The velvet of your lips

Мегуми, вечно тихий и уравновешенный мальчишка с комплексом неполноценности, вдруг впал в рефлексию. Её золотистые врата с противным скрежетом распахнулись, любезно пригласив того в свои тяжёлые оковы, за которыми следуют строгие устои и ограничения. Рационально думал, рассуждал, пытался найти ответы на свои вопросы, но, к сожалению, ничего из этого не увенчалось успехом. Причина была проста — неподдельная тяга к познанию натуры другого человека, гниющего в задворках собственного эгоистичного сознания. Дружище Юджи окунул по самую шею голову Фушигуро в мазуту, познакомив со своим близким человеком – братом. Встретившись однажды с унизительным потоком неприятных словосочетаний в свой адрес, Мегуми ощутил, как где-то в самой глубине каркасной лестницы из рёбер зародилось чувство раскрепощённого недопонимания. Столкнувшись лицом к лицу с необъятной красотой безупречных пальцев, в охапке которых непрерывно билось его собственное сердце, почувствовал жертвенную симпатию. Стекающая по длинным и острым ногтям кровь выводила из себя. Встреча с искусством. С того самого дня Фушигуро цеплялся за каждое слово, лишь бы вынудить, хоть как-то дотянуться. Провоцировал долго в силу своих моральных принципов, которые к чертям развалились ещё в период ужасной жажды. Эндорфины, как назло, будто распадались на целые доли, образуя зыбучие пески с неимоверной глубиной в несколько тысяч метров, в которой можно было утонуть по самую макушку. Добивался мучительно долго, забывая моментами для чего именно он это делал, забывая, что в действительности так страстно желал получить. Конечно, противоречия внутри выматывали не только морально, но и физически. Ему приходилось выбивать из себя подобную жуть жесточайшими тренировками, дабы не вызывать каких-либо подозрений. Но он сохранял спокойствие. День за днём рутина бурлила грязной тварью в груди, заставляя все больше чувствовать наваждение каким-то образом в гландах, будто всё это было взаимосвязано. Он ждал, сходил с ума, впадал в бешенство, гнев, раскаяние, но мирно продолжал свою ебучую мантру. Капли драгоценной выдержки совсем не спасали, наоборот, доводили до изнеможения и саморазрушения. Дошло все до того, что миловидные черты Итадори на момент грубели, выдавая погрешность, то самое сходство с его братом. Иллюзия. Он, блядь, не в порядке. Осознает в полной мере своё положение, привязанность и долг... но перед кем? Перед тем, кто его ненавидит. Всё ещё слишком спокоен внешне. Только он хотел альтернативу, хотел внимания, а главное — признания. Вторичного признания, ибо уже почувствовал собственной кожей вкус рассыпчатой похвалы, бьющей по лицу. Он помнил, что принадлежит, знал, что стоит проявить терпение. Мегуми находился в опасной зоне, но придерживался статуса особы недоступной, с гордыней и презрением по отношению ко всем. Отпугивал своим чрезмерным благоразумием каждую глупую ворону, сбивал с толку людишек, чьи счастливые морды так претили в сей момент. Он жаждал чувствовать сухие губы на шее, острые клыки, которые с ебейшей скоростью выгрызли бы все вены, лишь бы тянущая вниз тоска не была причиной трещин в солнечном сплетении. Тише. Он хотел его. Тише, блядь. Потухал, забывая дать себе пощечину, теряясь вследствие окрепшего внутри озлобленного ребенка. Малыш не щадил существенно отличающуюся от совести вину, заливисто гогоча от неземной глупости. Замечал едва ощутимую мизантропию и отсутствие привычного альтруизма, проваливаясь в непоколебимые объятия Морфея. Спокойствие до сих пор стальными оковами обвивают запястья. Он закрылся от всех, лгал и продолжал крутить какофонию на нервных клетках. Тягучая кровь стынет в жилах. Несвязанные в целостный клубок мысли заставляли чувство беспомощности разлиться по диафрагме, выбивая из легочных мешков желаемый кислород. Сидит уже третью кружку кофе вливает в себя, пялится куда-то в стену, не замечая ночного гостя в очередной раз. Старательно игнорирует чужой взгляд на себе, громко глотая капли горьковатого напитка. Словно в том, до дрожи в желейных