что происходит в паучьей хате, то остается в паучьей хате

Нагло расположившись на гамаке, Кохаку смотрит Химеру прямо в глаза, испытывая его терпение. Он знает, как его раздражает вид насекомого на его кровати, в его доме, совсем живого и такого съедобного, что слюнки текут. И он знает, что непослушных, дерзких насекомых нужно ставить на место. Проходит всего пара секунд и Химеру уже нависает над ним, накрывает его тело своим и смотрит прямо в душу, разъедая без яда, без клыков. Кохаку инстинктивно вздрагивает от естественного страха перед хищником – но он совсем не против. Не зря ведь выводит того из себя. — Ты же прекрасно знаешь, где место такого жалкого насекомого как ты, а, Пища? — Химеру склоняется над его ухом и шепчет, шипит даже. Его угрозы несколько противоречат тому, как его рука по-собственнически исследует тело Кохаку, чёрными ноготками впиваясь в одежду, будто желая тут же содрать её. — Знаю, Химеру-хан. В желудке...~ Но я здесь, видишь? — Оукава понимает, что его сил на то, чтобы дразнить арахнида, хватит ненадолго, но он пользуется ими на всю, пока может. Раззадоривает его нарочно, знает, что в таком случае его ждёт нечто большее, чем очередные нотации. — Тогда какого чёрта ты лежишь здесь, такой вкусный, и соблазняешь меня? Неужели хочешь, чтобы тебя высосали? Я ведь могу это сделать прямо сейчас, — опустившись к чужой бледной шее грозит Химеру, проводя по тонкой коже языком, словно подготавливая Кохаку к становлению трапезой. — Но ты этого не сделаешь. И Химеру действительно этого не делает; не кусает бедного малыша трутня, не вытягивает из него клыками хищника все соки и не заворачивает в кокон. Только жадно втягивает кожу губами, лижет и оставляет засос за засосом: знает, что Канаме заметит и поймёт. Но он даже не против. В конце концов, Кохаку их общая добыча, а значит и общая пища. А Оукаве такой расклад чертовски нравится. Настолько, что он хватает Химеру за волосы и прижимает ближе, желая получить больше, мечтая о том, какие гадости он ещё может услышать от него. Но он знает, что Химеру с ним тянуть не любит, и чувствует, как тот почти немедля подносит ладонь к уже успевшему вырасти стояку Кохаку и начинает играться с ним, не снимая штанов. Хочет растянуть его «мучения» на подольше, дать понять, где его место, чтобы потом сорвать с него надоедливую одежду и разобраться со всем напрямую, слушая, как парень разрывается на кусочки лишь от одной дрочки. О себе не заботится: сейчас он наказывает Оукаву, и это для него главное, поэтому ничего более от него и не последует. Кохаку хочет, чтобы он передумал. Ему мало этих прикосновений, катастрофически мало. Поэтому он кусает Химеру (знает, что тот завидует) и сжимает его задницу – специально напрашивается на более жестокое и полноценное наказание. Ему отлично известно, насколько арахнид порицает непослушание с его стороны – порицает в хорошем для Оукавы смысле. — Ах, ты...! И это срабатывает – Химеру передумывает и немедля переворачивает Кохаку лицом в мягкую паутину, которой суждено скоро стать липкой, и стягивает штаны с них обоих. Чего Кохаку не ожидает, так это того, что он сразу же вставляет в него. — Ты настолько трутневая шлюшка, что тебе даже растяжка не нужна. Кохаку на это лишь стонет громче, хнычет и сам не знает от чего больше: от тона Химеру и его обращения или от неподготовленного вхождения. Скорее всего от первого, ведь поначалу неприятные ощущения совсем быстро сменяются экстазом от того, насколько бесстыже и резко его трахают, от сильной хватки на его бёдрах и от того, как чужие ногти впиваются в его плоть безжалостно, нещадно. Без прелюдий, без ласк – самое настоящее наказание, которое он сам для себя вымолил. С таким темпом он не может продержаться долго и кончает спустя всего пару минут, но Химеру продолжает вдалбливаться в него, пока сам не изливается внутрь него. — Ха...ах.... Прости, я правда непослушный трутень, Химеру-хан... Спасибо, что наказал меня. Речь даётся Кохаку с трудом: какие тут слова после такого? Но это даёт свои плоды, ведь Химеру делает то, что делает лишь тогда, когда мальчик сполна искупает свои проступки – легонько проводит рукой по взмыленным, ещё более взъерошенным, чем обычно, волосам парня, даже не задевая чувствительных усиков, и укладывает того обратно на спину. Усталому взору Оукавы предстаёт такой же измотанный арахнид. — Я рад, что ты усвоил свой урок, Оукава. Теперь отдыхай. Последнее, что чувствует Кохаку перед тем, чтобы провалиться в глубокий сон, это радость от того, что Химеру вместо обычного прозвища назвал его по имени. А всё-таки он для него что-то да значит.