Особенности моего фанона: 1. Лестат не спал с Антуанеттой — это был спектакль, призванный заставить Луи ревновать. 2. Лестат вообще ни с кем кроме Луи не спал, так сложилось исторически. 3. Антуанетта выжила. 4. Арман действительно навнушал Луи всяких гадостей, включая уверенность в том, что Лестат мертв, но в итоге отступил, поняв, что чувства Луи слишком сильны. ***
С самого вечера Лестату казалось, что он задыхается. Что воздух спертый донельзя, что все вокруг — идиоты, и что на нем самом, обнаженном почти полностью, слишком много одежды. Возможно, ему стало бы легче, сними он с себя еще и кожу, но пожирающие его тело глазами мужчины и женщины любили его именно в ней, Лестат знал это. Любили за красоту, за чередующиеся плавность и резкость, за ловкость, граничащую с откровенной дьявольщиной. Он был для них человеком-суперпозицией, воплощением сексуальности, раз за разом падающим вниз головой и охотно сжимающим в последнее мгновение бедрами шест. Его обожали, и видит бог, его это устраивало. К нему были прикованы все взгляды, на него засматривалась Антуанетта, Луи сошел бы с ума, увидев его выкидывающим вперед таз и ведущим по своим обнаженным бокам ладонями с таким обожанием, за какое силы небесные должны бить насмерть молнией. Он был роскошным, незабываемым, прехорошеньким. Он сам себя хотел. Круг за кругом, разворот за разворотом, прыжок за прыжком; чем больше агрессии он вкладывал в свои движения, тем проще ему становилось дышать. Легкие будто очищались с каждым криком из зала от скверны, мышцы расслаблялись, из пальцев уходила дрожь — все было правильно, его все хотели, он был звездой. Ближе к концу выступления накатило непреодолимое желание содрать с себя еще что-нибудь, пришлось выкручиваться — подцеплять плотно прилегающие к телу кожаные ленты, резать их ногтями, избавляться вообще от всего, что не было обувью или фиговым листочком. Больше восхищения, больше голой плоти, пусть энтропия Вселенной стремится к максимуму. Человечество еще в восемнадцатом веке должно было узнать, что такое настоящая бесовщина, но повсюду были кружева и оборки, рюшечки, сраные бантики. Он должен был умереть, не познав ни себя, ни разврата; ad bestias, только хуже, чем просто звери. Упав с метровой высоты на колени, он запрокинул назад голову, выгибая дугой спину, и завис ненадолго, внимательно всматриваясь в толпу. Миленький темнокожий парень, даже, может, тоже креол. Немногим младше Лестата, немногим выше, с хорошо заметной в полумраке улыбкой на лице. Не Луи, но кто мешает представить? Приятное будет безумие. Он оскалился и подманил парня пальцем. Приблизился к краю сцены, легко перекатываясь на бок, отвел вверх согнутую в колене ногу и ненадолго приподнялся, упираясь ладонями в гладкий пол. Луи написал в своей книжонке много гадостей, полил грязью все, что помнил сам и что внушил ему чертов Арман, но даже с затуманенным сознанием не стал отрицать очевидного — он безумно хотел Лестата. В кого бы он ни сунул потом член, кого бы теперь ни трахал, воспоминания о тех жарких ночах навсегда останутся для него остатками былой роскоши, замены которой нет. Потому что Лестат на свете один такой. Прости, любовь, тебе стоило бы подумать, прежде чем перерезать своему создателю горло. Не нужно никаких особых навыков, достаточно хорошей фантазии: расфокусировать взгляд, вызвать образ, вцепиться себе в бедра и сжать посильнее, будто их могут в любое мгновение сдвинуть. А ведь это могло бы быть очень красиво, случись взаправду. Ритмичная музыка, рок, фатум, Ананке. Луи не поверил бы поначалу, наверное; пялился бы на него тем же злющим взглядом, что и в первую встречу, и всем рассказывал бы потом, что хотел убить, хотя на самом деле хотел нагнуть и выебать. О, у Лестата подкосились бы от желания ноги. Он не то что танцевать бы не смог — он забыл бы, как дышать и как двигаться. И все случилось бы где-нибудь здесь, за кулисами или в туалете, жарко и грязно, без прелюдий, но с такими французскими поцелуями, от которых открестилась бы в ужасе и сама Франция. Они любили бы друг друга. Любили бы, правда ведь?.. Перекатиться на спину, приподняться, вытянуть у себя перед лицом ноги и почти сделать кувырок через голову. Оттолкнуться изо всех сил обратно, снова на колени. Толчок, толчок, инерция. Встать.***