конечностях, кошмаре. И сейчас он не готов, слишком открыт и непосильным кажется. Зрачки близки к побегу из стороны в сторону от нарастающей в подкорке сознания панической атаки, что мерзкими и липкими от грязи пыльных луж пальцами больно раздирали грудную клетку в горячую плоть, потроша целостность искомую. Паралич воли бьет неприлично по заалевшим щекам, вызывая приступ тошноты у горла шарообразным, режущим снарядом. Ебаного сюрреализма еще не хватало. Мегуми мысленно в судорожном мандраже зарывается руками в волосы, царапая короткими ногтями дерму до кровавых подтеков, оставив ничтожные полумесяцы. Лазейки надежды, вырывшие себе немедленно могильную яму, с грохотом рухнули и разбились в немой мольбе о спасении. Перед ним стоит тот, кто заставляет сходить с ума. Все спланированные тропинки в светлое, счастливое и благоприятное будущее с треском укатились к вязким истокам реки зловещей атмосферы, состоящей из мутной жижи, трубчатых костей и плавающих на поверхности кусков мяса. — Чего уставился?— Интересуется с озлобленной ухмылкой, обнажившей ряд безупречных клыков. Его явно забавит вся ситуация, будто не самолично удушил шершавым кнутом тонкую шейку мальчишки, отрезав атласную ленту к дальнейшему существованию. Фушигуро фокусирует взгляд на силуэте в тени, расправив трясущиеся в волнении плечи, расстелил тем самым по позвоночнику стальную шаль, лишь бы уничтожить предательский сбой организма. Он не смеет винить свои трусливые внутренние органы, зато себя в такой роли – определенно; разве что выдают его с головой подрагивающие коленные суставы и побелевшие губы, сложившиеся в тонкую полосу. — Стой, не отвечай, я знаю, что ты приятно удивлен моим вниманием,— гогочет сразу же, видит прекрасно состояние подопечного и надменно чешет самолюбие. Животная тревога с трепетом оглаживает талию при виде хищного оскала на физиономии Сукуны. Разводит яростный костер, намереваясь этим же первобытным орудием убийств поджечь языками пламени тонкую кожную ткань. До самой четвертый степени – летальной. Глотает склизкие слюни, переводит дух и выгоняет инстинкт самосохранения из-за которого так хочется попятиться назад, разжимая чуть ли не заржавевшие челюсти. —Чего ты этим добиваешься?—хрипит в ответ, подавляя сжирающее ощущение опасности. Тварь бы с радостью обглодала плоть до сухожилий, хлюпая от удовольствия инородными деснами. Ремен, естественно, под стать своему статусу выпячивает нутро ублюдка — павлиньи перья. — Понимаешь, это уже не первый раз,— потирая в своей излюбленной манере подбородок, тянет в задумчивости,— мне стоит продолжить? — Что?— Только и может возразить, притупляя хвалёное соображение. — Не задавай очевидных вопросов, Мегуми,— хитро мылит и до того мутную картину происходящего, в геометрической прогрессии стелет объемную прослойку тумана. Юноша неосторожно качнулся на табурете, цепенея скорее от страха. Его поймали. — Ты узнал,— чеканит тихо, взбивая голосовые связки от застоявшегося состояния. Гримаса кривится до безумия, как только утверждение слетело с уст прямым текстом. Жалкая пустошь кокетливо дает увесистую пощечину, попуская, а может унижая за бестолковость. — Черт возьми,— глухо выругавшись, ловит слухом гул хохота. — Ты серьезно думал, что я не узнаю, если будешь вести себя как равнодушная девственница?— Изучающе выпалил Сукуна, наклонив голову в бок. Давит на свинцовую голову, но слова, сказанные с нотами гордости, вероятно, правда отрезвили. — Твоё это поведение меня особо не волновало, пока неугомонный Итадори не сболтнул о каких-то твоих убийственных чувствах ко мне своей подружане на днях. Ремен с вульгарным невежеством подходит, заставляет встать со стула, бросить бесполезное занятие по распиванию гадости. Скользит пальцами в пространстве, притягивает тельце Фушигуро к себе. Бьёт нечестно, грязно, обволакивает, режет и душит. Мегуми впитывает, принимает ебаный кисель исходящей энергии, проходящей его интенсивными импульсами. Остаётся каким-то спокойным, с безразличием следит за появляющимися визуальными порезами на кистях. Ровные