***
Возможно, кто-то бы сказал, что все не так уж и плохо. Кто-то, возможно, был бы совсем даже не против просыпаться с запахом свежесваренного кофе, назойливо лезшего в нос, кто-то был бы не против присутствия еще одного человека в доме, был бы не против, если бы этот человек ждал его или забирал с работы, если бы этот человек следовал за ним, куда бы ни пришлось, если бы этот человек периодически готовил, если бы этот человек жил и спал в соседней комнате, и его можно было бы позвать в любую минуту, когда только он был бы нужен. Кто-то был бы счастлив. Только не Минхо. Минхо это ненавидел. Минхо ненавидел самой черной ненавистью. Ненавидел, что помимо него в большом доме еще кто-то был, ненавидел, что кто-то когда-то пытался о нем заботиться, несмотря ни на что, а теперь перестал. Ненавидел чужие разбросанные вещи или оставленный включенным телевизор. Ненавидел лишний шампунь в душе, двойной комплект полотенец и бритву лучше чем у него. Он ненавидел, кажется, даже хороший кофе, музыку на ранних утренних передачах и когда чья-то машина ломалась, потому что тогда пришлось бы ехать на работу на одной. О, он ненавидел Чана. Он ненавидел то, что он видел его первым делом с утра и последним — когда ложился спать. Он ненавидел то, что он видел его даже на работе. Он ненавидел то, как он улыбался ему как будто виновато, как будто вечно просил прощения за что-то. Он ненавидел его за то, что ему приходилось проводить с ним лишнее время, только чтобы показаться на публике — а они должны были показываться на публике. Должны были делать вид, что все в порядке, что все так, как и должно быть. Он ненавидел Чана за то, он отнял у него выбор. Хотя этого выбора у Минхо не было с самого начала. Все давно решили за него. Но надо же было кого-то винить, кого-то ненавидеть за это? Кого-то, кто всегда на виду, под ногами мешается. Пускай даже и у Чана не было права выбора точно так же, как у Минхо. Он, так же как Минхо, должен был подчиняться чужой воле, быть рабом идиотских обстоятельств и не иметь никакой возможности повлиять хоть на что-нибудь. Возможно, Минхо относился бы к нему как-то иначе, если бы все было по-другому, если бы ему предоставили решать самому. Может быть, ему и правда понравился бы Чан, если бы ему дали возможность выбирать. Но — что ж — это было выгодно для почти обанкротившейся компании. И плевать на чувства — их все равно никогда не было. Их не вынуждали жить вместе, но так было банально удобнее — в раздельных комнатах, разумеется. Но даже это сводило Минхо с ума. У них даже и свадьбы-то нормальной не было. Им просто вручили документы как неоспоримый факт, и — все. Но Чан, как и любое живое существо — занимал место. И для Минхо это было невыносимо, Что в его пространстве в его доме постоянно были еще чьи-то вещи, если даже не разбросаны, то просто — были. И лишняя кружка, и лишняя щетка, и валявшиеся под столом тапочки, и носки, недокинутые до корзины с грязным бельем, и даже запах чужого одеколона — он это все терпеть не мог. Каково было Чану — он не знал. И не хотел знать. Ему было абсолютно плевать на то, как и что чувствовал Чан. Минхо считал его не больше не меньше, чем избалованным ребенком, который привык получать все, чего бы ему только не захотелось. Чан улыбался. Ему, видно, было все нипочем, все по приколу, пока Минхо вынужден был страдать и истекать ненавистью. По приколу полететь в другую страну, запросто заключить сделку, распоряжаясь не просто огромным капиталом — но жизнями двух людей. Согласиться на все это вот так, с легкой руки. Даже то, что Чан и вправду не был плохим человеком, в глазах Минхо его не оправдывало. Даже то, что он хорошо и вкусно готовил. Правда, прошло некоторое время, прежде чем сам Чан — а в частности его желудок — смог адаптироваться к чужой кухне и тем более к чужой готовке. Минхо даже пользовался этим одно время, просто издевался, делая еду невыносимо острой. Он не чувствовал себя виноватым. Он ненавидел. Он старался не пересекаться с Чаном лишний раз, когда они оба были дома. У него было две тактики на этот случай — он сидел у себя в комнате и не выходил вообще, только если был очень голодным. Или же — наоборот, старался произвести так много шума, как это только было возможно. Он занимал все возможное пространство, грохотал кастрюлями, гремел сковородками, выкручивал звук на телевизоре на максимум, и даже кружки на стол ставил со всего маху. Правда, быстро от этого уставал. Он терпеть не мог лишний шум. Его бесило, что Чан никак не проявлял своего отношение к нему: он не бесился, когда видел его, в его глазах не было ненависти (не то, чтобы он так уж часто в них смотрел), он не старался как-то насолить Минхо, и за его издевки и пинки мстить не собирался. Даже на работе выполнял все, даже самые абсурдные поручения Минхо, который до поры до времени значился как и. о. директора, чуть ли не мальчиком на побегушках стал у него. Просто чтобы на людях лишний раз скандал не разводить. Они с Чаном должны были поставить компанию на ноги. Это должно было стать идеальным слиянием двух фирм — без шума и лишней бухгалтерии. Но Минхо ненавидел. Он ненавидел даже то, как Чан говорил: звук его голоса, его идиотское произношение, ужасный американский акцент, который то и дело проскальзывал в неправильно построенные слова. Абсурд — да, может быть, но Минхо ничего не мог с собой поделать. — Скажите, мешает ли семейная жизнь работе? Вы чаще ссоритесь из-за этого? — Ну как она может мешать, что вы? Это же совершенно разные вещи. — Мы предпочитаем не смешивать работу и отношения. И завершающие объятия или поцелуй на камеру. Минхо так плотно сжимал губы и так вяло поднимал руки, даже не касаясь ладонями чужой спины, что удивительно, как репортеры вообще верили во всю эту чушь. И все же, время шло, шло неумолимо и слишком быстро — и что-то должно было измениться. Это не могло продолжаться вот так. — Хочешь, поедим вместе? — Нет. Изменения начались, пожалуй, с того, что Чан перестал уходить к себе в комнату и есть в одиночестве. Он очень, по мнению Минхо, показушно и нагло садился за один конец их общего стола и ел там, когда Минхо в бешенстве захлопывал дверь к себе в комнату. Документы, заверяющие их «брак» хранились у Чана в комнате. Так точно было надежнее, потому что Минхо, наверное, уже давно бы спалил их к чертям собачьим. Но вот к Минхо в голову пришла просто замечательная мысль — а почему он, собственно, должен сходить с ума от ненависти в одиночку? И в один прекрасный вечер он закончил готовку и сел за общий стол со своей тарелкой. Лицо Чана надо было видеть. — Я могу присоединиться? — Минхо не ответил — пожал плечами и продолжил есть, листая новостную ленту. Чан сел напротив, — Очень вкусно. Минхо раздраженно вздохнул. Ему и правда однажды надоело прожигать собственный желудок, и он стал готовить как обычно. Но комплиментов ему за это было не надо. Не от Чана. Но в следующий раз в комнате Минхо было слишком холодно, а на кухне — натоплено и чуть ли не жарко от горячей плиты. Чан еще и что-то в духовку поставил, а она пышала жаром. Сидеть к ней спиной — а именно там был конец стола безусловно принадлежавший Минхо — было очень даже приятно. И Минхо остался. И так — раз за разом. Когда два человека живут на одной жилплощади, им, волей-неволей, но приходится общаться друг с другом. Конечно, бывают и такие, которые могут обойтись и без этого — и Минхо был именно таким. Думал, что был. Но и он стал невольно замечать, что они то и дело перекидываются с Чаном парой коротких, ни к чему необязывающих слов. Минхо казалось, каждое слово разжигало в нем новую волну ненависти. И хотя они спали буквально через стенку — все комнаты в доме были большими, да и дом сам был сделан добротно, со звукоизоляцией и даже с чердаком, но крика в полупустом помещении, где только кровать и шкаф — сложно было не услышать. Даже через стенку. И когда Чан услышал странные звуки из соседней комнаты, он не обратил внимания и постарался снова уснуть. В конце концов это была комната Минхо, и он мог заниматься в ней чем ему только вздумается. Но когда тишину ночи прорезал истошный вопль — он перепугался не на шутку. Дом был окружен забором, камерами и сигнализацией — никаких воришек к ним пробраться не могло. Но Чану вдруг стало жизненно необходимо удостовериться, что Минхо в порядке. Он наспех накинул на себя футболку и домашние шорты и вышел в темную гостиную. Дверь в комнату Минхо была сразу следующей, и он тихонько постучал. — Минхо? Все нормально? Ответа не было. Сердце Чана, подпрыгнувшее в глотку, не собиралось опускаться на положенное ему место и разгонялось все быстрее и быстрее. Чан вздохнул и приоткрыл дверь. Минхо спал. На развороченной