Серый океан

Серое море. 李孔元演奏 – 流水 Тени крадутся по пустой комнате, переплетаясь с непривычной и оттого особенно ощутимой пустотой. Дети, как всегда громко о чём-то споря, ушли вместе с Отае в магазин, закупиться едой для ужина, так как им надоело пить каждый вечер клубничное молоко, заедая суконбу из тайника Кагуры. Самым наглым образом Шинпачи с Кагурой игнорировали слова Гинтоки о пользе кальция. Ну и пусть растут коротышками, ему-то какое дело. Хотя бы деньги за их привередство будут в этот раз утекать из чужого кошелька. Он пытается, ладно? Неблагодарные спиногрызы. Скоро они уже вернутся? Ленивый взгляд блуждает по полутёмному пространству вокруг, кажущимся сейчас таким мёртвым, безуспешно пытаясь зацепиться хоть за что-то, что оставило бы его на поверхности; что-то, что не позволило бы утонуть в собственном сознании. Грязные потрёпанные страницы Джампа в его руках наталкивают лишь на большую скуку: он читал этот номер несколько раз, до выпуска нового ещё неделя. Серый свет сочится из-под задёрнутых штор, шум дождя убаюкивает, его тело подводит его, действует без разрешения: глаза закрываются, пустота за ними заполняется бесконечными образами прошлого. Он не хочет их видеть, не хочет вспоминать, и всё же больше всего на свете боится забыть. Иногда Гинтоки кажется, что это эхо, отголосок прошедшего, это всё, что он есть, всё, чем он является. Пустая оболочка, полная дыма походных костров и звона окровавленных катан. Страницы упавшей книги шелестят, когда Гинтоки переворачивается на бок, утыкаясь носом в обивку. Запах старой мебели заполняет его нос, и он вдыхает поглубже. Раньше мебели не было. Возможность спать под крышей, а тем более на чём-то, специально предназначенным для сна, выпадала ему так редко, что можно было пересчитать по пальцам. То было в прошлом. Сейчас по-другому. У него есть Дом. У него есть люди, которых надо защищать. От этой мысли, Гинтоки почувствовал горький привкус во рту, все его внутренности словно были покрыты пеплом, ему трудно сделать даже вдох. Как скоро всё, что ему дорого, вновь охватит пламя? Если бы ничего не было, нечему было бы гореть. От вечного шума и неиссякаемой жизненной энергии обитателей этого дома у него болела голова, он чувствовал себя старым, больным и неуместным. Он хотел раствориться, хотел перестать чувствовать что бы ни было, хотел, чтобы этот дурацкий ветер уже наконец подул и развеял его, превратив в ничто. Тихие шаги; босые ступни легко ступают по деревянному полу, умело избегая всех скрипучих мест. Словно кошка крадётся. Гинтоки закрывает глаза, застывает, притворяясь спящим. Последний человек, которого он хочет сейчас видеть. Может не только сейчас. Такасуги как всегда игнорирует какие бы то ни было желания Гинтоки, в том числе и неозвученные, прекрасно всё же их понимая. Холодная рука зарывается в спутанные кудри, сжимает их и чуть тянет. — Хватит этого ребячества, я знаю, что ты не спишь. Если молчать достаточно долго и совсем не двигаться, может получится избавиться от непрошенного гостя. Может непрошенный гость подумает, что Гинтоки мёртв и сплясав свой победный танец главного злодея первых сезонов уйдёт навсегда, забыв даже дорогу к этому дому. Хватка в его волосах усиливается, наглая рука тянет сильнее. Что ж, мечтать не вредно. Гинтоки лениво разворачивается, неспешно тянется, зевает и чешется в самых неприличных местах, стремясь показать, что проснулся он исключительно по собственной воле, (хотя и не спал), и что чужая рука, которая к тому моменту уже выскользнула из его волос, здесь абсолютно ни при чём. — Такасуги-кун, очень грубо прерывать вот так сон людей. Тебя мама в детстве не учила манерам, Такасуги-кун? Тебе не стыдно отвлекать меня от моих снов о прекрасной Кицунэ Ано? Там была такая поза, Такасуги-кун, какую только во снах увидишь! — Единственный кому тут должно быть стыдно, это тебе Гинтоки. Ответные возмущённые реплики были сглажены подношением в виде клубничного молока, появившегося как кролик из белой шляпы из-за спины. Такасуги чинно сел напротив, то ли не чувствуя себя уютно в чужом доме, то ли пытаясь казаться выше. Во всяком случае, гость чувствовал себя вполне уверенно, чтобы без разрешения раскурить кисеру, пропитывая гостиную своим вонючим табаком. Гинтоки скорчил ему рожу, решив тем не менее не отвлекаться от напитка для словесных обвинений. Всё равно любые его слова были бы проигнорированы. Они сидели в тишине, теперь когда дождь закончился, оба чего-то ожидая и в то же время не стремясь сделать первый шаг. Соревновательный дух даже сейчас захватил их, правила были оговорены парой взглядов, и вот простое начало разговора превратилось в битву: кто первый заговорит, тот и проиграл. К счастью, терпение было сильной стороной Гинтоки, не говоря