видение

— нет, а если так рассуждать, то между нацистами, православием и панками я выберу панков. а так… сложно. ну, точно не православие, — зажигалка щёлкнула, и тусклый рыжий огонёк на пару секунд осветил чужое худое лицо, — у панков и нацистов чёткая логика есть, опять же, идеология. а православие, — слава хмурится и поднимает взгляд вверх, — ну, а что православие? к вере претензий нет. пусть делают, чё хотят. вопросы у всех всегда были только к самой церкви. ой, бля. а ничего же, что я при тебе курю? федя лишь отрицательно помотал головой. оставалось только надеяться, что он не провоняет ебучим синим кэмелом настолько, чтобы получить от матери по шапке. сам запах сигарет ему нравился. было в нём что-то романтичное. — а то… мало ли. как знаешь, чувак, как знаешь. вся ответственность на тебе. откуда-то с четвёртого этажа, с балкона их квартиры, слышались пьяные похрипы под гитару. пели то ли «кино», то ли «анакондаз», то ли гимн третьего рейха в авторской аранжировке. старенькие детские качели скрипели в такт. — о! сбпч, — усмехнулся сосед по лавочке, поворачивая голову в сторону балкона, — или ддт. дальше пойдут размышления о россии, вот увидишь. ему всегда говорили, что друзья-студенты — зло. но в полной мере он осознал это только сейчас, сидя на детской площадке с каким-то другом подруги тёлки кореша, курящим и выдающим объективную аналитику ситуации по панк-року и библии. какого-то хуя. игнатьев уже такие вертолёты словил, что ему, в целом, всё равно. он просто пялится на чужие губы. потрескавшиеся, тонкие, в болячках. то растягивающиеся в подобие улыбки, то наоборот. игнатьев отчего-то представил, как бы круто было сейчас поцеловать славу. взасос, как в кино. ощутить привкус сигарет и дешёвого пива, пройтись влажным языком по чужим зубам и дёснам, а потом неплохо так получить под дых или по носу. пить надо меньше. подруга тёлки кореша как раз ушла за догоном. и заодно увела с собой андрея, единственного игнатьевского знакомого на этой тусовке. — не, я считаю, то, что ненависть — грех, — слава затягивается и выпускает дым из носа, как паровоз в каком-то мультике, — это хуйня. если ты вообще без злости, то ты пидарас какой-то. если ты дружишь со всеми, ты не дружишь ни с кем, сечёшь? — он пробегается по феде уставшим снисходительным взглядом, — ну? ты живой вообще? или на сегодня хватит? плохо было неимоверно, ему точно было рано заканчивать. он, считай, только начал. юра написал ему буквально пару часов назад. и федя, кое-как убедивший мать в том, что просто поиграет с другом в приставку, выпрыгнул из дома, как был, даже не удосужившись завязать шнурки на грязных кедах. качели скрипели протяжно, будто прося пощады. грустный облезший слоник, нарисованный на детской горке, смотрел на них со всей мировой скорбью. или это неподготовленный молодой организм умолял остановиться, пока федя вливал в себя «монастырскую трапезу» прямо из тетрапака? холодно не было от слова совсем, но из носа текло, и плечи дрожали. — блять, хули ветер-то такой? — проворчал слава, слегка нахохливаясь и поёживаясь. он выглядел старше феди, хотя они были почти одного роста. карелин даже при встрече удивился, мол, чем нынешних школьников кормят, что они растут с такой скоростью? — да нормально… — да нихуя. то ли зажигалка дебильная, то ли ветер. о, во! невнятные гитарные выкрики с балкона становились всё громче. кто-то лупил по расстроенным трём струнам, второй стучал по импровизированному барабану (коробке от пылесоса дайсон), третий завывал то что-то радикально либеральное, то ультраправое. федя смотрел на славины белые пальцы, сжимающие сигарету, и ковырял носком кеда асфальт. асфальт гнулся, плавился, шёл волнами и проминался. наконец, появилась саша с авоськой. в авоське весело звякали бутылки