кровати, в спутанных простынях и с подушкой, упавшей на пол, Минхо спал, и, кажется, плакал во сне. Ему снился кошмар. — Эй. Эй-эй-эй, Минхо, это просто сон. Ты спишь, все хорошо, — Чан знал, что будить людей, которым снятся кошмары — опасно, точно так же как будить лунатиков. И он осторожно присел на край кровати, полушепотом пытаясь успокоить, вернуть в реальность невесомым касанием к растрепавшимся по простыне волосам, — Это просто сон. Минхо заметался по кровати снова. На это было больно смотреть. — Все хорошо. Все в порядке — ты в порядке. Ты дома. Ты у себя в комнате. Тш-ш, успокойся. Вот так, успокойся. Тише, тише, все хорошо, — Минхо задышал медленнее. Болезненный скулеж прекратился, ресницы затрепетали, и он приоткрыл глаза. И подскочил вдруг на кровати, хватая Чана за руку, так что Чан не успел даже встать — от греха подальше. Он замер на мгновение, пока Минхо все еще пытался сфокусироваться на реальности и прийти в себя, и потянулся, чтобы включить настольную лампу, — Все хорошо. Это просто плохой сон. Минхо моргнул. Кажется, он испугался чьего-то присутствия в комнате еще больше, чем кошмара. Он взглянул туда, где держал Чана за запястье, разжал пальцы и резко отдернул руку. — Что ты здесь делаешь? — Ты кричал. Я — я принесу воды, сейчас. Чан принес и поставил стакан на тумбочку, но снова присесть на кровать не рискнул. — Не смотри на меня так, — огрызнулся Минхо. На его щеках в теплом свете лампы блестели две мокрые дорожки, — Иди спать. — Ты точно в порядке? Я могу… — Просто уйди. Чан вздохнул. — Если что — я прямо за стенкой. Никому не приятно находиться в доме, где твое присутствие на дух не переносят. Но Чан не мог уйти. Он вообще ничего не мог, кроме как продолжать усердно работать и просто терпеть. Раньше они с Минхо очень сильно ругались. Очень. Даже дрались. Потому что Чан реагировал на каждый выпад Минхо в его сторону, реагировал очень остро. Он думал, что никогда не станет такое терпеть. Никогда не стал бы. Он думал, что он еще может что-то изменить, что может с Минхо если не подружиться, то хотя бы не цапаться по поводу и без. Только уже потом, спустя время, он понял, что это бесполезно. Только потом он понял, что Минхо и правда его ненавидит. И он закрыл уже за собой дверь, когда ему послышалось, только послышалось, как будто сквозь толщу сна, что кто-то позвал его. Позвал по имени. Тихо, боязно. Но ему только послышалось — такое не могло случиться взаправду. Сквозь крошечную щелку Чан увидел, как Минхо подвинулся на кровати, освобождая место рядом с собой. Чан поднял валявшуюся на полу подушку, взбил ее и подложил себе под спину, когда впервые усаживался на чужую кровать, спиной опираясь на изголовье. — Что тебе снилось? Минхо сидел рядом. Он пожал плечами. — Монстры какие-то. Чан вздохнул и откинул голову на стену. — Завидую. — Завидуешь кошмарам? — ощетинился Минхо — Завидую снам. Я не вижу снов. — Что, совсем? Чан покачал головой. — Может раз в полгода что-то где-то вдруг проносится. Но и только-то. — По крайней мере тебе не приходится убегать от страшных козявок по бесконечным коридорам. — Ты только что убегал от страшных козявок? — повернулся к нему Чан, сдерживая улыбку. — Пришлось ползти. А я боюсь… клаустрофобия, в общем, — снова пожал плечами Минхо, но коротко глянул на Чана, не выдержал и тихо рассмеялся, — Да, это были козявки. Он никогда раньше не смеялся рядом с ним. — Но меня как будто похоронили заживо. Минхо холодно стало, после того как весь адреналин вышел и слезы высохли. А Чан был неожиданно теплым. Минхо никогда раньше не замечал, что он был теплым. И что привалиться к нему сбоку после кошмарного сна было так приятно, что Минхо просто не мог себя заставить отлепиться от него и лечь нормально. Минхо снились кошмары ночью, у Чана же — все кошмары были наяву. Потому что на следующее же утро, чуть свет, они снова чуть не подрались, и кричали так, что удивительно, как только соседи не вызвали полицию. Просто Чан не выдержал и уснул в кровати Минхо, пока тот привалился к его плечу и уложил голову ему на плечо. Катастрофа — ничуть не меньше. Минхо чуть не уволил весь отдел маркетинга в тот день. Чан едва-едва успел отменить его приказ. Однако иностранная кухня была не единственным, к чему Чану пришлось привыкать какое-то время. Минхо болел редко. Ему просто некогда было болеть. Чан же, приехав в более влажный климат из сухой и огненной Калифорнии, первый год болел чуть ли не каждый месяц, и продолжал болеть с завидной периодичностью. Просто в этот раз — сильнее обычного. — И от кашля еще что-нибудь. Сироп. Посильнее. Минхо ехал домой нагруженный лекарствами под завязку — не только для Чана, но и для себя тоже — ему совсем не хотелось заболеть только потому, что его навязанный «супруг» чихал рекордное количество раз в минуту. Чан лежал на карантине в своей комнате — там было темно и душно, и полное ведро использованных бумажных салфеток. Минхо первым делом открыл окно. — Я уже всю аптеку тебе скупил. — Я в порядке, правда. Он уселся на кровать, в ногах — или голове — у бугорка из одеял, где где-то внутри наверняка должен был находиться Чан, и принялся раскрывать новые коробки и внимательно читать инструкции. Из-под одеяла послышался дикий кашель. — Температура какая? Чан что-то глухо просипел. Минхо нельзя было на него злиться, но он злился. — Температура, Чан. — Тридцать девять. С чем-то, — У Чана горло отекло — он плохо слышал и еле мог разговаривать шепотом. Минхо тяжело вздохнул из-под маски и принялся выдавливать нужные таблетки, — Скоро пройдет. — Конечно пройдет. Еще б не прошло — столько химии жрать. Давай вылазь оттуда. Минхо бы вызвал врача — да он и вызывал, чтобы посадить Чана, который все так же рвался на работу — на больничный. Но только он уже знал заранее каждое слово, которое он бы мог ему сказать, выучил все названия лекарств и дозировки. Он не должен был этого всего делать. Но просто больше никого не было, некому было больше позаботиться. Чан послушно выпил все, что Минхо ему дал. Его бил озноб — температура еще и не думала спадать. Минхо смотрел на его лихорадочный румянец на щеках и безвольно раскинутые руки, и ему захотелось потрепать его по голове в качестве хоть какого-то поощрения. Но стоило ему коснуться чужих волос, как Чана вдруг как будто подкосило и он завалился ему на плечо, тычась заложенным носом в шею. — Я тебя заражу. — Заразишь, — промычал Минхо, запутываясь пальцами в кои-то веки не выпрямленных волосах, — Вот я буду такой же противный и сопливый, и ты будешь меня лечить. А я буду капризничать и гонять тебя туда-сюда. А то уже как-то совсем нечестно. — Не честно. Чан тяжело и часто дышал через рот. Минхо старался не двигаться, чтобы не причинять дискомфорт — он знал как каждая клеточка может становиться гиперчувствительной при такой высокой температуре. Но он не переставал гладить его по голове, и осторожно, незаметно и машинально целовать в волосы. Лежачих не бьют. — Лучше? Чан помотал головой. Нет, не лучше. — Не уходи. Минхо вздохнул раздраженно. Ему вдруг захотелось то ли оттолкнуть его, то ли обнять нормально. — Ну что ты как маленький. Но Чан болел и, если и вел себя как маленький, то точно был не в состоянии что-то с этим сделать. Он мог не показывать это, но ему тоже было одиноко, ему тоже было плохо — вот так. И кроме Минхо теперь рядом с ним никого не было. Куда ему было податься? — Ладно. Только ложись. Нормально ложись, Чан, не… Ну подожди ты, ну. Но Чан сполз по Минхо вниз и улегся ему на колени, не позволяя даже подушку ему под голову подложить. Что было делать — Минхо остался. Его комната сильно отличалась от комнаты Чана. У него полный бардак — и это не оправдывалось болезнью ни в коем случае. У него много фотографий на стенах и каких-то памятных вещиц, под которые были отведены специальные полки. У него тяжелые темные шторы на окне и светлые, с легким рисунком простыни. У Минхо комната была почти что голой. С того момента, как они заехали сюда, после «свадьбы», он так сильно не хотел появляться дома, что даже не задумывался над тем, чтобы хоть как-то обставить пространство, в котором жил, кроме самого необходимого минимума: стула, стола, кровати и шкафа с одеждой. В комнате Чана спать было намного уютнее. Но самая большая несправедливость произошла не тогда, когда Минхо уснул рядом с Чаном по доброй воле, не тогда, когда им пришлось делать совместную презентацию в офисе — что, кстати говоря, обернулось большим успехом — и даже не тогда, когда Минхо вдруг всучили на распродаже цветок в горшке, когда у него и так уже из рук все валилось, но тогда, когда у Минхо сломалась машина. Надо же было ему отказаться тогда от водителя, настоять, что поедет сам, в холод, в