и глубокие линии превращают временем зажившую кожу в красочное месиво, оно такое родное по ощущениям. Но это ведь дар, разве нет? Мегуми сам сдался первым. К своему разочарованию, огромному и тяжёлому, уже понимает, что вместо того ужаса ползет восхваление. Такое величие не может не восхищать. Бывалой ненависти вообще не нащупать, только осколки блеклого послевкусия. Но была ли ненависть вообще? Выдыхает. Всё перетекло в симпатию. Ебаный предатель. Буднично флегматичный, пропитанный ехидством внутренний голосок смеётся, ненормальным тоном попкскуает, унижает, презирает за такой яркий мазохизм. Нахальство лижет будущие белые полосы, языком расхаживая внутри поврежденной структуры ткани, смачивает мутационной слюнной железой. Его разрушительно трясет от удовлетворения, настолько чувство накатившего экстаза разливается по горячим венам. — Ты такой интересный, пацан, знаешь? Ступор и тошнота разбивают Фушигуро о почву, выталкивая из неги. Подобного рода манипуляции над собственной физиологией совсем рушат, фигурируют и доминируют над привычным состоянием. Шлёпают больно по желудку, выкручивая, выжимают из упругой структуры кислоту. Капают токсичным составом на кости. Его поймали, застали в такой период. — Незапятнанная страсть не должна поддаваться контролю,— разносится у самого уха, опаляя горечью. Но у него действительно нет сил сегодня перечить. Вспыхивая от неожиданности, все больше напрягается, молчит и исподлобья глядит. Совершенно несвойственное явление в арсенале поведений Мегуми. Трескается спокойствие, да к чёрту его. Красивый, прекрасный и неповторимый, вышедший с ада, олицетворяющий запретный плод ебучих Адама и Евы. О каком спокойствии может идти речь, сука? Эти звучащие мысли сжирают рассудительное восприятие, приказывают немедленно терять свою здравость, окунаясь в омут зловещей черноты. Щеки краснеют совсем немного, дыхание словно чем-то перекрыло, когда Мегуми решается аккуратно задеть кончики пальцев. Ремен расценивает внимание как должное, концентрируясь на холодных, бледных, длинных, можно сказать дюймовых фалангах. Сдавленно втягивает носом кислород, дёргаясь к парнишке, пока не столкнулся собственной грудью о его. Медленно тонет в сизых хрустальных оковах, ловя стабильный пульс чутким слухом. —Ты, конечно, очень необычный, но не в моем вкусе, сечешь?— глаголица проскакивает, врезаясь заточенными копьями в самое сердце. Сожаление растекается по венам колючим ручьем, вычерчивая мелким шрифтом: «проигравший». Ставя точку между огнями, принимается лишь сжимать до хрустящего звука челюсти, прихлопнув крошки давным давно затвердевшего стоматологического материала плотнее, будто пломбы действительно способны развалиться под мощью зажима. Глупости. В голове очередной беспорядок только больше перемешивается с дополнительными мусором личного горя. Больно. Пиздец как ломит в грудной клетке, режет тупыми ножами чудным образом уцелевшую психику. Криво разрубает аккуратные шрамы, оставленные любимым. Уничтожает следы того, кого благословлял месяцами. Стирает безупречное: «ты мой» и не щадит окрепшую иммунную систему. Раздражающе, ибо мимолётное равнодушие точкой сечения проводит известную только ему бесконечную прямую. Хуёво. Мечтательные порывы моментально исчезают, оставляют осадок в виде неприязни, бегущей в пределах миндалин. Они рушатся и не позволяют вдохнуть, наполнить ебаные тонкие лёгкие до головокружения, до передозировки. Ломаются и безжалостно валятся куда-то к дрожащим ногам, толкаясь в грубой манере. У них же нет будущего. Сердце – больной и до того бездарный орган стучит настолько громко, что уши закладывает этим ритмом, напоминающим церковную мелодию, очень страшную молитву о всевозможных грехах. Мегуми больно. Вина неприветливо щёлкает по носу, непонимание засовывает в глотку. Ремен, почувствовав перемену настроения, отпрянул. Начинает рассматривать лицо, проводя пальцами по мертвенно бледной коже, не имеющей буквально никаких изъянов или нарушений. Чиста и невинна, как самое дорогое шёлковое полотно сделанное на заказ. Сукуна