уже о его умении молчать, когда это действительно было необходимо. Может, конечно, дело было в том, что Такасуги не хотел дожидаться возвращения других обитателей дома, но он заговорил первым, что Гинтоки мысленно с размахом и широкой ухмылкой записал себе в победы. Высокомерное снисходительное выражение лица Такасуги пыталось сказать, что все эти детские игры он находит нелепыми, и начиная первым разговор, просто показывает, кто тут настоящий взрослый. Судя однако по его колючему взгляду, победу он хоть и неохотно, но признавал. — У меня есть к тебе предложение. Посасывая трубочку пустой уже упаковки из-под молока Гинтоки молчал, частично продолжая игру, частично ожидая продолжения и просчитывая возможные ходы Такасуги, пытаясь понять, стоит ли ему начинать опасаться. Теперь чужое снисхождение добралось и до глаз, став искренним, показывая тем самым, что Такасуги прекрасно видит Гинтоки насквозь. Эмоция однако не задержалась, сменившись чем-то вроде предвкушения. — Поехали к океану. Гинтоки нахмурился больше от неожиданности, чем от реакции на сами слова, и Такасуги тут же закрылся. Прикрыв глаза, он откинулся на спинку дивана и отвернулся в сторону окна, делая неспешную затяжку, всем своим видом показывая равнодушие и безразличие к своим следующим словам, как будто говорил он их только для того, чтобы сказать, раз уж начал. — Только ты и я. Тишина, спокойствие, благодать. Отставив пустую упаковку в сторону, Гинтоки подался вперёд, упираясь локтями в колени. Нейтральное выражение вернулось на его лицо, но голос стал мягче, выдавая неуверенность. — Сейчас зима. Единственным ответом была поднятая бровь, хотя внимание было вновь сосредоточено на нём. Гинтоки помял своё кимоно и снова разгладил. — Когда? — Сейчас. Ответ пришёл так быстро, словно это было то единственное, что Такасуги ждал всё это время, чтобы сказать. — Но дети… — Будут в порядке. И они уже взрослые, знаешь ли. Они смотрели друг на друга, переплетаясь взглядами и мыслями, пляшущими на дне их глаз. В один момент Гинтоки чувствовал себя камнем, в который неожиданно ударилось бурное течение, но уже в следующий он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног, и он сам становится течением, готовым бежать. У него мелькнула мысль, что они могут не вернуться, затеряться в дорогах или утонуть в океане. Это пустило ток адреналина по его венам, испугав и воодушевив своей дерзостью. Он улыбнулся, уже видя отражение улыбки напротив. — Поехали. Единственный провожающий на прощание ткнулся Гинтоки в ладонь своим мокрым чёрным носом. *** Волны, подгоняемые пронизывающим ветром, разбивались о каменистый берег, рассыпаясь на тысячи осколков вновь и вновь, успокаивая своим мерным постоянством. Гинтоки смотрел на них, стоя босыми ступнями в ледяной воде. Такасуги стоял чуть поодаль, чтобы не намокнуть и смотрел вдаль, где океан становился единым целым с небом. Граница между ними была едва различима, тяжёлое пасмурное небо утекало вниз, океан взмывал вверх. Из-за того, что был не сезон, на пляже они были одни. Ветер дул в лицо, принося холод и первые капли дождя, вызывая дрожь, но они долго ещё стояли, окутанные шумом и тишиной, пока не начался ливень, промочив их насквозь. Домик был крошечный, в нём едва ли хватало места на двоих, даже чтобы развернуться, но это была крыша, что защищала от непрекращающегося дождя и стены, что защищали от холодного ветра, и этого было достаточно. Главным преимуществом была цена, точнее её отсутствие, так как лачуга была заброшена: ни у бывшего лидера Кихейтай, ни у тотального бездельника, не было почти ни гроша за спиной. Хотя по скромному мнению Гинтоки, тот, кто разбрасывается подобными предложениями, как то “мы едем и едем сейчас”, должен иметь хоть какие-то сбережения на данный случай. Он нашёл необходимым тут же поделиться своими наблюдениями, в ответ получив только пару грязных ругательств. Никаких манер. Тихая мелодия сямисэна разносилась по комнатке, смешиваясь со звуком волн. Освещения в доме ожидаемо не было, дерево было слишком сырым, чтобы развести костёр. Темнота клубилась по углам, и серый свет вечерних сумерек, проникая через пустой оконный проём, пугливо выхватывал не более чем силуэт человека, играющего на инструменте. Гинтоки сидел снаружи, прислонившись спиной к отсыревшей древесине, вытянув ноги на острые камни. Он думал о детях. На его сомнительное счастье их семья была слишком бедна, чтобы позволить себе телефоны или нечто подобное. Он мог бы отправить им письмо или имейл из интернет-кафе, если тут вообще такие есть, но что он может написать им? В действительности ему нечего сказать, всё, что он хочет, это быть уверенным, что дома всё в порядке. Конечно, Гинтоки знает, что Кагуру и Шинпачи окружают монстры, способные любую