ледяной дождь. И надо же было машине заглохнуть прямо посреди улицы. Минхо хотел позвонить водителю, но вовремя увидел предательский один процент зарядки и крепко выругался. Он просто забыл подключить телефон перед сном — слишком много думал. Минхо выскочил из машины и побежал к ближайшему кафе чуть ниже по улице — закрыто на ремонт. От косого дождя, которого ветром задувало во все щели спрятаться можно было только под козырьком, и то наполовину. Эвакуатор вызвать он бы не успел. Единственное, что пришло ему в голову — скинуть геолокацию Чану, чтобы потом разнести его в пух и прах за то, что он не смог вовремя приехать. Он был на работе, а у Минхо — выключился телефон, стоило ему нажать кнопку «отправить». Ему было отвратительно мокро и холодно. Ледяные капли вперемешку с мокрым снегом насквозь промочили брюки и залетали даже под воротник куртки. Единственная мысль, которая грела его — обескураженное лицо Чана, когда он налетит на него с обвинениями. Но и эта надежда очень быстро исчезла. Черный джип аккуратно объехал его элегантную и приземистую машинку и затормозил прямо перед Минхо, походившего тогда на нахохлившегося и мокрого воробышка. Чан приехал. И приехал в рекордное время. — Я вызвал эвакуатор, они приедут через пару минут, — Чан навис над Минхо вместе с огромным черным зонтом, перекрывавшим низкое серое небо. Минхо вздохнул в воротник пальто. Он позволил запихнуть себя в машину, включить отопление и даже включить радио, чтобы не сидеть в тишине. Он промямлил едва слышное «спасибо» и молча наблюдал за косыми струями дождя, с грохотом обрушавшимися на лобовое стекло. Тикал сигнал аварийки. — Я ненавижу все, — тяжело вздохнул Минхо. Чан сердечно рассмеялся. — Это просто погода такая. И вдруг даже погода перестала казаться такой уж ужасной. Минхо взглянул на него. Странное чувство вдруг прокралось к нему в душу. Это очень было похоже на стыд. И оно только продолжало усиливаться по мере того, как дворники елозили по стеклу. Тик-так, тик-так. Они остановились, еще не доехав до дома. Чан выскочил у какой-то забегаловки и вернулся буквально через пару минут, нагруженный пластиковыми контейнерами. — Смерти моей хочешь? — Не бурчи. Еды дома нет. Чан отправлял его в горячую ванну, как заваривал ему чай и приносил теплую одежду. Минхо и правда стало совестно за свои мысли. — Я оставлю это здесь, — Чан постучался и положил стопку чистой сухой одежды на стиралку. Вода в ванной заколыхалась, — Не волнуйся, я не смотрю. Если тебе больше ничего не нужно — я поехал. — Куда? — На работу, милый. Так, с сарказмом, со смешком в голосе, но Минхо стало вдруг теплее, чем от самого горячего чая. Ему хотелось хлопнуть себя по лбу, но он был слишком занят тем, чтобы прижимать коленки к груди и тем, чтобы поворачиваться к Чану спиной. Он знал, что он все-таки смотрел. Знал, потому что у него мурашки по спине поползли вверх по шее и на затылок, поднимая волоски на затылке. — Что приготовить на ужин? — Сегодня же я готовлю. Забыл? — Не ты, — Чан промолчал и только втихомолку улыбнулся такой упрямой и исковерканной благодарности, — Будешь молчать — останешься без ужина. — Подожди, подожди. Ну-у… кимчи ччиге? Звучит неплохо? Минхо даже обернулся от удивления. — И не боишься, что я спалю тебе желудок? Чан улыбнулся еще раз. Но на этот раз Минхо видел. И его поражало, как он мог вот так просто стоять в дверях и непринужденно улыбаться. И выглядеть при этом… Впрочем, выглядел Чан как обычно. — Вечерами уже холодно. Хочется чего-нибудь горяченького. И если что-то останется от того, что я тебе купил — я могу доесть потом. — Ладно, — просто сказал Минхо. И Чан ушел, оставив его утыкаться носом в голые коленки. У них не было никаких обязательств друг перед другом. Никаких обещаний они не давали, и общались только потому, что были должны общаться, даже не смотря на изменения последнего времени. И, да, разумеется, они могли быть с другими людьми — у них другого выбора не было — только тихо, тайно, чтобы это не дай бог не просочилось в желтую прессу. Тогда всей этой афере, да даже компании семьи Ли, которая и так была на грани банкротства, и где Чан автоматически стал вице-президентом, грозил бы неминуемый крах. И у Минхо даже была такая крамольная мысль, что пусть — пусть все горит синим пламенем, но терпеть он этого не будет ни дня дольше. И все же он этого не сделал. И все же, когда Чан стал все позже и позже возвращаться с работы, Минхо не то, чтобы переживал, но чувство ненависти, которые он с такой любовью взращивал, как будто начало обретать новый, более темный окрас. Как будто червячок точил свою червоточинку где-то возле желудка. Минхо начало казаться, что его обманывают. Чан ничего не говорил — он был не обязан. Минхо не спрашивал — ему было не интересно. Но потом Чан вернулся домой под утро — и Минхо слышал это, он спал очень чутко. А потом еще и еще, пока не застал теплую подсветку на вытяжке на кухне включенной, и Минхо, якобы наливающим себе воду уже как десять минут. — И не спится же людям по ночам. Чан не ответил. Сначала он снял ботинки и куртку. Ему не нужно было подходить близко, чтобы было понятно, что от него пахнет алкоголем и чужим парфюмом. — Друг из Америки приехал. Гуляли всю ночь. Минхо молча кивнул. Только посмотрел каким-то пронзительным, тяжелым взглядом, забрал свой стакан с водой и ушел к себе. У Чана не было ни единой причины врать, а у Минхо — не верить. И все же Чан соврал. А Минхо — ему не поверил. И каждый день — одно и тоже. Каждый день — сквозь раздражение и ненависть, они узнавали друг о друге чуть больше, чем, возможно, того хотели. Предложения становились на слово, на фразу длиннее. Каждый день, за исключением тех самых светских мероприятий, премьер и концертов, где их обязывали быть вместе десятки камер, направленных им прямо в душу. Тех самых, где объятия и лживые поцелуи перед красным огоньком правды. Поцелуи тоже со временем изменились. Они не стали честнее, ни в коем случае, но что-то в них изменилось, и Минхо не мог точно сказать, что именно. Но именно в этот раз все должно было пойти наперекосяк. Они опаздывали, и опаздывали страшно, а Чан все никак не мог завязать дурацкий галстук. — Либо ты его снимаешь, либо я тебя им придушу! — ругался Минхо, когда его пальцы сами соскальзывали, а узор на галстуке ломал мозг. В конце концов он просто сдернул его и отбросил в угол. Чан развернулся к зеркалу. Это был первый раз, когда он не выпрямил волосы. Было ли это из-за того, что они и так опаздывали, или из-за того, что Минхо сказал ему на днях? Как не удивительно, но Минхо действительно было это интересно. Он развернул Чана к себе за плечи, уверенно расстегнул ему верхние пуговицы рубашки и взъерошил кудряшки пальцами. — Пошли уже. Потом — эти роящиеся мухами репортеры. Им пришлось стоять приклеенными друг к другу никак не менее часа, прежде чем они смогли разойтись по разным углам зала или хотя бы даже в туалет — и Минхо даже не начинал считать, сколько раз за это время им пришлось обняться. И это были именно эти поцелуи, что заставили Минхо напрячься. Что-то в них было… неправильное. Непривычное и чересчур… просто чересчур. Минхо всегда целовал Чана только в щеку. Чан всегда старался поцеловать его в губы. Они оба точно знали сколько времени полагается на каждый такой поцелуй. Не больше мгновения — и на этот раз Чан точно задержался дольше необходимого. Минхо не отстранил его от себя — только посмотрел удивленно и отошел прочь, когда все закончилось. Ему нужно было выпить. И из своего угла, из своего круга общения, который всегда находил его, где бы он ни был, он видел, как Чана за руку поймала какая-то девушка, у которой улыбка была ужасно фальшивой, даже для Минхо, и которой с Чаном явно было очень-очень нужно было поговорить. Судя по растерянному взгляду Чана — они точно были знакомы, судя по тому, что он высматривал Минхо — он не хотел, чтобы тот видел. И именно поэтому — из вредности, или еще из-за какого похожего слова, Минхо отставил свой бокал с шампанским, вежливо откланялся и пошел вниз по коридору слышались голоса куда громче, чем положено на таких мероприятиях. Голоса прервались. Минхо не было интересно, о чем они говорили. Что было действительно интересно, так это то, что на этот раз не Чан зажимал у стены кого-то, а зажимали Чана. Минхо стоял в кружочке света так, чтобы его наверняка было видно — его, и его злую ухмылку. Он ненавидел. О, он ненавидел так сильно. Чан не отстранил девушку от себя. Но он почувствовал чье-то присутствие и открыл глаза. Увидел, как Минхо стоял и ухмылялся — и глаза его загорелись чем-то недобрым. Он продолжал целовать — продолжал давать целовать себя — и смотрел. Смотрел Минхо прямо в