теперь ею я проникся к тем, кому обязан своим стыдом, своим жалким подобием жизни, — к родителям, которые с рождения растили меня таким, к последователям, твердившим, что это правильно и которые вместе с ними поучали меня, к предводителю, из-за которого мои родители обернулись в это подобие веры, к Богу, который оказался не таким, каким мне его представляли всю мою жизнь, к себе, человеку, от которого ничего не зависело, который просто плыл по течению этой недожизни. — Чертов бред! — вскрикнул я, роняя затухшую сигарету и хватаясь за голову. Конечно, мысли в моей голове были отвратительными, но я, увы, был так воспитан и противится подобным мыслям было не в моих силах. В эту секунду я понял это. Теперь после осознания того, что я сделал передо мной встал вопрос: могу ли я отказаться от своей веры? Могу отказаться от того, что сделал? Нет. Слишком поздно. Я не смогу жить так. Жить с чувством вины, с промытым мозгом, в который вбили эту обязанность. Да, даже если я откажусь, разве это будет жизнь? Очевидно, нет. Мне не осталось ничего кроме как плакать, осознавая, что я ни за что лишил всех этих людей жизней, мечт, целей. В первую очередь жизней этих людей я лишил тех, кто их ждал с войны живыми. Я не хотел этого. Я не хотел их убивать. Я сделал это только потому, что должен был. Должен был даровать им всем свет, вытащить их из тьмы. Я должен был стать спасителем для них. Этому меня учили всю жизнь. Даже сейчас каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу их, всех тех, чьи жизни я так бессовестно украл. Я едва помню, как открылась дверь, как тихий смех старших в моменте затих, как они пытались добиться от меня истории произошедшего, почему в лагере одни трупы, как я, не смолкая, вымаливал у них прощения, как меня били и, как я в итоге оказался в камере для военных преступников. Завтра меня расстреляют как военного преступника. Когда мои родители узнают о моей смерти, то протянут обычное «Значит, так хотел Бог» и не станут даже вспоминать меня. Никто больше меня не вспомнит. После моей смерти я останусь никем без имени. Как и при жизни, я был никем без имени, так что иначе и быть не могло. Я уже чувствую, как моё тело пронзают десятки пуль, вылетающих из оружия моего палача, пока я прошу прощения у всех мною убитых товарищей, кого я действительно мог назвать своими друзьями. Я сам лишил себя этого и поплачусь за это. «Так хочет Бог», как всегда говорили мне. Так пусть Бог захочет быть со мной последние часы моей жизни, раз уж он покинул меня еще до моего рождения, оставив меня семье сумасшедших фанатиков. И хоть я имею, скорее доказательства того, что Бога нет, либо милости в нём нет, но я всё равно хочу верить, в него и его доброту. Так пусть же он будет со мной в момент моей смерти и после неё. Пусть хотя бы он не будет меня ненавидеть. Это всё, о чём я прошу. Аминь.