Но я хочу быть с тобой.

Одной темной, дождливой ночью, я чуть тебя не потерял. После очередного задания в портовой мафии ты еле стоял на ногах, а позже я заметил, что ты истекал кровью, и услышал крик Тачихары, благодаря которому остальные поняли, что ты не в порядке. В больнице как обычно пахло таблетками, от этого запаха меня тошнит как никогда, и я знал, что тебя тоже он раздражал, но ты часто здесь бывал. Из-за меня. Никогда сам не приходил, жалуясь на жуткий кашель, из-за которого ты не можешь спать по ночам, а я пинком под зад посылал тебя, словно капризного ребенка, который боится врачей. Твое слабое тело лежало на больничной койке, рядом раздавался этот давящий на нервы писк, но я был рад, что он непродолжительный. Твоя сестра, Гин, в коридоре говорила с доктором, я слышал ее тихие всхлипы, а еще плачь над твоим телом, который она пыталась сдерживать будучи еще на месте задания. Меня мутило, голова кружилась, но спать не хотелось совсем. Я был пуст и где-то внутри умирала малая часть моей души, а может, она лежала прямо передо мной, без сознания и вся в бинтах от которых несло кровью, а твои волосы все ещё влажные от дождя, пропитались запахом земли и влажной грязи. Ты дышишь. Это важно. Это самое важное. Не хочется думать больше ни о чем, кроме как о настоящем времени, в котором ты жив, хоть и выглядишь жутко в этой белой палате с кучей больничных приборов, которые вызывают у меня мурашки. Твоя сестра спала в коридоре, но вскоре ей пришлось уйти домой, врачи настояли на том, чтобы она выспалась и отдохнула, ведь "когда ваш брат проснется, он захочет видеть вас в хорошем состоянии". В моей пустой душе, в той самой пустой душе жил светлячок, отвечавший за надежду, оставалось надеяться, что он не доберется до желудка и не растворится в желудочном соке. Моя шляпа нелепо висела на вешалке у входа, рядом с пальто. Я сказал, что не могу сейчас выходить на работу. Телефон буквально разрывался от сообщений, большинство из них были от надоедливого Дазая, который не знал о случае с Акутагавой, но я искренне надеялся, что когда он узнает, хоть немного покажет, что ему печально. Хотя бы с маской лицемерия, должна же быть у него хоть какая-то совесть. Никаких новостей из больницы следующие три дня, вообще ничего. Я приходил каждый день и надеялся, что именно сегодня он откроет глаза и сможет попробовать инжир, который я для него принёс. Достаточно ли он вкусный для Рюноскэ? Или мне стоит брать его в другом месте? Скажи мне сегодня, прошу, скажи. Впервые мне тошно от того, что я не слышу твоего кашля в соседней комнате или за столом рядом, у себя под боком в кровати, когда я вновь закрываю окно, думая, что это из-за него, но конечно нет. Никто о нем не думал, кроме меня и Гин, которая выглядела с каждым днём всё более измученно, скорее всего она не спала по ночам, наверное думала ей вот-вот позвонят из больницы, чтобы сообщить, что ее брат в сознании. Да, я тоже не сплю. От одного из врачей несло перегаром все чаще и чаще, что выводило меня из себя, но я пытался держаться ради Рюноскэ, который не любил, когда я злился. Я держался ради тебя, слышишь? Я знаю, что да. Я жду, когда твои бледные, сухие губы это произнесут, но этого не происходит пять дней подряд. Никогда я так долго не думал о ком то определенном. Дазай узнал. Мори рассказал ему, когда тот в шутку спросил, где же один из его «зверушек». Я не знал, что у него ещё есть сердце, ведь только тогда у людей в глазах виднеется явная боль, что металась по всей палате, в которую пришел Осаму, молча сидя перед лежащим Аку. Стоит ли говорить, что я был в шоке? Нет. Я очевидно думал, что он не придет, но он был здесь. Сказал, что никогда Аку так долго не был в отключке, прошло уже 8 дней. Дазай мне сочувствовал, потому что он все знал. Он был первым, кто узнал об этом, но ничего не сказал, ни слова. Это первая вещь, за которую я ему благодарен, вторая – он пришел. Его серьезное лицо было таким все время, пока я не потерял его из виду, когда он исчез за белым поворотом коридора, в котором теперь пахло апельсиновым соком. Отвращение к апельсиновому соку...