глаза. Он сказал что-то, что не имело никакого значения, Минхо слышал за своей спиной возмущенные крики, когда шел за ним по пятам, как будто был той самой священной совестью. Он стоял над душой и глумился, глумился над бедным Чаном, пока он склонился над раковиной и пытался смыть с себя помаду, хотя в груди творилось что-то такое, от чего хотелось кожу с себя содрать. — Скажи спасибо, что это я вас нашел. Чан появился в зеркале — весь красный, мокрый, с водой, капающей с носа и волос, и вдруг развернулся, шагнул к Минхо, схватил его за плечи и поцеловал. Голодно, безумно, с таким напором, что Минхо опешил и застыл на мгновение. Но только на мгновение. Он толкнул Чана в грудь, в плечи — раз, другой — с непонятно откуда взявшей силой, выпутался из его рук и ударил. Больно, с глухим звуком зарядил прямо в скулу. Чан отпрянул, его голова отлетела набок как-то странно. Минхо захотелось ударить еще — еще и еще, как в те времена, когда они дрались из-за любой мелочи. Но теперь это была совсем не мелочь, и он вдруг почувствовал, будто вот-вот готов расплакаться, совершенно неожиданно для самого себя. Слишком сильная волна его захлестнула, он не был к такому готов. А такого он Чану не мог позволить видеть. И он ушел. Уехал домой, даже не предупредив никого. Минхо чувствовал себя плохо. Он чувствовал себя просто ужасно, отвратительно. Он задыхался, ему хотелось что-нибудь разбить. Он уже даже готов был начать бить посуду, или вазы, которые им надарили совсем уж дальние родственники, но он услышал шорох шин подъезжающей машины и ретировался в свою комнату. Чана, очевидно, никакие такие угрызения совести не мучали. — Выключи, — прошипел Минхо, выходя в гостиную. Чан развалился на диване и как ни в чем небывало лениво рубился в приставку, даже, кажется, не замечая, что творилось на экране. Просто мял джойстик в руках. В принципе, лицо Чана тоже вполне подходило для того, чтобы его разбить. — Я, кажется, попросил тебя выключить. — Ты, кажется, не хотел со мной разговаривать. Чан не хотел ругаться. Но и прощения просить он не собирался — не за что было. Он сорвался, да. Но он бы все отдал за то, чтобы сорваться снова, и потому даже уже с разбитой губой начинал повышать голос. Минхо подошел в два широких шага, вырвал джойстик у него из рук и запустил его в стену. Он стоял прямо перед безразлично развалившимся на диване Чаном, загораживая экран телевизора. — Мешаешь. Чан смерил его тяжелым взглядом. Медленно поднялся, упираясь руками в мягкие подушки, встал перед Минхо нос к носу, так, что его дыхание опаляло раскрасневшиеся от гнева щеки. — Мое терпение не бесконечно. — Хочешь уйти сейчас — я тебя не держу. — Мог бы — ушел. — Не строй из себя порядочного супруга. — Потерпи еще совсем чуть-чуть, и сможешь насладиться своим бесценным одиночеством. Сполна. — Как же я хочу ударить тебя прямо сейчас, — сквозь сжатые зубы прошептал Минхо Чану в самые губы. — Так ударь. Чего ты… Раздался звонкий звук пощечины. Минхо занес руку, чтобы ударить еще раз, но отлетел вдруг на диванные подушки безвольной тряпичной куклой. — Я же уже сказал — мое терпение не бесконечно. Минхо затрясло. Чан надвигался на него, нависал страшной неумолимой махиной — того и гляди сожрет и не подавится, загонял Минхо в клетку еще меньшую, чем этот дом, гипнотизировал взглядом так, что тому казалось — он шелохнется, и его разорвут на кусочки. — Только попробуй. Только тронь меня. Я тебя убью. Клянусь — убью. Я на тебя в суд подам, ты у меня из тюрьмы не выйдешь… Последние слова врезались в чужие губы раскаленными кинжалами, звук громкого шепота потонул в таком же, как и прежде, голодном и жадном поцелуе. Но это не значит, что Минхо прекратил бороться. Минхо не забыл, что хотел ударить. Минхо не забыл, что нужно было оттолкнуть — он больно оттянул волосы — на себя, к себе ближе, процарапал ногтями спину — прямо по родинкам и через рубашку, вытягивая ее из брюк. Что ж, боль можно было причинить и так. И Минхо не стеснялся в выражениях. Он кусал беспощадно и до крови — у Чана снова начали кровоточить губы. Он исцарапал его всего так, будто на Чана напала дикая кошка из самых далеких джунглей. Но это только до того момента, пока он не смог дотянуться до тяжелой диванной подушки и не сбить его с себя. Чан успел ухватить его за подол футболки, когда он вырвался и попытался встать. Раздался треск рвущейся ткани. Это было сумасшествие в лучшем случае. В худшем же — Минхо влетел лопатками в стену с такой силой, что из него весь воздух с хрипом выбило, и он не успел отпрянуть, не успел даже вдохнуть, прежде чем Чан резко развернул его, вжимая щекой в штукатурку и заламывая руки за спину. Чан навалился сзади, давил всей своей тушей, вырваться никак не получалось, сколько не дергайся, и Минхо вдруг стало страшно — страх перекрыл и злость, и желание, и ненависть. И он зажмурился на одних инстинктах, чувствуя, что вот сейчас… Минхо успел только пискнуть, как вдруг — Кулак Чана врезался в стену возле его лица. Раздался хруст. И все закончилось. Тяжесть исчезла. Минхо смог вдохнуть. Где-то за его спиной открылась дверца холодильника, зашуршали пакеты и послышалось болезненное матерное шипение. Минхо уткнулся лбом в холодную стену. Он вдруг обнаружил, что ресницы его были мокрыми, но слез не было. Шершавость стены под подушечками пальцев отрезвляла и возвращала к реальности. Минхо загнанно дышал — тяжело и часто — и все никак не мог надышаться. Рядом с ним, на уровне головы в хлипком гипсокартоне обшивки зияла рваная дыра. У него не было ни единой причины везти Чана в травмпункт или долго и нудно ждать его там на скамеечке под дверью. Но он сидел и ждал. Пара выбитых пальцев — небольшая цена. Минхо испугался. Испугался тех чувств, которые Чан вкладывал в их поцелуй — он был бы последним слепцом, если бы не заметил их — он испугался того, с какой силой Чан вцепился в его тело через одежду. Минхо испугался того, что именно этого он хотел так сильно. — Что сказали? — тихо спросил Минхо, когда они вышли из больницы и шли к машине. Его все еще морозило, и он прятал руки глубоко в теплую толстовку. Это Чан ему дал, как только пришел в себя и увидел, как сильно его трясло. — «До свадьбы заживет», — усмехнулся Чан, и сел в машину.***
Чан вылетел из кабинета и. о. директора в такой ярости, что до конца дня никто из работников офиса не решался его побеспокоить. — Ну чего тебе? — Повежливее. Мы не дома. — Вызывали, господин директор? — повысил голос Чан. — Вызывал. — Что Вам угодно? Чтобы я опять кофе принес из автомата за углом? Или чтобы проторчал пол дня в архиве, отыскивая одну единственную бумажку пятилетней давности, только затем, чтобы Вы засунули ее в измельчитель? Лучше уволь. Но Минхо попросил его о другом. Ничуть не менее возмутительном, и таком, от чего Чан сразу весь красный сделался то ли от злости, то ли от смущения, а потом побелел весь — точно от ненависти. Он не находил слов для ответа. У него шестеренки в голове все никак не складывались и крутиться не хотели в нужном направлении. — Это что — это теперь так делается? Может еще письменный приказ мне на стол положишь? — Лично составлю и подпишу. — Ты меня на слабо берешь, не пойму? Мы в детском саду? — А тебе и правда слабо выполнить свой супружеский долг? Чан пыхтел что-то, пытался подобрать какие-то слова, и в конце концов выплюнул: — Да пошел ты. Дверь жалобно задребезжала за его спиной — хлопнула так громко, что затряслись стены. Ни о каком супружеском долге речи и быть не могло. У них от брака — одно название, да и то, только для виду. Но Чан действительно собирался этот долг выполнить, но не из благородства, а просто — из мести. Чтоб Минхо не повадно было. Неповадно было так обращаться с ним, пользоваться им, как мальчиком по вызову. — Ну конечно. Теперь ты будешь просто сидеть и молчать. — Как будто тебя это не бесит. — А ты хочешь меня взбесить? Хочешь, чтобы было как в прошлый раз? — Да, хочу. Минхо не был уверен уже ни в чем — особенно в том, что творилось у него в голове, в груди, в сердце. Но он не хотел думать, не хотел чувствовать — ни ненависти, ни любви, ни угрызений совести. И Чан запросто мог ему это устроить. Но думать — внезапно и слишком много, мог начать Чан, и именно поэтому Минхо поставил своей главной задачей — взбесить его, вывести из себя, довести до белого каления, если понадобится. Минхо казалось, что это могло сработать только так. Но прав он был тогда, или виноват — вскоре стало совсем не важно. Минхо было больно, и он радовался этому. Но, все же, если Чан ожидал, что он просто позволит ему делать с ним все, что ему заблагорассудится, то он сильно ошибся. Минхо оказался настоящей фурией. Он, как и раньше — выпустил коготки и места