Amoureux

Молодая девушка робко подглядывала в щель не до конца закрытой двери кабинета, пытаясь зацепить взглядом хотя бы частичку происходящего в нём. Можно было уже давно сдаться и оставить эти попытки, как никак, она подглядывала за сидящей прилежно за всё наполняющимся новыми красками мольбертом... уже достаточное количество дней, столько, что можно было бы уже давно доверить своей фантазии прокручивать один за другим кадры динамичной картинки, летающие у неё где-то в закоулках памяти уже не первый...год. За мольбертом, в этом самом кабинете, сейчас сидела обворожительная... самая красивая... если быть с собой до конца честной, хотя бы у себя в мыслях — самая бесподобная девушка в её жизни. В ней завораживало... всё и целиком. Длинные, рыжие донельзя волосы, и ни у кого в Фонде Святого Павла такого рыжего цвета нельзя было найти, даже близкого оттенка... Она пыталась. Не нашла никого, даже близко похожего на н е ё. И она могла различить, различить любимую девушку не только по силуэту, но и по её необычного цвета волосам. Они были тяжёлыми, засчёт своей длины и объёма, в то же время такими лёгкими... Какой являлась и сама девушка. Вот же, сидит себе, рисует... не обращает ни на кого внимания, и непонятно, что рисует — подобных пейзажей Матильда Буаниш не видела никогда в своей жизни! И где только художница встречала подобное -- даже в этом... она была лучше неё. Их окружали серые, беспристрастные и блеклые стены их учебного заведения большую часть их жизней. Конечно, Матильда знает мир вне стен, какой чудесной и волшебной была её Франция, какой вкусной выпечкой она перебивала себе аппетит перед ужинами вечно занятой маменьки, за что потом получала... с выпечкой и со Францией её познакомил дедушка, но всё это осталось в детстве... А чего-то не осталось и вовсе. Воспоминаний о вкусе свежевыпеченного хлеба и разных ароматов и красок Франции. Только серые стены. —On dirait que nous vivons dans des mondes different…*—с перемешавшимися печалью, завистью и очарованием пробубнила Матильда, отстраняясь от щёлки и закрывая дверь до конца. Сонетто... рыжая и вечно прилежная ученица заставляла её сердце биться чаще, а щёки краснеть до того цвета, каким выглядела кровь в анатомических учебниках. Кровь приливала к щёкам от неё, вот, и столько всяких гормонов задействовала — можно было сойти с ума. Иногда Матильда неловко заваливалась в кабинет, теряя равновесие от старательных попыток подглядеть — и, что удивительно, никакой строгости и злости в глазах выдающейся отличницы она не видела, только растерянность. Матильде оставалось лишь выругаться про себя самыми громкими и резкими французскими ругательствами, которым её тоже научил дедушка, и робко так спросить: «Что ты рисуешь, Сонетто?!» Робко, правда, не получалось. Получалось с предъявой, получалось только с криком, у Матильды был ужасно звонкий голос, нет, конечно, Матильде он нравился, однако... «Я представляю...» «Представляешь?» «Как выглядит мир, в который она так стремилась попасть...» И Сонетто с вдохом убирала испачканные в красках кисти на дощечку мольберта, выжидающе смотря на белобрысую когда-то одноклассницу. И снова — никакой злости или раздражения, вот такая ты, Матильда, помешала мне работать, внимания тебе не достаточно? «Можно... я посмотрю?» «Посмотри... но не рассказывай никому!» И она будет смотреть на каждый новый мазок и аккуратное движение рукой. Она будет прислушиваться к размеренному и сосредоточенному дыханию рыжеволосой девушки, не смея проронить ни слова, только бы не отвлекать её. Хотя вопросов было много, вопросы взрывали её голову и путали мысли только ещё больше. В десятки тысяч раз больше! Хотелось перебить её вдохновение, так же, как она перебивала их преподавателей или саму рыжеволосую при ответе в начальных классах, чтобы её громогласный голос резал по ушам, чтобы с криками она наконец-то точно услышала от Сонетто простой такой факт: Причиной многочасовых размышлений, внутренних изменений и вдохновения для Сонетто являлась вовсе не Матильда. Но ты же всегда была против того, чтобы даже спрашивать про мир за стенами Фонда! Сонетто, я никому не расскажу про то, что ты рисуешь и что спрашиваешь у меня в дни, когда твои мысли особенно запутанны от непрекращающихся внутренних