Последняя просьба

В антикварную лавку на Сретенском бульваре отец Игнатий шел с тяжелым сердцем. Шел, надобно сказать, не по своей воле, а совсем даже наоборот, подгоняемый уговорами худенького мальчишки-подмастерья, который вытащил его из дому в предрассветный час. Был конец января; метель захлестывала путников с прытью разъяренного помещика, не жалеющего тумаков для провинившегося бог знает в чем крестьянина. Оба — и священник, и подмастерье — мечтали поскорее оказаться в тепле. Раза два или три, из-за метели, они сворачивали не туда и упирались носом в чужую дверь, пока наконец не отыскали в черно-белой круговерти ту самую, нужную им. Дверь была примечательная, красного цвета, с изысканной латунной ручкой в форме ящерицы. В погожий денек такая дверь была видна зоркому глазу издалека. Простой народ, проходя мимо лавки, обыкновенно ускорял шаг, а то и вовсе обходил ее окольными путями. Бывало, зальется звонким смехом ребенок, укажет пальчиком на ящерку — и тотчас же сникнет, одёрнутый суеверной матерью; иной раз мужик перекрестится, рукой махнет да и заторопится по своим делам. Были и те, кто святыми угодниками клялся: у владельца лавки сам черт за брата, и не иначе как в прошлую пятницу, лишь солнце скрылось за горизонт, явился, нечистый, на посиделки — в бричке, запряженной черными, как ночь, лошадьми; сам же в алом фраке, перчатках, с тросточкой щегольской и мелким бесом на поводке. Словом, чего только ни болтали, какие истории только ни выдумывал от скуки народ, но любой прохожий мог истолковать: так, мол, и сяк, в лавке этой живет и промышляет господин М. Ярош, известный в Москве ростовщик и торговец древностями. Для одних — самый настоящий кровопийца, для иных же — весьма неглупый, обходительный старик, готовый по первому зову явиться к вам, чтобы предложить вещицу изысканного вкуса или какую-нибудь презабавную диковину, за которую не жаль выложить на стол и тридцати рублей. Отец Игнатий слухам верил лишь отчасти. Про черта, что заезжал иногда в гости, конечно, не верил, но в остальном соглашался. Если б вздумалось ему пересчитать, сколько несчастных душ на его памяти ободрал, словно липку, ростовщик, то, наверное, сбился бы со счету. Господин Ярош давал деньги в долг всем, кто нуждался в них. Офицеры, особенно те, кто любил понтировать, меж собою шутили: «Экая, брат, штука! Пробка от шампанского вылетает медленнее, чем совершается сделка у господина Яроша!» И действительно, бедный посетитель, кажется, только откроет рот, чтобы озвучить свою просьбу, а в ответ ему уже доносится: «По рукам!» На том и расставались — до положенного срока. И был господин Ярош какое-то время добрым другом. Зато потом уж, когда наступала пора выплачивать занятую сумму (да еще с немыслимыми процентами), называли его такими словами, какие в присутствии дам обычно не произносятся. «Вот так, на всё воля божья, — отряхиваясь от снега, думал отец Игнатий. — Скольких в кулаке держал, векселями грозил, а теперь…» — Батюшка, ой, батюшка, — причитал подмастерье, услужливо пропуская священника вперед, — успеть бы! Тот отвечал напевно, как на службе: — Успеем, соколик, успеем. Но в душе отца Игнатия спокойствия не было, и на бледном лице его, казалось, попеременно отражались все испытываемые им противоречивые чувства. Чтобы избавиться от дурных мыслей, он начал про себя молитву, но запнулся и остался недвижим у входа. Со стены на него глядела женщина, черноволосая, темноглазая, с кинжалом на поясе, облаченная в чужеземное платье. Отец Игнатий против своей воли смотрел на незнакомку, смотрел во все глаза и не мог оторвать от нее восторженного взгляда. Каков был художник, изобразивший ее, каков талант! Должно быть, много дней и ночей провел он у холста, одержимый сим творением. Какая игра света и тени! А сама-то, сама-то как живая, на картинку непохожая. Вместе с тем было что-то странное в ней и, при всей ее внешней красоте, настораживающее — это отец Игнатий сообразил уже после. Овладев собою, он в испуге попятился назад. Ему вдруг почудилось, что незнакомка пошевелила рукой. — Ты видел?.. — начал было священник, но весь дух как будто вышел из него вон, и он замолчал. — А, эта, — мальчик искоса взглянул на портрет. — Княжна. Господин Ярош купил ее за копейку у какого-то бедняка. Она по ночам из рамы выходит. — Как… выходит? — Да так. Полночь пробьет — она позу сменит. Вроде как знак, предупреждает. Сам видел, батюшка, что б мне на месте провалиться! — Стало быть, она при тебе выходила? — Нет, при мне — ни-ни. Зато когда темно, да никого нет, вот тогда и вылезает. Поэтому господин Ярош дверь в спальню запирает на щеколду, а ту, что в лавку, на замок. — Сегодня, значит, тоже? — спросил отец Игнатий с улыбкой. — Угу, — серьезно кивнул мальчик, жестом приглашая священника следовать за ним. — Мы, я имею в виду господина Яроша, доктора и себя, после полуночи в комнатах сидели, в лавку не спускались. Но я отчетливо слышал на лестнице шаги, а еще как будто упало что внизу. Через час все стихло. Она ведь, княжна эта, всегда на час оживает. — Ну и мастак ты, братец, сочинять! — Зря вы, батюшка, — с легкой обидой ответил он, останавливаясь у подножия лестницы. — Я к сочинительству не приучен. А канделябр и