живого не оставил на чужом теле — царапал, тянул, кусал и драл везде, где только мог дотянуться, постоянно пытался перехватить инициативу, повалить Чана на лопатки, как будто все еще боролся. Но ему было хорошо. Действительно хорошо — так хорошо ему давно не было. Тот, кто придумал, чтобы свет включался по хлопку ладоней — круглый идиот. На слишком мягких подушках дивана — страшно неудобно, и ломило спину, надо было и правда брать пожестче. И где-то посреди этого безумия у Минхо промелькнула мысль, что он не ненавидит. Совсем. Совершенно. Ему просто было хорошо. С ним рядом наконец-то был человек, который вызывал у него такие сильные эмоции — действительно не важно какие. Какой-то ошметок сознания вернулся к нему, когда он увидел, как вместо того, чтобы опираться Чану на грудь, его руки сомкнулись вокруг его горла. Он увидел, как краснеет его лицо, как закатываются глаза — то ли от удовольствия, то ли банальной нехватки кислорода, но Минхо наклонился и, не разжимая рук, поцеловал. Не смог устоять. Они целовались много. Долго. Не потому, что находили в этом что-то такое уж замечательное, но просто потому, что не могли оторваться друг от друга ни на секунду. Оба держались слишком долго. Но Чан имел неосторожность в минуту чрезвычайного душевного напряжения потянуть Минхо за волосы к себе, к своему лицу, и шепнуть на ушко: — Мой. Минхо захотелось возмутиться, захотелось ударить, сказать, что он ничей, что он не принадлежит никому, и тем более — Чану. Но тут уж никакие силы — земные или неземные не выдержали бы. А Минхо был всего-навсего человеком. Человеком, который чувствовал слишком сильно и слишком много всего сразу. Вот и он не выдержал. Было слишком жарко для декабря, слишком мокро и слишком близко. Минхо лежал сверху на разгоряченном теле, все отдышаться пытался. Но воздуха вокруг как будто не хватало, как будто что-то своей толщей давило на Минхо и вдавливало его в Чана. Ему вдруг стало отчего-то горько. Захотелось уйти к себе, спрятаться, исчезнуть. Но рука на его затылке была слишком тяжелой и теплой, и весь Минхо был слишком тяжелый и разморенный, чтобы теперь двигаться. Ему безудержно хотелось спать. Все его нутро восставало против Чана, против того, что ему навязали его, навязали, вручили, как нежеланный новогодний подарок — без права выбора. И он не мог по-другому, кроме как ненавидеть. Но ведь он был не таким. Совсем не таким. И ему было горько, что Чан этого не видел. Что он не дал Чану даже возможности увидеть это. Вскоре, позабыв все свои страхи и волнения, Минхо уснул. И ни один сон не пришел к нему. Но внезапно проснулся посреди ночи. Носом — в теплой шее, ресницами щекоча кожу, головой на плече, с чужим сердцем под ребрами и с пледом на спине, кое-как стащенным со спинки дивана. Тихо гудел приставленный к стенке электрический камин и грел переплетение ног. Чан все так же лежал под ним, мягко поглаживая его по спине — он не посмел даже шевельнуться, пока Минхо спал. — Голодный? — Угу. Ничего не может быть лучше, чем рамен из круглосуточного магазинчика в три часа ночи. До того магазинчика — меньше пяти минут на машине. Чан заметил, когда они стояли на кассе, что Минхо все время косится на коробку с игрушечными детскими колечками, которые продавались вместе с какой-то химозной жвачкой. Он не мог знать, о чем Минхо думал, он мог только догадываться. Но, пожалуй, он думал о том, что ни нормальной свадьбы, ни даже колец в глаза не видал. Что он жил вместе с человеком, все время вынужден был находиться рядом с ним, но все равно не знал любви. Чан пропустил его первым ловить снежинки на ладони без перчаток, и сам задержался. — Можно вот это, с цветочком? Белый снег медленно кружился. Ложился на асфальт и исчезал под ногами, припорашивал единственную машину на парковке, медленно таял на волосах. Первый настоящий снег. — Дай руку. — Зачем? — Просто дай руку. Другую. — Ты купил еще что-то вкусненькое? Минхо протянул ему руку ладонью вверх, но Чан перевернул ее, взял осторожно и попытался надеть крошечное колечко на безымянный палец. — Черт, подожди. Обычная проволока легко гнулась под сильными пальцами. Чан раздвинул ее, и у Минхо на пальце очутилось крошечное колечко с голубыми пластиковыми лепесточками. Оно поблескивало неповторимой и прекрасной снежинкой на прохладной коже, снежинкой, которая нескоро растает. Минхо спрятал нос поглубже в широкий теплый шарф, в который Чан его замотал перед выходом, и что-то неразборчиво пробубнил. — Чего? — А тебе? Облачко пара вырвалось из-под шарфа, и пока Чан пытался сообразить — Минхо уже тянул его за собой обратно в магазинчик. — Ну-у, нет, не хочу с короной, — заныл Чан. — А какое тогда? На самом дне коробочки нашлось колечко с залитым блестками розовым сердечком. Минхо тут же попросил пробить его. — Не уверен, что оно на тебя налезет. Но совместными усилиями оно все-таки налезло. Они стояли на парковке под медленно кружащимся снегом и смотрели на свои руки. Минхо не думал — у него не было на это сил, и он был рад этому. Наконец-то он мог просто побыть в тишине. Рядом с Чаном. Он пошевелил пальцами. Проволока блеснула в холодном свете фонаря самым драгоценным металлом. Он невидимо улыбнулся. — Мне нравится. Чан смотрел на него. Смотрел, не отрываясь, и никак не мог насмотреться. Смотрел, как белые снежинки оседают на волосах и цепляются за ресницы, и пожалел только, что не успел заставить Минхо надеть шапку. — Мне тоже.***
Помещение маленькое. Душно, тесно, невыносимо. Хоть бы окошко открыли — Минхо и то легче бы стало. Но Чан не отходил от него ни на шаг, как будто давил еще больше, уменьшал пространство и без того напирающих стен. И Минхо невдомек, что он пытался удержать эти стены и не дать им схлопнуться. Тяжелая рука сгребла его за плечи, потянула куда-то. Минхо не понимал куда — ему казалось, что он и шагу ступить не может в этой ловушке — просто некуда. — Дыши. Морозный воздух ринулся в легкие, освежил лицо и остудил раскрасневшиеся щеки. Чан держал его. Крепко держал. И Минхо цеплялся не столько за перила балкона на бог-его-знает-каком этаже, сколько за его руку. — Не стоило ради этого прерывать свою милую беседу. — Ну я же все-таки твой муж. У Чана в рукаве был козырь — средство как привести Минхо в чувства — действенно, и за секунду. Так, что Минхо тут же обернулся к нему, сверкнув глазами, и оскалился. — Ты знаешь, как я ненавижу это слово. — Знаю, — спокойно ответил Чан и отпустил его, — Лучше? — Лучше, — Минхо нехотя разжал пальцы на рукаве его пиджака и также нехотя промямлил, — Спасибо. И опять по новой. Минхо иногда задавался вопросом: настолько ли его работа состояла действительно из работы, или в частом и обязательном появлении на всяческих вечеринках и днях рождениях людей, которых он знать не знал? И если там не было репортеров, то были люди, которым непременно надо было сунуть нос в чужую жизнь. Таких людей много — им просто не о чем больше говорить, не о чем больше думать, нечем больше жить. — Вы порой кажетесь очень далекими друг от друга людьми. — Не знал, что в наших отношениях больше, чем две заинтересованные стороны. — Да, но, наверное, трудно бывает, порой, держать своего мужа на коротком поводке? Я прекрасно понимаю вас… — Поводки — это для собак, — на плечо Минхо легла тяжелая рука. И Минхо разрывался от того, как ему хотелось сбросить ее или же подвинуться ближе, — А мы о собаке еще и не думали даже. Чан стоял прямо за ним, за его спиной, готовый в любую минуту подхватить и уберечь от падения. Приходилось признать, что так, безусловно, легче было сносить все тычки и пинки напиравшей со всех сторон общественности. И общественность отступала перед ним, как никогда — перед Минхо. И он мог бы быть даже благодарен. — Убери руку, — в пол голоса проговорил он, не поворачивая головы, когда они остались только вдвоем посреди моря людей, — И веди себя прилично. Чан убрал. Тепло за спиной Минхо исчезло. Он взял еще один бокал шампанского. С необходимыми социальными взаимодействиями на сегодня было покончено. Можно было переходить к неофициальным. Но у него все как-то не клеилось. То — просто, то — когда он уже почти договорился встретиться внизу через пару минут с каким-то очаровательным мальчиком, который вообще неизвестно каким образом оказался на этом мероприятии, словно по волшебству, из ниоткуда возник Чан, и всего парой фраз разрушил все. Он не сказал ничего грубого или пошлого, но ему достаточно было нежно тронуть Минхо за руку и плаксивым голосом проныть: «Дорогой, когда мы поедем домой? Я так устаа-ал, а ты обещал обо мне позаботиться!», как милый мальчик с родинкой на щеке поспешил откланяться. Минхо был в бешенстве. — Если ты теперь думаешь, что мы переспали, и