конфликтов... Сонетто, я же помню, с каким взглядом ты вечно смотрела на пустующее место в классе, как ты ждала... Сонетто, ты такая собранная, ты никому не позволишь влиять на тебя настолько... Чтобы заставить тебя рассмотреть собственные стойкие убеждения. «Были... у тебя во Франции подобные мосты, Матильда?» «Наверное, были...» В этом кабинете и сейчас было тихо... В нём было тихо что без Сонетто, что с Сонетто, в нём было тихо даже когда в нём была Матильда, потому что Матильда уже не первый год растворялась в тихом спокойствии рыжеволосой девушки. Иногда Матильда была уверена в том, что её родители, когда они ещё проводили время вместе в детстве, они мечтали бы о такой дочери, как Сонетто. Хотя Матильда была такой же собранной, такой же выдающейся и яркой, как девушка, от которой она не могла оторвать взгляд уже, казалось, целую вечность. Такой же успешной – совсем чуть ниже её в учебном рейтинге, не хватало только четырнадцати баллов. —О, ты снова здесь, странная девочка, — хмыкнул рядом кто-то с её ухом, что оказалось полной неожиданностью... Вечером в коридорах обычно никто не ходил. —Месмер, — воскликнула белобрысая, рассматривая перед собой достаточно высокую девушку с вечно спокойным лицом и короткой стрижкой. Короткие стрижки Матильде не нравились. Её точно такая же бывшая одноклассница ей не нравилась тоже. —Знаешь, нам на лекциях рассказывают, — всё-таки завела полноценный диалог названная девушка, — что любовь – это самое нелогичное и субъективное в мире чувство. Однако и им можно научиться управлять. Ты пробовала? —Нет, — честно призналась Матильда, понимая, что говорить не прямолинейно с наследницей таких известных психологов, как Месмеры, не было смысла. —Зря, — снова хмыкнула девушка, доставая из сумочки помытое яблоко и вкладывая его в руки подруги, — ты сегодня ела? —Нет. —Вот, видишь, что с тобой делает любовь. Ты становишься тихой. Хотя это тебе на пользу. — Tu es une telle douleur dans le cul*,— твёрдо произнесла Матильда, с лёгкой игривостью улыбаясь, — peu importe les années. —Ты аккуратнее с выражениями, — нахмурилась Месмер Младшая, — ты не одна в этих стенах знаешь французский. —Но его не знаешь ты. —Нет, не знаю. —Это самое главное. Месмер вдохнула, направляясь в столовую и показательно размахивая своей маленькой сумочкой, где лежал, по всей видимости, разве что кошелёк. Она не просила больше идти за ней, но по обыкновению всех надоедливых и слишком самоуверенных психологов – точно знала, что Матильда последует за ней. Потому что она точно так же знала, что Матильде больше нечего делать, и что Матильда уже который год страдает от влюблённости в девушку, за которой минутами ранее подглядывала в щель. Ей необязательно нужно было об этом говорить прямым текстом, необязательно было застукивать белобрысую француженку за этим делом, она просто всё знала. И была во всём этом ни капли не заинтересована... Они взяли стандартный набор ужина, который предоставляли им ежедневно, Месмер даже взяла себе какой-то непонятный десерт. Матильда всё-таки ненавидела здешние десерты, даже если она не помнила вкус тех, которыми любила изредка полакомиться во Франции, здесь десерты просто...были не те. Она могла это сказать не по памяти, она это знала. Коротко стриженая девушка поставила свой поднос с едой на стол, открывая какой-то дешёвый, разрешённый к прочтению Фондом роман и принялась незаинтересованно совмещать пищу с прочтением. —Ты раздражаешь меня, — произнесла, даже не пытаясь скрыть честные мысли за родным, только ей понятным, языком, Матильда, громко кладя вилку, — тебе что, даже неинтересно, в кого и как я влюблена, и... —В Сонетто, — даже не посмотрела на собеседницу, — ну, я тебя не прошу рассказывать ни о чём. Но твоё хроническое требование внимания так и молит меня тебя спросить. Но мне всё равно. —Замечательно, — фыркнула Матильда, отодвигая тарелки с едой и скрещивая обиженно руки на груди. Несколько минут они просидели в гробовой тишине. Но эта тишина уже давила на нервы и сильно отличалась от той, к которой она вслушивалась рядом с рыжеволосой девушкой... —Je suis tombé amoureux de Sonetto... — проговорила сдавленно Матильда, мотая головой, — нет, я... влюблена в Сонетто... —Трата времени. —Но это такое приятное чувство, знаешь, это как