бы отвалил все свое материальное, скопившееся тысячью годами, состояние, лишь бы ощутить светлую ткань. Лишь бы впустить через крупные ноздри желаемую дозу. Умеренное дыхание касается своей щекочащей концепцией руки, выдавая с позором жизнь. — Фушигуро Мегуми, ты моя граница, которую я без проблем нарушу. Стану единым целым с тобой,— кряхтит огрубевшим голосом, пробивая застоявшиеся связки от столь долгий дремы. Знает, что сделает хуже этим своим откровением. Сломает не только его, но и себя. Они обречены на бесконечные тяготы, купаясь друг в друге. Погибли ещё с самого начала в желчи, раскинувшись в полудохлом сне. Через всё осознанное и сказанное когда-либо, Мегуми цепляется за ворот кофты, притягивая к себе тело. Тащит на себя, вжимается холодным и робкими губами в чужие, выбивая из колеи. Так нужно для какого-то разгона перед масштабной стометровой эстафетой, нормой которой жалкие девять секунд. Слишком невинно и так по-детски надоедливо. Обдает мерзлотой невероятную лаву и вовсе плавится. Хватается как за спасательный круг и держится настолько сильно, что мышцы начинают обниматься с противными блядскими судорогами. Дёргает на себя ближе, углубляя голодный поцелуй. Чувствует благоговение от ответной реакции, такой же наглой и трепетной, запретной. Всего-то молится на чавкающие звуки, рассекая полость вдоль и поперек, изучая рот. Двигает языком уверенно и решительно, смотря прямо в потемневшие глаза. Не смеет отводить взгляда, только больше впитывает такого Сукуну, который достается только ему. Языки неуклюже бьются в какой-то борьбе за смерть, триумфально кидаясь друг на друга в свирепом мотиве. Плавность самих губ только пытается хоть как-то утешить бешеный напор, совсем мелко и незначительно отличаться хочет. Хотел заполучить – бери, но будь готов отдаться сам. Такой принцип держит цепями горло, но он только рад раскладу. Ловит, падает и снова встаёт ради такого представления. Публикой посчитает только своего обожаемого, остальные останутся серой массой или дикой толпой. Вкладывает замысел о самой грубой злости. Он уже впустил в себя крошечную каплю Сукуны, вкусил и попробовал то, что было запрещено. Желает с каждым разом больше и дольше. Требует. На ряду с такой разрывной динамикой пожимает мысленно плечами, принимая единственное решение – утонуть по самое не хочу до конца, раз уже ввязался по шею. Поебать, если только он трясется от одной подобной мысли. Ему совершенно плевать на полную зависимость, от которой его стремились обезопасить. Недостаточно стремились, видимо? Мегуми просто улыбнется и как по алгоритму опять ухватится за источник вдохновения, за своего Бога. За своего Дьявола. Даже шквал вины отпрыгивает на второй план, глушится любимым. Его губами и руками. Он уже не прежний, он не властен над собой. Тяжело быть непозволительно близко, но если отпустит плечи, то рухнет к коленям, не рассчитывая на какую-либо помощь. Завораживает, вдохновляет и дарит что-то новое, прежде не пережитое. Сердце стучит, осознавая такое банальное явление, горит в котле справедливого переговора. Оно не должно стучать. Дрожь бьёт ступнями в грудь, а высокомерному Ремену не так больно, хотя внутренние органы с полной готовностью молят оказаться снаружи от болевых импульсов. Хватается за затылок, сжимая колючие, отросшие волосы. Фантомные вспышки исчезли из разума, хотя раскаяние никогда не скроет ран, которые разукрасили глубокими порезами душу изнутри, оставив ничтожные полосные шрамы. Агония, вперемешку с полным разочарованием вызывают усмешку, ибо Сукуна до конца не уверен в своей надменности. Тонкие губы, существующие прежде в млечном одиночестве, сейчас измазаны чужим. Словно пытающиеся что-то изобразить, написать дешёвыми красками и такой же кистью полноценный сюжет, но это лишь фантазия, больной бред в самой неироничной манере. В темных оттенках алого восторга горит лицо, пока сплошные куски кожи не сползли с костей, настолько чувственно ощущаются чужие уста. Временное блаженство плюхается с характерным хрюканьем к тазовым костям, взывая как последняя