ты можешь заявлять на меня какие-то права — ты очень сильно ошибаешься! Ты мне — никто, ты вообще никаких прав не имеешь, ты… Минхо укусил его, когда Чан попытался заткнуть его и поцеловал у лифтов, куда сам же оттащил его. Минхо не жалел сил. Не столько потому, что он был так зол, но потому, что в этот момент в коридоре послышались шаги и голоса веселой компании — он оттолкнул его и с отвращением во всем своем существе утер рот рукой. Минхо почему-то казалось это чем-то постыдным, если бы их кто-то застукал вот так. Но стоило Чану уйти, скрыться за закрывшимися створками лифта вместе с развеселой компанией, он привалился к стене, осторожно касаясь еще покалывающих губ пальцами. Возвращаться на вечеринку — так же бессмысленно, как пытаться успокоить пустившееся вскачь сердце. — Куда собрался? Он догнал Чана уже у машины. Услужливый охранник подогнал ее прямо ко входу, и Минхо теперь смотрел на Чана сверху высокого крыльца, держа голову высоко и гордо. Он думал, что не сдастся так просто. Пытался убедить себя, что еще не сдался. — Домой, — мрачно бросил Чан. — Ничего не забыл? Никого? — А разве этот «кто-то», который мне никто, собирается домой сегодня? — По твоей же милости. Чан открыл перед ним дверцу пассажирского сидения. Все его существо источало самую настоящую ярость — еще немного, и ядом плеваться начнет. — Прошу. Невозможно было бегать друг за другом вот так вот бесконечно. Это выматывало, это причиняло боль им обоим. И когда-то это должно было кончится. Минхо не знал куда задевалась вся его спесивость. Видно, выветрилась в приоткрытое окошко, развеялась в морозной ночи. Он стоял перед Чаном в темной прихожей и не знал куда ему деваться. — Чан. Чан не ответил. Коротко глянул, фыркнул и как ни в чем небывало снял ботинки. Минхо хотел что-то сказать, хоть что-нибудь, но все слова куда-то подевались из его головы, и он не мог подобрать ни одного. Но губы, оказавшиеся на его губах внезапно, из ниоткуда, как будто Чан и не собирался его целовать, как будто это и не он был вовсе, говорили лучше всяких слов. Его притянуло к нему — притянуло, приклеило, припаяло — и не оторвать теперь было уже никак. И руки Минхо, нежно обвившие чужую шею кричали громче самых горячих их перепалок. Этот поцелуй ни капли не был похож ни на один из их предыдущих — безликих или кровавых. Он был нежным, он был переполнен чувствами — не кровью — так, что они переливались через край и удержать их не было никакой возможности. Минхо цеплялся за Чана каждой клеточкой, позволил себе утонуть в его руках, позволил коленям подогнуться и всем мыслям вылететь из головы. Он медленно стянул пиджак c его плеч, чтобы чувствовать тепло еще ближе. Но если он не хотел делать больно теперь, это еще не значит, что Чан тоже этого не хотел. — Что, твой сегодняшний секс сорвался, и ты решил использовать меня? Минхо и рад бы вскипеть с его слов, рад бы ударить его снова, отомстить, растерзать и остаться растерзанным потом, но глаза предательски наполнились слезами. Чан платил ему его же монетой. — Как же сильно я тебя ненавижу, — прошептал Минхо ему в губы. — Я знаю. Чан поцеловал его еще только раз. Еще раз — глубоко, крепко обнимая обеими руками, прижимая к себе всем телом, всей душой, заставляя Минхо снова цепляться и скулить так, словно он действительно нуждался в нем. А потом отпустил. Не посмотрел на умоляющий взгляд, не обратил внимания на протянутые к нему руки, отвернулся, и ушел к себе. Минхо правда думал, что все непонятные страсти в его душе наконец-то улягутся и успокоятся, стоит ему вдоволь накормить их. Но он ошибся. Так сильно он еще никогда не ошибался. Ему теперь и вовсе стало невыносимо переносить даже намек на присутствие Чана в поле зрения. Минхо старался держать себя в руках, но выходило плохо, и он срывался даже по пустякам. Впрочем, на Чана он, очевидно, производил теперь похожий эффект. И это не могло не радовать, злой, дьявольской радостью, потому что теперь он по крайней мере, не игнорировал Минхо. Это не приносило ничего, кроме боли. И ничего не помогало: ни случайный секс, ни ночевки на работе, ни даже выпивка. Минхо был человеком, в основном, непьющим, а вот Чан однажды заявился в абсолютно невменяемом состоянии, и городил такие отвратные пошлости, что Минхо затолкал его в ванную и направил ледяную струю душа на полной мощности ему прямо в лицо. Не то чтобы он этого и так и так не сделал с огромным удовольствием. Но как бы ни было больно, а Чан ему снился. Сам лежал и спал себе спокойно за стенкой, в соседней комнате, храпел даже — Минхо слышал — а Минхо спать не мог, просыпался каждое утро с тяжелой головой и либо проблемой между ног, либо со следами слез, стекших за уши. Одно лучше другого. Эти сны с Чаном в главной роли не относились к снам хорошим, но и к кошмарам Минхо тоже их причислять не спешил. По крайней мере до тех пор, пока понял, что не может заснуть, что ему неуютно и холодно под собственным одеялом, в собственной коже, что ему хочется, чтобы не просто кто-то, но Чан, был рядом, а не за стенкой. А крохотная пластиковая незабудка, лежавшая на прикроватном столике была первым, на что Минхо смотрел, стоило ему открыть глаза. Но пересилить свою гордость он не мог — не мог встать, пойти и сказать, что все изменилось, что как раньше — он уже не может, да и не хочет, что ему трудно, что он не понимает — прямо, в лицо. Мог лежать и страдать бессонницей, мог днями ходить в прескверном расположении духа, мог буравить взглядом за ужином или снова отдалиться и не подпускать близко. Но то ли Чан чувствовал, то ли понял что-то по взгляду, то ли просто — по себе знал, но однажды ночью, когда сердце в груди отплясывало чечетку прямо по ребрам и успокаиваться не собиралось, когда лежать уже просто не было сил, и голова шла кругом, они столкнулись на пол пути в комнаты друг друга. Напугали друг друга страшно, смутили — тоже. Минхо еле успел одеться, так торопился, Чан — даже майку не накинул. — Ты меня напугал. — А я — я за водой шел. — Я тоже. Минхо умирал от жажды, правда. У него в горле пересохло, того и гляди закашляется пеплом и будет дышать дымом от огня, разгоревшегося в груди. Этот огонь сжигал дотла, лизал пятки и щекотал самые подушечки пальцев противно и щекотно. Минхо хотелось этот огонь потушить. Задушить и вытоптать. Он прожигал Чана глазами. Следил как под кожей движется кадык, как напрягаются сухожилия на руках и как капля воды упала с подбородка и стекла по животу вниз. Чан на него не смотрел. Это было невыносимо. Это было бессмысленно. Потому что после всего, что они сделали друг другу, осталось одно только выжженное поле и звон надтреснутого колокола. Пустота. Всепоглощающая, отрезвляющая и открывающая глаза, пожалуй, слишком резко. Минхо хотел уйти. Правда хотел, он не мог держаться — он бы опять все испортил. Но неожиданно, вместо удалявшихся шагов босыми пятками по едва теплому полу, Чан почувствовал невесомое касание на спине, где-то на лопатке, горячее дыхание опалило позвонки на шее, и вдруг руки оплели его, пальцы белыми полосами прочертили по обнаженной коже, ладони — по груди, накрыли солнечное сплетение и застыли там, где, задыхаясь, билось сердце. — Не с того конца мы начали. Минхо открыл глаза. Да, не с того. Он прижимался щекой к горячей спине как когда-то — к шершавой стенке, и теперь ему хотелось целовать, а не оставлять синяков. Он ведь знал Чана и раньше. Точнее, знал про Чана — он был далеко не последним человеком даже за морем. Но одно дело, когда этот «сын маминой подруги» возникает перед тобой во всем своем недостижимом блеске и насильно заставляет тебя собой любоваться, и совсем другое — обнимать всего лишь на всего другого человека один на один там, где не видно даже собственных пальцев, вы оба — уже совершенно другие люди. Стенку, Чан сам, потом, кстати, заделал так, что и видно не было. — Ты мне снишься, — дрожащим голосом прошептал Минхо прямо в покрывшуюся мурашками кожу, сдавая себя с потрохами, — Раньше я хотя бы во сне мог от тебя сбежать. А теперь мне и вовсе деваться некуда. — Снова кошмары, да? — усмехнулся Чан и с усилием развернулся в его руках. Каждое слово жгло его раскаленным железом, — Чего ты хочешь от меня? Если тебе нужно мое тело — пожалуйста. Пользуйся. Мне все равно больше нечего тебе дать. — Нет. — Что тогда? С этого нужно было начинать. А у них все — шиворот навыворот. — Мне нужно, чтобы ты любил меня. Все, и сердце тоже. Потому что теперь, когда ему, казалось бы, пора заходиться от нежного трепета, когда надо бы отключить голову и говорить чушь и ересь — оно говорило правду. У Чана от этой правды шарики за ролики заходили и обратно отказывались выкатываться. Ему хотелось Минхо схватить за плечи и