— Лестат, ты же понимаешь, что впал в маниакал? На лице у рванувшей за ним сразу после выступления Антуанетты отражалось такое волнение, будто маниакал мог грозить трехсотлетнему вампиру страшной смертью. Маниакала, к слову, у Лестата совершенно точно не было — приподнятое настроение, только и всего. — Прости, Нетта, — он крутанулся на каблуках и одарил подругу такой счастливой улыбкой, что она с перепугу невольно сбавила шаг, — музыка слишком громкая, совсем тебя не слышу!.. Как думаешь, может, мне тоже продырявить себе живот чем-нибудь? Девчонкам вроде идет, — одна из его рук скользнула ниже, красноречиво очерчивая пупок. Антуанетта, помедлив, посмотрела на его обнаженный торс с тем вдумчивым вниманием, с которым смотрят обычно антропологи на древние черепа, и немного нахмурилась. Самую первую свою мысль она высказать явно не успела — осеклась, видимо, вспомнив, что они с Лестатом давно не люди. — А приживется? — Ну у тебя же прижилось? Сережки вот, — пальцами он легко толкнул подвески Антуанетты, и те покачнулись, тихо позвякивая, — носишь же. — Да, но каждый раз, когда я их снимаю, проколы затягиваются, и мне приходится... — Тогда слишком просто, — прервал ее Лестат, потеряв к диалогу всякий интерес. — Пошли. Он накинул на себя тонкий халат, сдернул с бедер остатки портупеи и, с неприкрытым удовольствием отбросив их куда-то в сторону, направился к черному входу. Судя по сменившейся музыке, сцена уже не пустовала: на ней наверняка надрывались теперь настоящие танцоры и танцовщицы, которым акробатические элементы давались, как и любому нормальному человеку, с трудом. — Лестат!.. — Еще одно слово про маниакал, и я вышвырну тебя к твоим подружкам. — Ты бы хоть оделся! — Да не хочу я, Нетта, отстань. Вдвоем они вывалились под черное безлунное небо. Никто из них не ощущал сонливости — до рассвета было еще далеко. Лестат качнул несколько раз бедрами, хоть его пластики под халатом и было почти не видно, и, скрестив на груди руки, посмотрел очень задумчивым взглядом куда-то вверх, на мерцающие над их с Антуанеттой головами звезды. Желтые, почти белые, голубые, красноватые. Сколько звезд, столько и оттенков. — Ладно, — вздохнул он. — Может, ты и права. Чувствую себя паршиво. — Тот парень... — Напомнил мне Луи, да. Слушай, ты же его видела, там... — Ты сходишь с ума, Лестат, — Антуанетта по-матерински обняла его лицо ладонями и повернула к себе. — Они даже не похожи, ты ведь сам это понимаешь... — А что ты предлагаешь? Сжечь к херам Армана и спрятаться у Луи в шкафу? Приходит он домой, а я тут как тут: «Ты пытался меня убить, давай трахаться». Едва поникшая Антуанетта открыла рот, как дверь за их с Лестатом спинами коротко скрежетнула. Музыка стала громче, ступени залило холодным светом, и на вампиров уставился высокий и крепкий секьюрити с рацией в руке. — Там бардак, — сообщил он Лестату емко. — Какой-то черный парень требует с тобой встречи, унять не можем. Лестат опустил взгляд на сигарету, которую едва успел вытащить из пачки, и, шикнув, затолкал ее обратно. Услышанное отозвалось в нем тупым раздражением, да пару десятков лет назад он просто перебил бы всех и лег спать пораньше: не верую, ибо абсурдно. Начать тем, что Луи в Дубае, и закончить тем, что он считает Лестата мертвым. — Казалось бы, — Лестат ощерился, тряхнул растрепанными волосами и, перешагнув несколько ступенек разом, без ложной скромности размял кулаки, — ваша работа... Сегодня посетителя за порог вынести не можете, завтра что? Позовете на помощь, чтобы вас спасли от ломящихся в клуб бездомных? Секьюрити оскорбился, но все же бросил Лестату в спину: — Он назвал твое настоящее имя. Сказал, вы знакомы. И Лестата окатила волна животного ужаса.