tempus currit tam celeriter.
Лёд обагрился кровавой рекой,
Распускающей свои длинные поводья.
Услужливо смерть приглашает в свои угодья
Бренную душу холодной девы уже не живой.
…
UNUS peccatum No.5: Avaritia
Один человек, чьи мысли я всегда с особым трепетом уважал, сказал мне, что смерть — это крылья свободы, которые люди обретают, окончив свой путь, уготованный им судьбою. Он утверждал, что жизнь есть длинный монорельс: у одних он длится почти бесконечно и величественно уходит в горизонт; у других же обрывается на середине пути. Одни стремительно рассекают окоëм на Маглеве, в мгновение ока достигая станций-жизненных целей; другие вынуждены довольствоваться Блюхером, абсолютно по разным причинам. У кого-то монорельс представляет собою прямую линию; у кого-то он является тугим узлом-лабиринтом. Но независимо от всего вышесказанного исход един, правда, пока одни всё-таки доезжали до конечной своей станции, другие сходили с рельс и падали в пустоту, а под третьими и вовсе дорога неожиданно рассыпалась сама. Но… Есть ещё и четвёртые, те, кого безжалостно столкнули с рельс другие. Те, чью жизнь бесправным образом оборвали, не спросив разрешения, те, чьи мысли, желания и цели канули в небытие. Пока мои друзья и знакомые, как один, гадали о участи своей, словно смерть вот-вот должна была постучаться к ним в окно, я об этом до недавних происшествий предпочитал не думать вовсе: в конце концов, рассуждать о смерти со знанием дела могут только покойники. Да и существует ли эта смерть вовсе? А если даже и существует, то вряд ли она постучится: во-первых, потому что «культурная», и во-вторых, потому что любит сюрпризы. Аморфное явление, не имеющее ни облика, ни лица, человек наделил образом, понятным ему. Отними у человека этот образ и веру, и тотчас он сойдёт с ума от страха за свою жизнь, за жизни своих близких; и будет он трястись в конвульсиях боязни до самой своей смерти.
…И как же легко отнять у человека эти образ и веру…
Я помню ослепительное мерцание огней от прожекторов, оглушительную музыку в наушниках, бьющую по ушным перепонкам. До выступления осталось около трёх часов, мы нещадно прогоняем движения парного проката. Алиса, в обшитом самоцветами костюме, нервно снуëт из стороны в сторону, поправляя сверкающие перчатки и дотошно проверяя заточку лезвий на коньках. Помню её трепетный взгляд, который она мимолётом кинула в мою сторону, помню то, как она, тяжело вздохнув, раздражённо закатив глаза и закусив нижнюю губу, отвернулась, завидев мою глупую, совершенно несуразную, улыбку. Алиса Формант — маленькая, с длинными русыми волосами, хрупкая девчонка с обворожительными ярко-голубыми глазами, в которых, казалось, плескались морские волны. Мягкая, добродушная, нежная, трепетная ко всему живому, такой она запечатлелась в моём сознании, по-хозяйске обосновалась в самых потаённых его уголках. Такой её знали наши общие друзья, одноклассники и учителя, её подписчики в социальных сетях и малыши из онкологического центра, к которым она приезжала по выходным с горами мягких игрушек и самых разных сладостей. Я до сих пор не могу понять того, как она всё успевала… Исправно ходила на тренировки, участвовала в конкурсах, олимпиадах, давала интервью каждому из этих ненавистных мною журналистов, попутно извиняясь за моё невежество. Да, публика её обожала: её лучезарную улыбку, поистине добрый прищур глаз, сладкий голосок, который хотелось слушать и слушать до тех пор, пока слух не откажет. Так ещё и попутно молиться станешь, чтобы тот никогда не отказывал. Всё это кажется таким… детским. Я никогда не был богат на слово, литература привлекала меня лишь в научном виде, а все эти многострочные описания красоты и великолепия женского лика, длиною в тот самый монорельс, мне казались глупыми и безнадёжными. Но сейчас, когда я в очередной раз натыкаюсь на фотография в новостой ленте с какой-нибудь подписью, начинающуюся с «Алиса Формант…», я невольно возвращаюсь к прочитанной классике, к тем самым описаниям длинных золотистых локонов, в которых хочется утопать и утопать раз за разом, к росписи белоснежной кожи, которую авторы величают самым роскошным бархатом. И только сейчас я осознал: весь тот бред, сочиненный, когда-то непутево наречёнными мною, «дилетантами», оказался истинной, скрытой от недостойных и, таких же, как и мои, греховных глаз тех, кто не ценит красоты человека ближнего, не ценит его присутствия, тепла, которое тот бескорыстно дарит другим. — Прошу, успокойся — не выдержал я и, с толикой, как мне показалось, праведного возмущения, взмолил. Алиса вся тряслась, как