встряхнуть хорошенько, чтобы пришел в себя. — Зачем? Я буду любить, а ты — все так же продолжишь ненавидеть. Все-таки хочешь меня уничтожить? — Ненависть — такое же сильное чувство, как и любовь. Чан покачал головой. Он не хотел, чтобы Минхо был прав, не хотел, чтобы это было их реальностью. Но Минхо был прав, и это было самое страшное. Теплые пальцы на щеке огладили мягко, нежно, как будто и не было ничего раньше, как будто они не рвали и драли на куски, как будто не было невыносимо больно, как будто это — их первый раз. Но Чан отпрянул — что-то оцарапало ему щеку. Но он посмотрел — и это не был ни тайком выпущенный ядовитый шип, ни острый коготок, так часто вспарывавший душу, это был только кончик проволоки, там, где она не смыкалась вокруг безымянного пальца. Чан не поверил своим глазам — темнота могла обмануть его, но под его пальцами распустился и расцвел крошечный цветок незабудки, и он невидящими глазами вперился в Минхо. Чан украшения любил. Минхо их не носил и вовсе. И Чан обхватил его лицо ладонями, прислонился лбом к его лбу и замер, слушая шум крови в ушах, и то, как дыхание то и дело норовило сорваться. — Что же мы натворили?.. Они сотворили не больше не меньше, чем хаос. И из этого хаоса, из полной разрухи и обломков костей, подпитываемое пролитой кровью рождалось что-то новое. Что-то прекрасное и хрупкое, как цветок, который погибнет, стоит снежинке коснуться его. Они были рядом друг с другом каждый день и не знали друг о друге все и ничего. Они знали плохие привычки друг друга и не знали любимый цвет. Они знали кто и что любит есть по той еде, что была в холодильнике, и не знали любимых фильмов. Не знали, что было раньше, до всего этого. Не знали, что друг у друга под масками, под кожей, под роговицей глаз. — Ты бы хоть взглянул на меня, если бы этого всего не было? — Разве стоит теперь об этом говорить? — Просто ответь — тебе сложно? — Посмотрел бы. Ты и так это знаешь. — Я не знаю, что ты обо мне думаешь. Хотя, могу представить. — Ничего плохого я о тебе не думаю. За ужином царила привычная напряженная тишина. Ненависть с завидной периодичностью куда-то девалась. Минхо не знал куда ее заносило и куда она пряталась, но это чувство, прожигавшее его изнутри вдруг исчезало в самый неподходящий момент и оставляло свое место другому. Не менее волнующему, не менее клокочущему и разрывающему на кусочки, но, кажется, еще более разжигающему сердце и затмевавшему разум. Чан теперь смотрел прямо на него — не мимо, не сквозь. После всего того времени, что он старался не замечать все его нападки, грубости и истерики, теперь — смотрел. Видел разрывавшие его изнутри чувства, хоть и не мог их понять. Но Минхо его в этом не винил. Впервые в жизни — не винил. Да и как бы он мог — он сам ничегошеньки не понимал. Но только ему больше не хотелось убить Чана всеми возможными и невозможными способами. И хотелось — безумно, чтобы Чан увидел другую его сторону, смог разглядеть ее, теперь, когда самое худшее он уже видел. Минхо устал сражаться с самим собой. Просто так, ни за что. Он устал от собственной гордости, устал перед ней делать вид, что Чан ему не нравится. Он всегда хотел только любви, и никогда не знал ее. Он думал, что Чан отнял у него даже малейший шанс узнать ее. Теперь же он понял, что Чан и был этим самым шансом. — Спасибо. — Надо ехать? — Ты сам знаешь, что да. Минхо знал. Минхо также знал, что Чан ехал, чтобы ему самому — не пришлось. Но ехать на объект в другой город, в ночь, по снегу — это заставило бы волноваться, наверное, и менее близкого человека. — До завтра. — Пока. Странно, но Минхо не хотелось, чтобы он уезжал. Ему хотелось, чтобы он остался, чтобы обнял его, чтобы они, вдруг, вот так вот, ни с того ни с сего, провели вечер вместе. Но хлопнула входная дверь, звякнула сигнализация и в окна ударил свет фар. Минхо остался сидеть за столом, даже не шелохнулся. Но нужно было что-то делать, чем-то занять руки, чтобы отвлечься, как-то утопить эти невозможные, никак не укладывавшиеся в голове мысли. Надо было убрать со стола, надо было навести порядок в доме, чтобы некогда было убиваться по несущественным пустякам, чтобы не слышать, как машина отъезжает от дома и как становится темно, холодно и пусто. И пока Минхо стискивал зубы и сосредотачивался на том, чтобы донести тарелки до раковины и не разбить их — он не услышал, как снова хлопает дверца машины, как гаснут фары и как звякают ключи на крючке. — К черту. Минхо опомнился только тогда, когда его вжали лицом в холодный и колючий ворот пальто. — К черту все, не поеду. Не убежит оно никуда до завтра. Никуда не денется. — А я? — тихо пролепетал Минхо так же в ворот пальто. Он держал глаза широко открытыми. Ну а вдруг, мало ли, моргнет — и все исчезнет. — А ты… А черт тебя знает, что с тобой сделается. Не могу уехать. Не хочу. Минхо зажмурился. Чан не исчез. Чан стоял и обнимал его, и никуда деваться не собирался до самого утра. В том, чего Минхо теперь хотелось — не было чего-то неправильного, или запретного, но эти чувства шли против него самого, против того, что он взращивал в себе так долго, против того, к чему он привык. Он привык к Чану. Потому что вторая кружка в шкафчике над мойкой — Чана, щетка в стаканчике на раковине — тоже Чана, туфли и пара цветастых кроссовок в прихожей, куртка на вешалке, зарядка на полке под прозрачной крышкой кофейного столика, забытый ноутбук на столе, пара трусов и рубашек сохнущих в ванной — все Чана. И Минхо привык к этому. Он привык даже к его одеколону — он даже начал ему, отчасти, нравиться. Минхо попросил его. Попросил довериться ему. Сказал, что хочет показать ему что-то. Чан доверился. И Чан утонул. Чан захлебнулся и не смог выплыть. Минхо его утопил. — Я никогда больше не сделаю тебе больно. Клянусь. Никогда больше. Когда он просил Чана довериться — он уговаривал, скорее, сам себя. Открыться, довериться до конца — все равно ему некуда было деваться от него. И вопреки тому, что Минхо себе надумал и напредставлял, Чан, оказывается, мог быть нежным, чутким, любящим, и ладонь, которая однажды проломила стену, скользила по обнаженной коже с такой нежностью, что все мысли из головы вылетали, и Минхо только и мог, что задыхаться и стонать в искусанные губы. Но и этой неге суждено было закончиться. — Где Чан? Минхо разбудил какой-то шум. Он не обратил на него внимания, не придал значения, — у Чана вечно все из рук валилось с утра пораньше. Однако это также служило ему своеобразным будильником, а ему так отчаянно не хотелось вставать. Но мягкие губы успокоили его, вернули в теплые объятия, и Минхо снова уснул с улыбкой на губах. В настроении необыкновенно хорошем Минхо умял свою тарелку уже холодного завтрака и стылого кофе. Он точно витал где-то в облаках, в неге прошлого вечера, и собирался поехать на работу как обычно, но даже из дома выйти не успел. — Господин Ли? Так нам ждать Вас, или?.. Кто-то вообще приедет? Минхо еще никогда столько раз не промахивался по одной единственной кнопке на сенсорном экране. Он позвонил в офис, он обзвонился Чану, слушая только длинные, изматывающие душу и навязывающие панику гудки, и проклинал весь белый свет. У него уже даже номер ближайшей больницы был набран, когда он, наконец, огляделся вокруг. Как невнимательны бывают даже те, кто думают, что подмечают все. Потому что ни щетки, ни отброшенного в спешке галстука, ни лишней пары кроссовок в прихожей, ни забытого ежедневника на столике перед телевизором не было. Кружка осталась стоять в шкафчике над мойкой — ей нечего было делать в чемодане. А в комнате, откуда из едва приоткрытой щелки тянуло морозом — пусто. Минхо остановился на пороге, не смея ступить дальше ни шагу. В комнате было пусто. В доме было пусто. Случилось то, чего Минхо так сильно когда-то желал. Чана не было. Чан исчез. «Я больше не причиню тебе боли.» Это было прямо как в одном из кошмаров Минхо — в том, где он вскакивал посреди ночи и вслушивался в храп за стенкой с единственной надеждой на то, что он действительно проснулся. Теперь же он ущипнул себя. Пусто. Но удивляться было нечему, рассиживать — некогда. Минхо вылетел из дома и поехал в единственное место, где мог получить хоть какой-то ответ. — Где Чан? Ему никто не ответил. Его отец сидел в своем пустом кабинете и прятал глаза в каких-то документах — как и всегда, только теперь Минхо знал, что на тех бумажках — подпись Чана. Все в его жизни было завязано на нем. И теперь он исчез. — Да вы что, все оглохли сегодня, что ли? Где — мой — муж?! — Дома твой муж, — как бы нехотя ответил Ли-старший, — Там, где и должен быть. У себя дома. В Америке. Мне казалось, ты только этого и хотел. — Почему? — Кризис миновал, все наладилось — вашими же усилиями — и в ваших мучениях теперь нет никакой надобности. Что ты? Ждешь поздравлений? Их не будет. Вы очень долго возились между собой. Минхо не стал слушать дальше. Он отпустил водителя — ему не нужны были лишние свидетели нарушения правил вождения или лишние жертвы на тот случай, если он разобьется. У него были все нужные контакты — он позвонил на ресепшн компании Чана, позвонил личному секретарю, даже на личный номер кабинета звонил, прежде чем доехать до дома и, очертя голову, броситься собирать сумку и мчаться по будничным пробкам в аэропорт. — Здравствуйте. Я могу Вам чем-то помочь? Минхо по-английски — ни гу-гу. Все, на что он был способен было: «Помогите» и «Господин Бан Чан». Вполне доходчиво. Но охранник только невидимо, но вежливо, улыбнулся и покачал головой: — Мистера Бана сейчас, к сожалению, нет, он занят… Короче говоря — секретарю было очень далеко до того отчаяния, в котором был Минхо, когда только и мог, что судорожно повторять в трубку: — 남편! — … Вам придется подождать. Но я могу записать и передать Ваше сообщение. Минхо чуть не запустил телефон в стену. Никакого толку. Но пусто, неожиданно, стало не только в доме — у Минхо как будто выдернули что-то изнутри. Все, с чем он пытался смириться, и к чему он не пытался, но все же привык, вдруг пропало — и нечего было больше ненавидеть и винить — тоже некого. И заполнить место этой ненависти в душе было нечем. Из всего живого, что было в доме, остался только цветок в горшке на подоконнике на кухне, так бережно и поочереди поливаемом парой заботливых рук. Дома, там, где теперь было так холодно, так ничтожно мало всего — так мало вещей, а еще меньше — воспоминаний — где Минхо знал, что — пусто, вдруг — открыта дверь настежь. Он не мог забыть захлопнуть ее, когда выходил утром, он не мог… Минхо вбежал внутрь. И все вдруг вернулось на свои места. Минхо остановился посреди гостиной и развел руками. — И как это понимать? Я просыпаюсь — тебя нет, я звоню — ты не отвечаешь, я иду к отцу, он говорит, что мой муж — у себя, в Америке! Что, я настолько тебе опротивел, что ты теперь даже смотреть на меня не можешь? Чан, безмерно уставший и вымотанный, сидел посреди гостиной, откинувшись на спинку стула, на котором всегда сидел Минхо. Его машины не было у дома. Он даже не головы не поднял, когда кто-то вошел, не отреагировал на слова. И Минхо это только распаляло — как будто они вернулись назад, когда Минхо пакостил ему и выводил из себя, а Чан — игнорировал. Ненависть тоже вернулась на свое положенное место. — Ты вернулся раньше, — безжизненно проговорил Чан. — Ну как же. Я уж поехать хотел. К своему мужу. Поговорить захотелось, понимаешь ли. Повидаться. Минхо огляделся кругом, прошел в комнату Чана просто чтобы удостовериться, что это не было просто кошмарным сном. Но там все еще было пусто. — Где твои вещи? — В камере хранения. В аэропорту. Мы с твоим… — Ты говорил с моим отцом, — хохотнул Минхо, — Какая прелесть! Какие-то проблемы, но ты решил поговорить не со своим мужем, но с его отцом? — Прекрати этот цирк. Перестань, — вдруг разозлился Чан. Разозлился как-то вяло, но хотя бы взглянул на него, — Опять будешь меня ненавидеть? Теперь за что? За то, что я наконец-то даю тебе свободу, даю выбор? Он горько усмехнулся и развел руками в стороны. — Пытаюсь дать, по крайней мере. Я пропустил свой рейс. Решил оставить тебе документы. Чуть не увез их. — Они мне не нужны. — Мне — тем более. Минхо подошел ближе, стал чуть ли не вплотную, упираясь в колени не находившего себе место Чана. Его так колотило внутри, у него так тряслись руки и холодели пальцы, что он засунул их поглубже в карманы и нацепил на лицо самую непроницаемую из своих масок. — Чего ты хочешь от меня? — устало спросил Чан. Как будто у него не было больше сил, чтобы злиться, а Минхо только больше давил на него, нависая сверху, — Чего ты душу мне изводишь? Я проиграл, Минхо. Какую бы игру ты не вел, я… Я пытался тебя понять — разве я не пытался? Но все, что ты делаешь — это ненавидишь меня. Я пытался ненавидеть в ответ, но я не гожусь на это. Я пытался любить… Но тебе твоя ненависть дороже. — Тогда нахрена ты вернулся? — А, это, — цокнул Чан, — Это все — сантименты. Та же игра. Краска медленно сползла с лица Минхо. Глаза его вдруг расширились, потеряли всякий блеск, взгляд сделался мертвым и безжизненным. Он медленно переступил с ноги на ногу, смотря прямо перед собой, в коленки Чана. Сжал и разжал ладони, больно впиваясь ногтями в кожу. — Точно. Да, конечно, игра, — тихо заговорил он, вдруг подошел, судорожно начав шарить по карманам брюк и пиджака, — Ты очень хорошо сыграл свою роль. Только я, что-то заигрался. Что-то маленько блеснуло в его пальцах, звякнуло о стол. Нерастаявшая снежинка, маленькое детское колечко искрилось своими пластиковыми лепесточками на ярком солнце, бившем в окна. Прямо рядом с ним, рядом с исписанными когда-то ничего незначащими подписями листами лежало еще одно, немного кривоватое и покрытое блестками. Это кровавое чувство снова душило и топило Минхо, заставляло говорить то, чего он даже не думал, заставляло смотреть нагло, не отводить взгляда, этого жуткого кошмара душа болела и расплакаться хотелось, как ребенку. Или разбить что-нибудь. — Победителю достается приз, — развязно улыбнулся Минхо. Одно небрежное движение рукой, и белые листы разлетелись по полу. Минхо наступил на них. Была ли это ненависть? Возможно. Но он смотрел на Чана в кои-то веки сверху вниз и дивился, как этот человек смог стать ему таким родным спустя все то, через что они прошли. Чан тяжело вздохнул, выпрямился, наверное хотел сказать что-то еще, и вдруг безвольно подался вперед, утыкаясь лицом Минхо в живот через рубашку, прячась от всего и ото всех. Минхо стало щекотно. — Ну почему ты такой? — пробормотал Чан, поднимая голову и заглядывая Минхо в глаза. — Какой есть. Другим уже не стану. От касаний Чана было тепло. Он провел ладонями по ногам Минхо, осторожно — по бедрам, и обнял за талию, шумно дыша через нос. Так — было правильно. И очень нужно. — Но это все равно должно закончиться. Рано или поздно. Не знаю, когда все стало так. Только, Минхо? Я — я никогда не ненавидел тебя. Правда. Каким бы невыносимым ты ни был. Но скоро все вернется на круги своя и начнется по новой. А я этого не хочу. Не хочу мучиться, не хочу мучить нас обоих. Я обещал, что больше не причиню тебе боли, и я сдержу слово. Да, ненависть вернулась, но пустота — пустота внутри исчезла. И Минхо знал, что только Чан в этом виноват. Наконец-то он нашел то, в чем мог обвинять его до конца жизни. — Тогда выходи за меня. У Чана в груди что-то екнуло, у Минхо — целый ураган завертелся. Чан невесело рассмеялся, качая головой и снова упираясь Минхо в живот. Безумие. Они оба наверняка сошли с ума. Но Минхо продолжал. — Нормально, по-человечески. Чтоб все как у людей — и свадьба, и торт, и вся остальная требуха. Чтобы мне не пришлось больше делить тебя с кем-то. Чтобы мы оба могли спокойно спать по ночам. Чтобы я тоже мог — я… Мы оба проиграли, Чан. Я тоже проиграл. — Мы оба проиграли, — печальным эхом откликнулся Чан, — Но мы не можем просто начать все с начала. Так не бывает. — А я и не хочу начинать сначала. Я не прошу об этом. Я не хочу, чтобы все заканчивалось прямо сейчас. Чан поднял голову. Холодные от нервов пальцы коснулись его щеки, огладили осторожно, нежно. Если бы кто-то хотя бы год назад сказал ему, что он — что все будет вот так — он бы ни за что не поверил, ни за какие коврижки. А теперь вот — сам живет одной только надеждой, что это — не очередная издевка, что это не злая шутка, и Что Минхо действительно хочет быть с ним. По настоящему на этот раз. — А если я скажу «нет»? Минхо смотрел внимательно, не отрываясь. Но в глазах его читалась та же единственная надежда. И ни намека на ненависть. Ее огонек давным давно погас. — Правда скажешь? — пальцы скользнули по щеке, зацепили подбородок, пригладили волосы. Минхо грустно улыбнулся, — Что ж, без тебя будет… пусто. Чан улыбнулся в ответ. О любви можно говорить по-разному, как в прочем и о ненависти. Подбирать для нее разные слова и выражения. Главное, чтобы кто-то еще понимал, что в действительности значат эти слова. Что значит молча оставленная в холодильнике порция еды, или стопка сложенной и поглаженной одежды на кровати. Что значит папка с бережно хранимыми документами в нижнем ящике рядом с гарантийным талоном на стиральную машинку. Хотя это, возможно, последнее и не значит ничего. Чан думал, что не понимает Минхо, и что не поймет никогда. Но и он, возможно, мог научиться. По крайней мере, он очень хотел. — Выйдешь за меня? — улыбнулся он. — Я первый спросил, — нахмурился Минхо. Чан рассмеялся. — Дай руку.***