нелицеприятная херь, у которой к хуям ускользнули манеры этических принципов. Слышит свой громкий выдох, пока верхние веки не рухнули с болезненным стоном на нижние, придавив их своей тяжестью, лишний раз освобождая сенсоры от раздражения. Ремен ищет в ротовой полости своё избитое эго, но получает лишь недовольное шипение и крепкую хватку на скулах. Господствующая совестливая мразь издевательски смеётся над ситуацией, задорно распространяя по внутренностям желтоватую магму. Кусает безжалостно, не давая толком одуматься, пока противоречивый клубок вовсе не перерезает надоедливую артерию себе же, тем самым испустив дух. Острые плечи, выпирающие рёбра, по которым пальцы танцуют, пересчитывая каждую, обтянутую кожей кость не фокусируются фотографией в мозгах. Сукуна утопал в удовольствии, в котором беззащитная Мегуми кукла, над которой можно издеваться и практиковать садистское нутро, что так намеревалось показывать себя намного чаще. Целует напористее, ловя гортанью добившийся тихий полустон. Мегуми до ватных ног вкусен. И этого пиздецки мало–критический дефицит. Прижимается, распуская в воздухе опасное величие, как бы намекая на свой статус буквального божества. Облизывает нижнюю кромку пунцовой и манящей губы, смачивает тягучей слюнной субстанцией недавно обнаруженные раны, не успевшие покрыться достаточной защитной пленкой коросты. Миловидная забава проскакивает в ухмылке, которая сглаживается чужими протестующими пальцами, тем самым лепя равнодушную маску. Приторный кончик языка сплетается с посторонним, склеиваясь в интимном танце. Горячо, мокро и так чувственно, будто эти тупицы вовсе не вражеские «племена». Конечности Сукуны задевают тонкую шею, зажимая её в большущих ладонях, фиксируя или украшая своим одним присутствуем. Под ними кипящая кровь, желанная, доступная, такая облюбованная. Продолжать невозможно, приходится оторваться от столь выточенного контура лепестков, оставляя после себя липкую нить смешанных слюней. — Заткнись,— предупреждает заранее Мегуми, стараясь выровнять сбившийся темп дыхания. Голос предательски ухнул на октаву ниже, будто в горле застрял заносчивый отклик о той самой неправильности, но, увы, многолетняя выдержка, отточенная точно не за один присест, дала трещину, выбив противно пахнущее облако химикатов. В радужках мелькает несуразное влечение и интерес, просящий свой выход. Дышит часто, рвано, обрывисто, потирая мозолистыми пальцами переносицу. Глубокая ночь слишком пугающая на данный момент, она давит своими лапами на череп, обхватывает когтистыми пальцами черные волосы, натягивая у корней и не даёт сделать лишний вдох. Бабочки, врезающиеся в нежные стенки желудка своими колючими крыльями, заставляя узел возбуждения усилиться в разы, раскрывают свою ублюдскую животную натуру кровососов и травмируют целостность. Растрепались густые пряди тёмных локонов, создавая на голове хаос. Губы в очередном спазме напоминают о блаженной пытке, произошедшей секундами раннее. Взгляд устремлён к неординарному облику. Весь вид Фушигуро говорил: он хочет взять конкретное. Хочет раскрыть душу, залезть туда своим любопытным длинным носом, исказить, сделать своим. Он не просит райский бальзам для душевных несостыковок, лишь кислотой умывает до того ебаную натуру мудака. Касается чужого запястья, ведёт к предплечью, обводя черноватые линии. Внимательно смотрит в лицо, особо зацикливаясь на склерах, чуждых, но особо вписывающихся. Тянет за подбородок ближе, окружая заботой как раз уродливую пару глаз. Высовывает язык, проходясь теплой плотью по слизистой, не забывая наблюдать за реакцией. — Довольно приятно, совершенно не имеет концентрированного привкуса. Сукуна подавляет стон, впиваясь функционирующими очами на происходящее. Хочет отшатнуться от неимоверной влаги, но сдерживает порыв, отдавая предпочтение интересу. Юркий рецептор обводит нижнее веко, обильно смачивает и отрывается, разнося звонкий хлюп. — Чем-то на желейную продукцию схоже,— заключает вердикт, вызывая у Ремена нахальную улыбку. — Ходишь вокруг, вступи же на пылающие