с дешёвым пивом, водкой и лимонадом. ещё две бутылки она держала в руках. — полчаса ждали галю, чтобы отменить одну бутылку, — жалуется, шмыгая носом, — кто им виноват, что ценники висят, как попало? я богачка, что ли, вино без скидки покупать? ладно, хер с ними. чё, пошли? она — саша, вроде бы куромушка — ко всем тут относилась, как к сыновьям. всех по башке огреет, но накормит, напоит, тазик подставит и набок перевернёт. никто не знал, сколько ей лет, но местной вэнди её считали уже давно — феде рассказывали. красное маслянистое солнце медленно и неохотно ползёт к закату. прохладный ветер чешет лицо и шею, от скуки гоняет по дороге черный пакет. — о, кошка, — бубнит под нос федя, хмурясь. — ты дебил? у нас дворовых кошек отродясь не было. у тебя какое зрение? — цокает языком слава. — хуёвое. — а очки почему не носишь? или линзы там… «потому что лютый зашквар», — хочет сказать игнатьев, но осекается и прикусывает язык. очки у него и правда дурацкие, крупные, без них в разы лучше. — потому что. они шныряют в открытую пасть подъезда. женя мчится впереди, федя волочится сзади, искренне не понимая, почему всё вокруг плавится под его малейшими касаниями, как воск. наваждение. когда он в первый раз посмотрел на слава, тот посмотрел в ответ прямо в глаза. стало неловко, даже стыдно, и пресловуто внутри что-то треснуло. по-банальному. в груди закололо и рассыпался по всему телу жар. в подъезде вечно пахнет мочой и пылью. на стенке крупно написано ёмкое «слава — пидор», так, чтобы видно было издалека, остальные надписи разобрать сложно. в квартире же запах совсем другой. в квартире пахнет перегаром и какой-то сладкой химозой, будто жвачкой. федю ведёт. и от тусклого зеленоватого света, и от гула голосов, и от духоты. он в помещении толстовку так и не снял — пиздатая же, даром, что из секонд-хэнда. а в футболке будет глупо выглядеть. незачем. он проталкивается в кухню и спиной прилипает к холодильнику, закатывая глаза, потому что какой-то говнарь снова включил «киша» и орёт громче колонки. в ответ на немые возмущения ему всучают очередной стакан с какой-то мутной жижей. потом понимает — водка с лимонадом «золотой ключик» из соседнего ларька. удивительно. в эту компанию его притащили буквально недавно, как котёнка с улицы. но мгновенно приняли. без малейших вопросов, сомнений и даже издёвок. насмехались, конечно, иногда, но по-доброму. слава смотрит на него как-то устало и неприлично долго. игнатьев впервые замечает, какие у того ресницы длинные. как у девчонки. игнатьев кажется стойким, но на деле еле-еле держится на ногах. содержимое рюмки смотрит на него его же ядовито-розовым лицом. — слушай, ну уже всем давно ясно, что коммунизм — это утопия. каким надо быть бараном, чтобы в две тысячи… — да какая нахуй утопия? — в «верхнем мире» бурно заговорили про политику. это верный знак, что пора расходиться, — ты видел, что в северной корее? а в китае? это ж пизда! обрывки фраз, смешки и какие-то отголоски до него доходят, пусть и с трудом. будто через стенку. голова гудит кошмарно. решено! игнатьев никогда в жизни больше не будет пить. и уйдёт в монастырь в девятнадцать лет. — блять, точняк! вот мнение левой тёлки из какого-то пту поганого забыли спросить! — ага, а мужикам вообще слово не давали! — женщин в политике нет. ну, от силы пара человек. — вот! поэтому и пиздец! если бы женщины были у власти, мы бы жили в абсолютно ином мире. мире без насилия. всем давно понятно, что матриархат — единственное верное решение, но вас это так ущемляет, будто… — так, алине больше не наливать! под конец федя тупо не выдерживает, тихо взвывает и сползает на пол, утыкаясь лбом в чей-то жёсткий стул. волосы склеились от пота, в голове загудело и зажужжало. — слушай, меня всё устраивает, конечно, но… может, на