потенциальную угрозу разорвать на столь мелкие кусочки, что они откроют новую частицу после атома, да и сами спиногрызы не беспомощные малявки, они сильные и взрослые. Сколько бы Гинтоки это себе не повторял, волнение вгрызается в его сердце, а раздражение поднимается по позвоночнику. Мелодия кажется заунывной и хмурая погода настраивают на меланхоличный лад. Он вновь чувствует себя камнем, тяжело опускающимся на дно, омываемый течениями; слишком тяжёлый, чтобы двигаться, слишком лёгкий, чтобы действительно остаться. Гинтоки хватает гальку рядом с собой и бросает, не глядя, в пустое окно. Инструмент расстроенно крякает вслед за своим хозяином. — Сложно играть что-то повеселее, Такасуги-кун? Ты хочешь, чтобы я повесился от тоски? — Даже если я этого очень хочу, сложно найти место на берегу океана, где бы ты мог это сделать. Лучше утопись. — Какой ты злой, Такасуги-кун. — От демона слышу. Лёгкая морось заволакивает пространство, ночь приближается, принося с собой утихший было морозный ветер. Гинтоки смотрит на своё белеющее кимоно и плотнее закутывается в шарф. — Шинске. Зачем ты привёз меня сюда? Минуты молчания сменяются запахом табачного дыма. Гинтоки закатывает глаза: сам он с собой ничего кроме тёплой одежды, которая вся была на нём, не взял, зато Такасуги, по-видимому, успел подготовиться к отъезду. — Подумай, почему ты поехал со мной? — Ты не ответил на вопрос. — Я дал тебе путь к ответу. Какой же он невыносимый. — Ты знаешь, что я тебя иногда ненавижу. — Ты знаешь, что это взаимно. Работать за еду и кров, сквозь стены которого не задувал ветер и через крышу не капал дождь, было привычным делом. Это давало некоторую опору и позволяло нескончаемому водовороту воспоминаний и непрошенных эмоций утихнуть, сосредоточившись на механической работе рук. Подлатать видавшую виды лодку старого бедного рыбака, упрямо утверждающего, что небольшая брешь не стоит и внимания, не говоря уже о работе над ней, по просьбе его более благоразумной жены - здесь Гинтоки чувствовал себя как рыба в воде. Та условная помощь, которую он оказывал таким людям, согревала его, хоть он и не признался бы в этом и за шоколадное парфе. Может за недельный запас клубничного молока… Заполнив живот до приемлемой отметки, и отогрев ноги до возвращения к ним чувствительности, он вернулся на берег, сомневаясь, что действительно кого-то там найдёт. Игра инструмента доказала ему обратное. Кулёк с полуостывшими остатками уни в его правой руке и изношенный шарф в левой казались почти неуместным актом доброй воли, потому Гинтоки начал с режущих слов, чтобы сгладить смущающий жест. — Крик умирающей чайки звучит в тысячу раз мелодичнее твоего бряцания на этой штуке. Не отморозил себе ещё свои причиндалы, музыкант? — Что такой болван как ты может смыслить в музыке? Если хороший вкус ударит тебя по голове, ты только продолжишь ковыряться в носу. Пустые грубые слова, и вскоре наигранное возмущение перерастает в искреннюю злость; ругательства подобно снарядам летают между ними, всё тяжелее приземляясь и нанося всё больше урона. Физический обмен “комплиментами” является финальный аккордом. Бойцы покидают поле боя в разных направлениях, оставляя после себя уродливые остовы свидетелей произошедшего: покрытые мокрым песком развороченный кулёк, порванный шарф и сломанный сямисэн. Дождь наконец-то прекратился, ветер утих, спокойная сталь лежит перед Гинтоки. Серый океан в предрассветных сумерках окутывает его, заполняя собой мысли и душу, растекаясь по конечностям, растворяя тревоги и печали. Эту большую лужу не потревожит ни единая человеческая страсть, люди для него, наверное, подобны пене. Если бы Гинтоки был водой, он бы не бежал от любой привязанности, боясь потерять то, что ещё толком даже не обрёл; он бы не скрывал за маской безразличия тёплые чувства, не бросался бы в драку как единственный способ выразить свои эмоции; насилие не было бы единственным языком, который он понимал. Вода не притворяется и в то же время может принять любую форму, быть отражением всего, что видит. Гинтоки был бы прекрасной водой, он уверен. Может, если он зайдёт достаточно глубоко, он сможет слиться с ней, стать единым целым и наконец обрести внутреннее Я, хоть и не собственное, а лишь отражённое? Шаг, ещё шаг… Как можно быть настолько надоедливым, раздражающим и одновременно появляется всегда в нужный момент: Гинтоки оборачивается, встречаясь взглядом с Такасуги. Вокруг его шеи обмотана грязная рваная тряпка, и только спустя пару секунд Гинтоки понимает, что это тот забытый в мокром песке шарф. Ему казалось, что маленький дворянин слишком привередлив, чтобы взглянуть на этот обрывок дважды, не говоря уже о том, чтобы надеть. Гинтоки слабо улыбается. — Я куплю тебе новый того. — Это был сямисэн, придурок.