в лаве камни. Руки, пребывавшие до сих пор на шее, сдавливают совсем несильно, невесомо. Сукуна не может сдерживать энтузиазм, зарываясь носом в пушистые черные волосы, ощущая себя слишком охуенно. Голова кружится от перевозбуждения; от хотения убить, выпихнуть жизнь к херам. Мегуми тем временем нашёл носом ключицу, прикусывая и одновременно нащупывая пальцами выпирающий позвоночник. Ему равнодушно, что поступает в какой-то момент эгоистично, позволяя себе мелкие грешки. Зубами хищно зажимает кожную ткань, оттягивает от кости и метит, заканчивая свою махинацию смехом. Гортанное мычание в ушах незамедлительно раздается, означая невыносимую вспышку тупой боли, но не задумываясь, слизывает горячую струю темной крови с места, где перестарался. Несмотря на неприятное покалывание, Сукуна похвально обвивает узкую талию, сжимая чуть сильнее нормы. Фушигуро чувствует привкус обожания, зализывая впалые бугорки от своих зубов. Вкусно, хочет больше, ему нужно больше, чтобы этому гнилому социуму не осталось ничего от души. Царапает предплечья до ссадин, чтобы он хоть немного не доставался миру в своем прекрасном облике. — Ты так жаден,— нарушает идиллию тишины Ремен. Парень хмурится, отображая полное безразличие к такой правдивой фразе. — Ты воистину красив, когда вовсе скидываешь свои приоритеты в помойную бочку, отдаваясь вожделению,— мурлычет, без особо стыда ласкаясь к любимой руке. — Ты мерзок. — И ты привязан якорем к мерзости,— отзывается, оглаживая вздымающуюся грудную клетку. — К чему это?— Бегло переваривая ситуацию, продолжает безработицу. — К тому, что мне выгодно иметь эту привязанность. Его спокойствие не было потрясено, но под влиянием напористых слов и смутных чувств, желание новизны заставили доползти на коленях до неизвестной черты. В последний раз наслаждаясь послевкусием крови, Фушигуро безобразно рассмеялся. — Это уже не моё ебаное дело; главное, умело отдаться. Сукуна упёрся лбом о юношеский; он задыхался, всё его телом трепетало от леденящей энергии, немного ощутимый сладкий ужас овладел сознанием: страсть, похожая на злобу и, быть может, предвкушение скользящей в воздухе агрессии кружились в извилинах, выбивая планку статуи. Он обожал такого Мегуми. Обожал любого Мегуми. — Твой драматизм такой глубокий. Густые брови все больше опускаются к векам, указывая на недовольство. Мегуми не разделяет точку зрения Ремена, сминая нежную оболочку щеки изнутри, игнорируя желание проявить неуместную грубость. Он слишком медленно обрабатывает получившую информацию. Долгий, липкий и остаточный след ходит по граням черепной коробки, вызывая пульсирующую головную боль, уж слишком отзывается на до того мертвой душе утопленника. Ирония капает на мозг, неприятно до одури. — Ты ведь знал, на что идешь. Верно, мальчишка никогда не забывал свою оплошность. Смазливые морды личностных чертей всегда выплывали из территории радужки, выпячивая, ради попущения благородия Мегуми нижнюю губу в манере обиженного дитятко, которого, к сожалению, обделили лактозой очередного леденца или жёсткой ириски, от которых заточенные зубы превращались в фарш из непробиваемого кальция. Поведение красных задниц, конечно, далеко от богоподобия, лишь подражание своему Бафомету плещется. Сукуна, заметив раскаты в отблеске глаз, лишь поцелует каждого чертёнка в нос и прикажет расплодиться со скоростью геометрической прогрессии, лишь бы потомки этих сучек не подыхали по случаю давления ботинков пацана, а наоборот, облизывали подошву и с удовольствием обнимали ступни. Это же не так сложно, верно? Фушигуро их создатель, он и должен взять всё семейство под обязательство своих крыльев. Под так называемое опекунство. А уважаемый Ремен заткнет ебаные противоречия в любимой башке, направит и поможет принять каждого ребенка. Неторопливо вновь приближается, лижет верхнюю губу. Целенаправленно дразнит кончиком, щекоча чувствительную кожицу, протискиваясь внутрь. И это так правильно. И это так охуенно. И разве так поступает человек, сказавший, что Мегуми его не особо интересует? Грёбаный Ремен Сукуна.