стул сядешь? — по надменному гнусавому голосу понимает, что это славин стул. карелин даже не смеётся, что ситуацию делает только хуже. он смотрит внимательно сверху вниз, руку кладёт на федину голову. блять. чудесно. он теперь от этого позора не отмоется примерно…никогда. карелин гладит его по макушке, зачёсывает назад, оттягивает и перебирает небрежно грязные волнистые прядки, видимо, просто чтобы занять руки. федя не находит ничего лучше, чем неловко засмеяться и гавкнуть. — ща как тяпну. слава тоже смеется, обнажая ряд кривоватых желтоватых зубов. — федос? — доносится откуда-то сверху, — а ты хоть раз в жизни курил? — ну… было, — бросает уверенно, хотя самому до безумия страшно и стыдно. было. год назад. кто-то из дальних родственников предложил. то ли про возраст забыл, то ли решил, что если уж поминки батька, то можно. федя тогда с одной затяжки чуть не умер. поклялся, что больше никогда сигарету в рот не возьмёт, если только обблеваться и задохнуться не захочет. — погнали покурим? они ещё час собачиться будут. он, даже не дождавшись ответа, выводит игнатьева на улицу, торжественно вручает ему пачку и запрокидывает голову. — а чё, правда на философа хочешь поступать? — ага. — пиздато, знаешь… пиздато. мне кажется, у тебя будущее великое. что-то в тебе есть… вот… прям… философско-искусствоведческое. будто ты не ебланить идёшь, а действительно учиться. у игнатьева розовеют уши и щёки. он нервно хихикает в ладонь и старается скрыть смущённую улыбку. вертит в руках — да кури, чё ты? он вообще-то не хотел, но зачем-то поджёг кончик и сжал зубами фильтр, но в лёгкие затягиваться не стал, дабы не опозориться. слава был классный, хотя и некрасивый. с лохматой головой, гнусавым голосом, курносым носом и бледными губами. не брэд питт и не дикаприо. но игнатьев тащится. почти кипятком ссыт. смотрит влюблённо за каждым славиным действием, внимает каждому его слову. это точно идиотия и почти гейство. нет, не то, что федя прям влюбился, просто… просто впервые в жизни чувствует себя малолетней тупой пиздой. ещё бы на перемене бегал расписание карелинское смотреть и хихикать в коридоре, чтобы обратить на себя внимание. — я вот уже жалею иногда, что я технарь. хотя мне в машинках ковыряться очень нравится. инфокоммуникации — это не хуй собачий. это, — слава начинает тараторить, но он уже в том состоянии, когда половина звуков съедается, — ну, понимаешь, да? федя не понял ничего, кроме словосочетания «собачий хуй». в целом, этого ему было достаточно. — ага, — кивает согласно. — не-е, чувак. ничего ты не понимаешь. потому что ты снизу смотришь, а я сверху. оттуда, где солнце. во-оо-он оттуда, — слава показывает куда-то наверх пальцем, а сам головы не поднимает, — хотя ты умный. способный. даже нет… ты старательный. хороший ты короче, заебал, — карелин опирается о стенку и прикрывает рот ладонью, будто сказал что-то лишнее, — сюда иди, куда пошёл? слава улыбается так умилённо, будто с щенком палочкой играет. вот-вот прикажет потявкать два раза и лапу дать. а игнатьев возьмёт и даст. и потявкает, если надо. ему же не сложно. небо стремительно затягивалось чёрной плёнкой, фонари зажигались один за другим. слава отстранённо смотрел куда-то в сторону, а хотелось, чтобы смотрел прямо на федю и слушал только федю. — один хуй, к двадцати семи сдохну. ладно, я к ваньку пойду, ему уже волосы держать пора. тебе когда домой? — к одиннадцати. — опаздываешь уже, пиздюк. сигами снабдить или покупаешь где-то? не дожидаясь ответа, слава молча пихает в федины озябшие руки полупустую пачку, коротко тычется носом в его макушку и оставляет одного. будто никого и не было. будто сон или явление господа, как в детской библии с картинками. ничего и никого. только набухшее сердце звучит где-то в голове.