вправду упал. Не вру, ей богу, не вру! Вон оттуда! Подмастерье рукой указал на секретер, притулившийся возле окна. Священник только усмехнулся; в ясном мальчишеском лице читалась твердая уверенность в собственной правоте. — Тебе виднее, спорить не стану, — миролюбиво согласился отец Игнатий. Ведомый подмастерьем, он поднимался на второй этаж. У дверей спальни их встретил доктор. Поправив очки, он деловито кивнул священнику и незамедлительно сообщил о положении больного: — Совсем плох. До полудня не доживет. Сделайте всё что полагается. В наших с вами силах облегчить его страдания. Отец Игнатий только кивнул и без лишних расспросов переступил порог комнаты. Двери за ним сразу же были закрыты. Не смея нарушать таинство исповеди, доктор и подмастерье остались ждать снаружи. В постели, закрыв глаза, лежал ростовщик. На сморщенном, усеянном темными пятнами лице его уже можно было узреть печать надвигающейся смерти. Януш имел сходство с восковой куклой, очень худой и неестественно желтой. Даже тени от дрожащего пламени одной-единственной в комнате свечи не смогли придать его лицу живости уснувшего человека. Чем ближе отец Игнатий подступал к кровати умирающего, тем сильнее становилось сомнение: а не лежит ли перед ним хладный труп? Отец Игнатий хотел было выразить доктору свое предположение, как внезапно Януш открыл глаза и впился холодным взглядом в фигуру священника. — Желаешь ли покаяться в грехах своих и причаститься святых Христовых тайн? — тихо спросил отец Игнатий. — Же… желаю, — прохрипел старик. Минуты две или три он собирался с силами, а после заговорил: — Прошу о… снисхождении. Отец Игнатий слушал, смиренно опустив голову. Смотреть на Януша ему не хотелось совершенно; вся его сущность противилась этому. — …многих я сгубил, — начал старик. — Ты ведь и не знаешь, сколько было их. А я знаю, всё знаю… Всё помню… Больше пяти сотен. Веришь? Собственными руками скрутил… Кого деньгами, а кого иным способом… Даже самых проворных скрутил. Каждый, каждый шел на зов. Способов-то много, да… На земле грешной много всего такого, что так и рвется в руки… А как в руках-то окажется, так и не успокоится, пока со свету не сживет, пока душу не заберет… Я такие вещи сразу распознаю. В тихом омуте черти водятся, слыхал? Прав он был, прав… — Кто? — не выдержав, спросил священник. Януш издал смешок. Он весь подобрался и даже, как будто бы, окреп. — А кто, святой отец, приходит к нам без спроса в моменты нашего отчаяния? Кто рассыпает перед нами богатые дары, прося взамен самую малость? Ну, чего молчишь? Я вижу, ты знаешь, о ком я говорю. Скажу тебе больше: он придет за мной, он обещал. Но я не хочу. Так что благослови мою грешную душу напоследок, зачтется и тебе. А он уж не забудет вовек, как Мокий Януш его обхитрил! Все будут помнить об этом до скончания веков! Все! Старик весело подмигнул, довольный собственной дерзостью, и так же дерзко смотрел на священника. Отцу Игнатию стало не по себе от его слов. Много самодовольства было в них и неприкрытой радости. То была не исповедь, а что-то уж совсем другое. — А что же ты? — спросил вдруг священник. — Что было, то было, — коротко произнес ростовщик. — Жалеешь, что поддался искушению? Людей, загубленных тобою, жалеешь? — Признаю поступки свои, хотя и считаю, что каждый человек от мала до велика в состоянии сам определить, что для него хорошо, а что плохо… Благослови, святой отец. Чувствую, последние силы от меня уходят. Ответ сорвался с языка прежде, чем отец Игнатий успел его обдумать: — Нет. Старик вытаращил бесцветные глаза и, словно молнией пораженный, разинул беззубый рот. — Отказываешь мне в причастии? В благословении отказываешь? — Отказываю. — Грех на душу берешь. — Сощурил глаза Януш. — Эка ты завернул! О своей душе я как-нибудь сам позабочусь. Отец Игнатий направился к двери и уже взялся было за ручку, но Януш окликнул его. — Не торопись, поди сюда, поди… Я тебе тысячу червонцев за это пожалую, слышишь? — ростовщик дрожащею рукой указал на комод, в котором, очевидно, были спрятаны деньги. — Благослови только. Ну? «Будь я проклят, если возьму хотя бы один!» — подумал священник и вышел вон. Его терзало тягостное предчувствие. Распрощавшись с доктором и подмастерьем, он отправился восвояси. Вослед ему неслись гневные выкрики старика. * * * На девятую ночь после описываемых событий отец Игнатий проснулся в удушающем страхе; снилось ему, будто в углу комнаты стоит Януш — стоит и глядит на него в упор. — Ты ведь умер, — говорит священник. — Зачем пожаловал? — Затем, что ты мою душу грешную не спас, на растерзание отдал, — отвечает ему ростовщик. Только одно мертвенно-бледное лицо его и было видно; оно отчетливо вырисовывалось в лунном свете и как посмертная маска наблюдало за ним из темноты. — Маяться теперь тебе всю жизнь. И все, кто с тобой кровным родством связан, тоже маяться будут. Такова моя последняя воля. Захлебнешься в отчаянии, отец, но ни молитвы, ни святое заступничество не помогут тебе. Когда-нибудь я вернусь и взыщу долг, положенный мне по праву. После слов этих лицо ростовщика медленно уплыло во мрак. Перекрестившись, отец Игнатий поспешил зажечь свечу. Но никого, кроме него самого, в комнате не оказалось.

Автор неизвестен