наркотик, — проигнорировала циничное замечание подруги Матильда, — как пишут в этих вот книжках, — показала на потрёпанный переплёт романа, — там... колени подгибаются, внутри всё завязывается в тугой такой узел, и мысли только... только об идеальной осанке и всегда добром, извиняющемся каком-то взгляде... —Романтично. —Мне первое время честно казалось, — с каждым новым откровением Матильда всё понижала тон голоса, — что если я только добьюсь таких же успехов, как она... Столько же наград, столько же похвалы от преподавателей, стану такой же умной, как она... —Ты входишь в тройку самых умных учениц Фонда. —Этого недостаточно! — воскликнула внезапно резко девушка, вдыхая. Кротко улыбнулась, — так казалось мне первое время, а теперь я начинаю понимать... Слушательница медленно подняла взгляд на подругу, признавая, что всё-таки этот разговор её очень даже интересовал. Давно забытое любопытство, интересно наблюдать, как вечно громогласный и, казалось бы, пустословный человек так робко и маленькими шажками себя анализировал. Самостоятельно. —Я каждый раз, когда вижу холсты эти её... внутри всё переворачивается, как буйное море – мне так приятно на неё смотреть, глаз не оторвать, она красивая!.. Она как музыка, как самые красивые стихи, как созвучный с её именем сонет, состоящий из четырнадцати строк!... — Матильда с восторгом улыбнулась, как будто читая про себя один из таких строгих, но лиричных сонетов, и тут же поникла, — Но пока мои мысли заняты ей, она всё не может перестать воссоздавать тот мир, что ей показал совершенно другой человек. —Хм. —Иногда... сквозь всю эту влюблённую оболочку перед глазами... начинает приходить понимание, — перешла на шёпот Матильда, явно давая понять, что произносит вслух нечто крайне для неё личное, — что человек тебя просто не любит... Не так, как ты его, точно. —И как тебя любит Сонетто? — всё своё внимание перевела Месмер, не представляя, что может услышать в ответ. —Заботится... доверяет... — улыбнулась грустно Матильда, — приходит посередине ночи и просит посмотреть для неё в её будущее, и она даже не представляет, как часто я делала это и без её запросов... Замечает меня. Признаёт. Месмер задумчиво кивнула, на её вечно бесстрастном, как эти серые стены, лице, промелькнула улыбка. —Но чем больше я смотрю на эти картины... —Тем больше осознаёшь? —Не для меня... Девушки замолчали, обдумывая каждая что-то своё, личное. —Но это меня не останавливает, знаешь, каждый раз искать её в списках где угодно, и смотреть на эти картины. Честно говорить ей, что в будущем её куча перемен, которые вызваны этим самым человеком, к которому у меня даже злобы особой нет. —Но это больно. —Это вечно, — отвернулась к входной арке столовой Матильда, слегка кусая нижнюю губу, — может, в будущем надоест... —Знаешь, люди, которые себя мучают добровольно, — Месмер вдруг замолчала, чему-то усиленно хмурясь, — любовь, говоришь? —Это любовь, — улыбнулась слабо белобрысая, вдруг затихая. В дверях внезапно появилась рыжеволосая девушка, поправляющая слегка выбившиеся волосы, и пытаясь оттереть прилипшую к коже рук краску. Она отвлеклась, оглядывая столовую, и улыбнулась, увидев знакомые лица бывших одноклассниц, слегка прищуриваясь. —Матильда! — позвала она, повышая голос в рамках допустимого в общественных, пусть и пустующих, местах, — не могла бы ты... кое с чем мне помочь? Белобрысая повернулась к сидящей напротив Месмер, которая увидела во взгляде неожиданно интересной собеседницы переливающийся калейдоскоп эмоций. Матильда быстро встала из-за стола, поправила школьную юбку и порозовела на щеках. Не нужно было быть дочерью в семье известных психологов, чтобы понять — для Матильды Буаниш только что закончилась и заново началась очередная вечность. —Любовь, говоришь?.. — прошептала свидетельница маленькой сцены, начинающая сомневаться в написанных в учебниках вещах, — какая ты, французская выскочка, глупенькая... Такой звонкий голос и так много пущенных на ветер смелых слов, а сказать самого важного не способна. Кто знает, быть может, если бы только звон, подобный утреннему шуму на французских авеню, был смелее — если бы только звон сочинил свои собственные четырнадцать строк, он бы и оказался на первом месте — рядом с той, для которой так страшился звучать.