брошенный под проливным дождём котёнок, что было неудивительно, учитывая её крайнюю нервозность: всё, что касалось катка приводило её в неподдельный ужас, заставляло ноги подкашиваться, а внутренний голос твердить всякое нехорошее, которое в конце-концов, с весьма большой вероятностью, приведёт к очередной панической атаке. О да, я и по сей день помню, как это происходило: подобно отравленной стреле, которую с отвратительным свистом спускают с тетивы лука, а та, рассекая воздух, летит ровно в цель, даже не думая ошибаться. И эта дотошная точность нередко стоила нам удачных прокатов. Даже она, Алиса, на вид снисходительный и, до острой боли в груди, прекрасный небожитель, благословенно подаривший нам всем возможность лицезреть всё её величие, имела свои изъяны. Она не была идеальна, но отнюдь не для меня. Я, не глядя на все, неуместно сказанные мною, колкости и, неудачно брошенные, оскорбления, видел в ней абсолютное совершенство. И о, Боги, прошу, накажите меня за то, что я не признавал этого ранее, лгал, в первую очередь, себе лично, сам не понимая какую именно цель при этом преследуя. Утверждал, что Алиса Формант — посредственная фигуристка, которая без своего партнёра не сможет осилить и элементальной перебежки, что разумеется было не так. Возможно, то была лишь слепая зависть, окутавшая меня всецело. Только в этом уже нет никакого смысла. И никогда больше не будет. Те три часа пролетели чересчур быстро, в беспощадной апатии, стремительно, поражающей всё тело и затрагивая самые отдалённые уголки сердца. Я уже и не вспомню наших с Алисой разговоров, в памяти отпечаталась лишь, вырванная из контекста, фраза напарницы: — Время так стремительно бежит — произнесла она, смотря своими, обычно жизнерадостными и добрыми, но сейчас — пугающе безжизненными, глазами, куда-то в пустоту. — В каком смысле? — я кинул мимолётный взгляд на Формант, по-настоящему серьёзно не вникая в её, будто бы небрежно брошенные, слова, принимая те за проявление, привычного для нас обоих, мандража перед выступлением. В тот момент мне было не до бессмысленной болтовни, важен лишь прокат, от него зависит наше будущее. От него зависит МОЁ будущее. — Разве ты её не видишь, Кастор? Ниточку, тянущуюся от стрелок часов до самой… — Алиса, хватит нести чепуху, пожалуйста. Сейчас не время для твоих очередных философских речей — грубость вырвалась сама по себе, мой разум, наверное, уже не подчинялся своему хозяину, настолько сильно, до ужаса коварная, тревога овладела мною, до боли крепко обнимая шею своими проворными щупальцами. Алиса замолкла, не удостоив меня даже самого краткого ответа, оставшиеся десять минут мы провели в, режущем слух, молчании. Лишь когда комментатор привычным, поддельно весёлым и торжественным, голосом объявил «На лёд выходят Кастор Деборд и Алиса Формант» мы соизволили одарить друг-друга испуганными, но не менее нежными и поддерживающими друг друга, взглядами. Не прошло и пяти минут, как мы очутились посреди ледяной арены, освещаемой десятками ярких прожекторов. До туда я шёл будто бы в прострации, в своём собственном мирке, входа в который не дано никому. В голову тотчас вдарили восхищенные, совершенно неразборчивые крики с трибун, мы привычным движением поприветствовали публику: я склонился в учтивом поклоне, Алиса в грациозном реверансе. Только она могла быть столь аккуратна и изящна, стоя на лезвиях коньков. Порой я, сам не замечая этого, начинал засматриваться на то, как она, словно самая изысканная бабочка, выполняла сложнейшие трюки, не теряя при этом своей природной статности. Странно, что она ещё хорошенько не дала мне по лицу, за такое, откровенно непристойное, действие… Прошла секунда, две, три, минута… Мы, в ожидании музыки, не понимающе переглядываемся друг на друга, в мыслях сваливая всё на технику, а попутно подавляя угнетающие мысли: «А вдруг аудиодорожку не приняли? Или нас дисквалифицировали до самого выступления? Или…». Оглушающе-громкий и абсолютно точно не знакомый мне лично грохот беспардонно вырвал меня из размышлений, не оставляя за мной право выбора. Толпа стихла, воцарилась гробовая тишина, будто бы и не было тех радостных возгласов, того гула, что окутал весь стадион мгновением ранее. Следующее что я помню — это кровь, растекающуюся по ледяной поверхности, тонкими ручейками стремящуюся ко мне, будто желая утопить в своих глубинах, Алису, замертво свалившуюся с ног в своём, по прежнему великолепном, обшитом самоцветами, но уже не чисто-белоснежном, костюме, и, совсем тоненький, но отчётливо слышный, звон монетки, упавшей прямо к моим ногам.