Я понял, откуда оно. В лицах людей на улице я искал тебя, я думал, что ты уже проснулся и вот ищешь меня в толпе людей на пешеходном переходе или в метро. Я смотрел в эти лица и не мог простить им того, что они – не ты. Что у них нет тебя. В их руках, в их домах, машинах и сердцах – тебя нигде нет, кроме чертовой больницы, откуда нет никакой информации. Я боялся, что твои глаза за это время стали другими и потеряли свой и без того неяркий цвет. Я давно не слышал твоего имени из уст чужих, теперь его произносил только я, остальные словно боялись чего-то. Но я нуждался в твоём имени, как в воде в жаркий летний день, которой желаешь облиться. Ты мне не снился, а я так ждал тебя во сне, я спал только потому что надеялся, что ты будешь там, во сне. Но тебя не было, конечно, тебя там не было, ты был только в той чёртовой больнице, где пахло таблетками, перегаром и апельсиновым соком. Вино не было выпито, я привык пить его вместе с тобой в определенный момент, ты просто так реагировал на него, что я больше не мог пить его один, больше не наслаждался. Твоя реакция была настоящая, потому что алкоголь ты особо не любил, но тебе было интересно, от чего я так схожу с ума от этого дорогого вина. На самом деле с ума я сходил только от тебя. — Эй.— услышал я на 15 день твоей комы, когда сидел дома на полу, весь сжавшись от холода. Это был Осаму, который бережно собирал осколки стекла, лежавшие рядом со мной.— Я даже не знаю, что сказать тебе, Чуя.— я не был пьян или типо того, я был очень сонный и голова кружилась от запаха крови, который, как оказалось, доносился от моей ладони, которой я сжимал стекло. — Как ты вошёл? — Было открыто. Ты на звонки не отвечал, впрочем, как и всегда от меня.— у меня нет сил отвечать и даже простонать в ответ что-то, я просто вижу как его бежевый плащ бережно висит на вешалке рядом с моим пальто. Моя рука в бинтах, которые уже были пропитаны кровью, но боли я совсем не ощущал.— Он ещё не умер, чтобы так реагировать. Понял? Чуя! — он поворачивает мое лицо к себе грубо и быстро, совсем без шуток, как это было обычно. Кажется, он по настоящему беспокоился.— Это безобразие. Что ты делаешь? Он дышит там, в больнице, он жив, а ты с такими темпами скоро умрёшь, даже не увидев его пробуждения.— я не пытался умереть, я просто сжал в руке стекло в надежде понять, что я еще что-то чувствую. Что в мире без него я ещё могу жить, но это не так совсем. Его бледное лицо и смущённый взгляд создавали радугу во мне, которая становилась ярче с каждым днём проведенным с ним, несмотря на его мрачную оболочку, под ней он был человеком, которому нужна была любовь. И я давал её в полной мере, а он отдавал свою, которая появилась вскоре. Которую тоже хотелось тратить. Нет. Осознание, что он ещё в больнице, убивало меня. Я пытался взять себя в руки, но каждый раз ронял. На 17 день из больницы позвонили впервые. Когда я приехал, Гин была уже там. Ее рыдания доносились из той самой палаты, а пьяный врач мне сказал, что тебя больше нет. Его перегар окончательно добил меня в этот день, но где-то глубоко внутри. Там, где есть ты. Я хочу быть с тобой. Разбитое стекло в этот раз касалось выше, чем просто ладони, ведь я так хочу быть с тобой.